***
На трибунах было запрещено мусорить, заливать сиденья спермой или кровью — да и остальными физиологическими издержками — и оставлять старые газеты. Трибуны, голые и прилипающие к вспотевшим задницам, вызывали ажиотаж — не все демоны тащатся от того, как месиво слюней и бумаги липнет к ступням. Не все в аду отрицали комфорт и аккуратность вокруг. Поэтому переполненными, как Ноевы стойла, оказывались урны на входе — из левой, мято вываливаясь, перепугано смотрел бумажный глаз с косым сгибом у ресниц. Он ни разу не моргнул, как будто без этого подпись, где говорилось что-то про него, могла исчезнуть. Это всё, что осталось у него: увидеть вживую то, о чём, смеясь, говорили, буквы, серовато-черный зрачок не мог — его лист был отвёрнут от арены. Он почти завидовал живому глазу, не умея даже услышать то, что происходило, — его бы точно оглушил взрыв голосов. Когда на арену шлёпнулся раб, толпа лопнула, как гнойник, который помнит, как тело сдавало выпускные экзамены. Лопнула громко, обливаясь гулом и гаркающим воем. Раб поднял голову, выпячивая ангельское личико, чтобы каждый мог рассмотреть, и захныкал. Чисто-чисто и выше любого хрипловатого стона суккуба. — За что его? Он же такой хорошенький, — Эйшет слишком быстро избавилась от вальяжного равнодушия. Изящная серость её талии выпрямилась на установленной специально для неё софе. Она дёрнулась тонкой остротой тела и выбросила удлинённую пальцами кисть. — Не волнуйся, дорогуша. Он это точно заслужил. Даже больше остальных, — губы Аластора вздулись в усмешке, пока хлыст вылизывал его щиколотки рассечённый кожей. Он уже успел поприветствовать толпу, обещая очередное зрелище без сантиментов. — А я могу его забрать? Ал, он такой чудный! Я не могу допустить, чтобы эта мордашка так зря пропадала, — демон вытянулась, подаваясь вперёд и цепляясь чернильными узкими ногтями за барьер. Её груди, оголённые уже на два пальца ниже идеально округлых ореолов, плавно колыхнулись следом. — Ал, ты же знаешь, что у меня коллекция милых ангелочков. Раб всё услышал и понял достаточно хорошо — он тут же кинулся к барьеру. Он припал так близко, что его выпученные пасмурные глаза могли выпасть к Эйшет на колени. Его фарфорово-идеальное личико задрожало, и он залепетал, что будет самым покорным мальчиком у новой госпожи. Он скулил о том, что это лучшее, что может с ним случится, он вечно будет ей благодарен. Он жалостливо убеждал демона, что он жутко старательный, — Эйшет это оценила, говоря, что ей нужен такой щеночек. Аластор решил, что пора оттаскивать его назад, когда демон попыталась выяснить имя раба — любила знать клички своих игрушек. Он положил несильный удар между сведённых лопаток и через пару шагов навстречу сложившемуся телу схватил за разболтавшийся ворот. Раб заверещал сильнее и тут же заткнулся, когда Аластор увесисто встряхнул его. — Извини, но сегодня этот рабчонок останется со мной. Я уверен, что у тебя есть, с кем развлечься этим вечером, — те, кто смог оторвать воспалённые дешёвым возбуждением взгляды от бордового бархата лифа, гадливо заулыбались. Всем всегда доставляло крайнюю степень удовольствия, когда Эйшет в обиде дула пухловато-серые губы. Аластору будет прощён отказ — он ей нравился, — а любого другого даже за малейшее недовольство красавицы с самыми популярными ступнями в фантазиях во всём аду Самаэль лично выпотрошит на своём обеденном столе. Он был чертовски важной шишкой и считался законным мужем Эйшет. Кто-то говорил, что она была его любимой любовницей, — конечно, за характер и неумение насытиться. Демон фыркнула и откинулась обратно, складывая руки у плоского живота и коротко дёргая подбородком, чтобы отбросить волосы. Они были её второй гордостью, в которую она никому не позволяла совать пальцы. Аластор осклабился и выпустил ткань — раб вывалился из его пальцев, едва успевая подставить растопыренные руки. Арену плохо вычистили, и пыль налипла тёмными пятнами на чистую рубашку, пока раб ёрзал и извивался. — Не стоит излишне симпатизировать ему — даже если вам не важно его преступление, привязанность точно помешает наслаждаться его страданиями, — палач повернулся прямой треугольной спиной и сделал шаг в затемнённый край арены. Это интриговало, повышало интерес, и Аластор кутался в тень и чёрную кожу до щиколоток. Иногда появление без чуда производило гораздо большее впечатление. Раб затих, приподнявшись и скоро-скоро крутя головой. Привыкший теребить роскошную вышивку на груди перед тем, как скользнуть между одряхлевших ног, он хватался за белоснежную грудь и комкал простую ткань. Она мялась по форме пальцев и, когда он отдёргивал руки, повисала бесформенной грудой. Ему даже не нужно было распахивать рот — страх вопил за него, дёргая его руки и ноги до судорог. Как щенок, который впервые вместо нежности от ласкающей руки почувствовал боль между обвисших ушей и не знал ещё за что. Только раб всё знал, прекрасно знал. Он знал, за что сейчас оказался здесь, — он был дерьмовой невинностью, но с ангельской предрасположенностью к фальшивой самоотверженности. Он щеночек, который льнёт к бьющей ладони, чтобы выслужиться до неплохого уровня доверия, но который перегрызёт ночью хозяину горло, чтобы заполучить весь пакет с кормом. Когда у него не получилось разглядеть хлёсткую фигуру палача, раб завертелся всем корпусом, забываясь и распластываясь на скользком полу. Дёргано крутясь и мечась из стороны в сторону, он расползся, выставив левую ногу гораздо дальше пределов корпуса. Его вниманием были гораздо больше обласканы руки для упора. Раб так и не смог увидеть палача раньше того, как он оказался за его спиной. Аластор бесшумно остановил носки сапог, увесистых и блестящих, и безучастно смотрел, как щеночек вьётся перед ним. Палач легко повёл плечами, перехватывая рукоять так, чтобы из-за его спины показалось широкое лезвие с тускловатым блеском. Толпа одобрительно ухнула — на лицах выступило предвкушение, смывшее разочарование из-за выброшенной красивой вещицы. Аластору не было жалко отдать. Раб заметил, как выжидающе притихла толпа, — это был знак, который он почти упустил. И он понял это, не решаясь повернуть голову. Щеночек замер — это и стало его концом. Аластор вынес тесак вперёд и замахнулся. Щеночек завыл гораздо позже того, как его коленный сустав был раздроблен. Раб дёргано, пока руки в локтях едва не ломались под тяжестью осатаневшего от боли тела, обернулся. Его развороченный плачем рот замер — дальше левого колена уже не было голени. Под обрубок веером продолжали выпадать кусками суставы кости — на них толчками падала кровь. Большая берцовая круглым сколом слепо пялилась на него в ответ. Кусок мяса, который ещё пару месяцев назад почти ежедневно закидывали на плечи или сжимали, разводя в стороны, опал на пол. Дыхание на трибунах застыло и высохло. Аластор дал ему вполне достаточно времени — вторая голень отлетела чуть левее и повернулась сколом кости к толпе. Раб дёрнулся чуть раньше соприкосновения лезвия с ногой, и палач попал гораздо ниже колена. Обрубок задёргался, и пятнадцатисантиметровый остаток голени, задвигавшись, оставил тёмно-красный полукруг. Щеночек, обернувшись, плакал в голос, жмуря глаза. Эйшет вновь прилипла к барьеру и точно видела вымокшие морщинки у глаз. Из хлопающего рта щеночка вываливались попытки узнать, за что его так мучают. Кто-то крикнул, что за всё хорошее. Аластор, не расслабляя растяжки губ, опустил тесак, оставляя на нём только одну руку. Деревянная рукоять жалась к его ладоням занозами, и Аластор предпочитал подсовывать ей кожу перчаток. Ради эффектного длинного лезвия он мог смириться с пониженной чувствительностью. Тесак был его гордостью. Это был первый трофей за победу однорангового демона. Аластор не помнил его имени — да и не хотел, — но периодически видел перед глазами, как хлынула из рассечённого горла кровь на облепленные кожей рёбра демона и его, Аластора, кисти. Это почти так же приятно, как обхватывающие его торс и выталкивающиеся навстречу девичьи бёдра. У щеночка подогнулись локти, и он распластался белым раздавленным насекомым, которое оставляет на пальцах прозрачную липкость. Из-под груди рывками выползли дёргающиеся пальцы и прижались ногтями к полу в отдалении на разогнутый локоть. Щеночек жмурился, явно устав: он через раз взрывался плачем только на концах вдохов. Аластор выждал ещё несколько кудахтающих вскриков и, обходя вытянувшуюся языком кровь, неторопливо направился к голове раба. Он любил кровь. Считал её дьявольски красивой и женился бы на ней, будь у неё тело и хотя бы третий размер. Но в итоге ему оставалось только выбирать метод пыток около крупных артерий. Но это только один на один с рабом — шоу было гораздо более чистоплотным, и ему не приходилось мыть руки. Аластор остановился около выползающей руки и, повернувшись к толпе и, приложив к усмешке палец, с усилием подкинул тесак. Лезвие полыхнуло отблеском три с половиной раза и ухнуло вниз. Аластор небрежно поднял глаза, не меняя положение головы. Раб всхлипнул, и палач схватил рукоятку на уровне торса: за его спиной разбилась пара споров. Пока ряды поднимали глаза на арену, палач уже опустил лезвие на выставленный локоть раба. Щеночек задрожал в плечах развороченным движением, и кровь, как чахоточный кашель, порциями начала плеваться на арену. Аластор сделал шаг назад. — Давай ты пойдёшь мне навстречу, и мы быстрее закончим. Тебе же лучше: я же знаю, что больно, а ангелы никогда боль терпеть не умели. Тебе всего лишь надо выставить руку. Давай: ты же знаешь, что я могу сделать твою смерть ужасно мучительной, — Аластор разминал звуки губами, растягивал и смотрел, как хлынувшая кровь подхватывает осколки лучевой кости и относит вбок на пару сантиметров. — А сейчас я тебе огромное одолжение делаю. Почти подарок. Ну, как? Согласен? — раб задёргал головой из стороны в сторону. — Последний шанс! — другого движения, кроме зацикленного отрицания, от раба не последовало. Аластор пожал плечами и под «как знаешь» отодрал заревевшее тело от пола за каштаново-шёлковые волосы. Под ними раскрыла кривой незакрывающийся рот рана чуть левее затылка. Щеночек успел прижать к груди последнюю руку, всё продолжая мотать черепом. Аластор не любил, когда его великодушием пренебрегали. Он швырнул раба на спину через бок и высвободившейся рукой схватил спрятанную кисть. Раб сопротивлялся, визжал и пытался умолять. Испачканная рубашка с явно выраженными двумя бордовыми овалами ходила под грудью ходуном. Аластор смог отогнуть руку достаточно для того, чтобы закрепить результат, — он с необязательным замахом наступил широкой подошвой на скрюченные пальцы. Сапог сделал вращательное движение с упором, как будто с хрустом тушил сигарету, и щеночек запрокинул голову, ударяясь затылком. Глуховатый стук был тише крика осипшего голоса, когда четвёртый сустав был раздроблен. Кровь брызнула, налипая удлиняющимися подтёками на полы плаща. Аластор коротко скривился. Но улыбка вернулась к его губам быстрее, чем раб обмяк, обрубочно распятый. Неаккуратный алый нимб касался концами волос и плеч, впитывался и ласкал пряди и ткань. Он уже почти сорвал голос, и от его губ отрывалось только хриплое бормотание, каким подростки-атеисты с переломами связок в горле заменяют на службе молитвы. — Давай напоследок сыграем? — Аластор шагнул ближе, поднимая ноги, чтобы не пачкать верх сапог. — Знаю, что не откажешься. Давай так: если добежишь до того конца арены, — палач махнул вперёд тесаком, — ладно, так и быть, сегодня без смертей. Опять я иду у тебя на поводу, да простят мне зрители эту маленькую слабость. Я тебе даже помогу, — Аластор упёр сапог в бок раба и резко выпрямил с усилием вверх. Несимметричная груда тела на несколько секунд замерла в вертикальном положении и с новым толчком тяжело рухнула, прижимаясь глазами с надеждой, у которой гнили конечности, к полу. Палач завёл тесак за спину, перехватывая двумя руками негладкое дерево, и с ленивой размеренностью пошёл к месту спасения. Его спину расчёсывали и никак не могли зацепиться за кожу взгляд цвета раскрошенного асфальта и разбитый подбородок. — Я тебя жду, — Аластор не обернулся, когда щеночек охрипло завопил, возясь плечами в остывающей крови. Толпа видела, как у него заканчивались силы и как он всё равно продолжал дёргаться, елозя всем корпусом. Он извивался, дёргался, крутился в бешеной перистальтике, слабо проворачиваясь. Распухшая кожа то и дело налетала на суставные осколки, пряча их, чтобы, отодвинувшись, вновь вытолкнуть их. Кровь морщилась волнами, расползаясь шире-шире-шире. Раб лежал брошенным после игры мальчика-садиста беспалым пауком. Раскрытые раны стыдливо краснели, шевелясь-шевелясь-шевелясь и суча однокостными конечностями. Щеночек тянул голову, вытягивал шею и слипающиеся губы, стараясь приблизиться к спасительному концу арены. Хотя бы на шаг, сантиметр, на два вдоха и взмаха едва отрывающегося бедра. Он уже потерял слишком много крови, чтобы смириться, но он всё продолжал бессильно дрожать. Разбросанные предплечья и голени безучастно смотрели издалека, считая слишком жалким зрелищем для сопереживания. Аластор был с ними солидарен — это красное копошение переставало занимать толпу. Палач всё так же, без лишней спешки, но привычно уверенно скрылся в плотной тени. Щеночку больше не было смысла трепыхаться. Аластор вышел с другой стороны и сразу же направился к телу. Он шёл тихо, но, даже если бы он грохотал подошвами, щеночек бы не услышал, слишком увлечённый последней судорогой движений. Щеночек, которого любили больше остальных и который слизывал с рук полное расположение хозяина. Щеночек, который к этому привык и был готов на всё, чтобы сохранить его. Щеночек, который барахтался в роскоши и однажды проснулся не один. Щеночек, который решил отомстить. Ад долго верещал о смятом черепном хрусте, когда хозяин с откушенным достоинством швырнул скалящегося раба в стену. Щеночек выжил, кашляя и захлёбываясь чужой кровью, и сплюнул хозяину под ноги пережёванную головку. Аластор согласился взять этого раба в ближайший срок. Только попросил дать несколько белых рубашек, зная заранее, что не будет сдерживается, когда будет рвать щеночка. В рамках своей личной программы и желания испачкать бледные бёдра белёсо-алым. Щеночек не был против: кусал губки и выстанывал вдохи — надеялся, всё ещё надеялся. — Прости, но сегодня счёт не в твою пользу. Палач не дал ему успеть вывернуть шею назад. Позвоночник хрустнул где-то под лопатками, но лезвие не коснулось пола, замирая в рыхлой печени, а после вырываясь из плоти. Тело, дёрнувшись, сгорбилось следом. Ему хватило одного удара. Толпа взвыла, и, пока кто-то визгливо спрашивал, за что его всё-таки, — такой же миловидный ангелок, — Аластор встал перед вдавленной лбом в арену головой. Он опустил закруглённый конец тесака и подцепил подбородок. С краёв губ в отпечатках зубов падала пузырчатым серпантином бурая слюна. Эйшет улыбнулась и пропустила между пальцев вьющуюся прядь, уже оборачиваясь и включаясь в разговор о закрытом вечере через пару дней. Никто, кроме Аластора, не увидел, как погасло далеко не ангельское в глазах цвета крысиной шерсти, слипшейся под хвостом от мочи. Даже плоский зрачок в мусорке.***
— Где ты был? Всю войну и после? — Долгая история, ангел. Азирафаэль едва заметно качнул подбородком — большая часть амплитуды осталась в глазах и дернувшейся следом влажной прядке. Он привык не совершать лишних движений и экономить силы — их не могли выдать по карточкам, как приспешники Вельзевул хотели всё организовать изначально. Конечно, через полмесяца и пару троек убитых за баланду вся ответственность, зевая, переползла с плеч Тёмного совета на мозоли хозяев. Феллу повезло во второй раз: командир не был фанатом экспериментального истощения, всего лишь иногда подмешивал едкой адской дряни, которую ласково звали Аделаидой. А Кроули и вовсе сразу же выдал ему это пойло. Оно привычно обожгло язвы по всему нёбу и щекам, но ангелу показалось, что в этот раз запах перебродившего гнилья был гораздо глуше. Может, и самовнушение. Хотя Азирафаэль не был уверен, что Кроули и минимально питательный концентрат могли восстановить его настолько, чтобы у него появились силы обманывать себя. Такие мысли даже не поместились бы под выданным Кроули покрывалом. Чёрным и до душного теплым. Демон заботился о нём. Азирафаэль не знал, сколько прошло времени, но Кроули успел накормить его, возмущаясь, что даже Цербер с его нежным желудком сдохнет от такого питания, и извиняясь, что другого способа поддерживать его силы Энтони пока не знает. Он снял с ангела цепь, говоря, что пока не знает, как избавиться от ошейника, — в нём заложена сила другого достаточно могущественного демона. Кроули даже пустил его в свою ванную, выдав полотенце и оставшись снаружи, дал мешковатую, но, главное, закрытую одежду и позволил быть рядом с собой на одном уровне. И даже замотаться в покрывало целиком. Скобля по коже волокнистым подобием мочалки, Азирафаэль знал, что Новый мир спокойно справлялся без совести и что Кроули мог бы стать новым Богом. — Ты был на фронте? — В самом начале, — у Кроули был перемолотый голос. — Я пытался найти тебя. Я знал, что ты числился в списках призыва, и видел твой брошенный магазин. Именно брошенный — если бы ты бежал, ты бы не позволил себе оставить всё в такой разрухе, — Азирафаэль был уверен, что он только чуть дольше, чем на обычное моргание, прикрыл глаза, но Кроули всё равно оборванно замолчал. — Извини, — булькающе и так же рвано. — Ничего, Кроули, — это было бы почти глупо — жалеть о том, что было так давно. Он постарел на сотни, тысячи, миллионы лет за последние четыре года и перестал помнить первые строки сонетов. — Я бы предупредил тебя, если бы бежал. — Смотря как. Лучший побег — это побег, о котором никто не знает, — Кроули смотрел на неподвижные ступни ангела под пледом. — Мне очень жаль, что всё закончилось так. — У нас всё равно не было выбора, — Азирафаэль не хотел шевелиться, пока ему это позволяли. — Думаешь, вы бы в любом случае проиграли? — Думаю, в любом случае всё бы свелось к войне. А кто выиграл бы — не важно. Сомневаюсь, что Рай был бы гуманнее, — честность уже давно перестала обжигать слизистую рта — это прерогатива тех, у кого было на руках право на свою жизнь. — У вас всю войну Михаил лютовала, — демон коротко дёрнул левым краем губ. — Приказ? — Что? — Был приказ убрать её? — ангел, убедившись боковым зрением, что Кроули не пытается сжать его взгляд своим, быстро, всего на пару секунд, поднял глаза. — Нашим, конечно, не слишком нравилось узнавать про очередную груду мяса и костей, которая когда-то была генералом, но Заноза не слишком волновалась из-за этого, — ангел запоздало понял, что Кроули, морщась, говорил про князя ада. — Михаил явно не была угрозой уровня приказа. Только если ваши. — Надеюсь, они закончили с ней быстро, — не сказал ангел и не закрыл глаза. С обратной стороны век сыпались небеса зеркальной штукатуркой, и белые перья летели трофеями. Михаил хотя бы больше не больно, и она больше не ведёт счёт дням, не заходя каждый раз дальше второго месяца. Азирафаэль не знает, как умирала архангел, но в прижившейся системе отсчёта был куда важнее финальный факт. У них правда не было даже шанса — остальное не имеет ни ценности, ни смысла. Когда тишине стукнуло пару минут, Кроули ухватил её за оголённые руки и переломал их коротким кашлем. — Мне придётся пометить тебя, — ангел почувствовал, как в груди тухнет новорождённое спокойствие. — Метка принадлежности. Это только вопрос безопасности — и всё. Если бы я мог по-другому объяснить всем и каждому, что тебя трогать нельзя, я никогда не стал бы уродовать твою кожу. Понимаешь, да? Азирафаэль отпускает с губ слабое «да», сдерживая губами «хозяин». Конечно, он всё понимает. Это даже к лучшему: когда он попал сюда, не было ещё системы визуальной принадлежности. Каждый демон сам должен был следить за тем, чтобы его блядь не была оприходована другими. Обычно это были мелкие суккубы, у которых были жуткие застои из-за военных действий и не было средств на собственного раба. Вымученные ангелы трепыхались в сопротивлении, но всё равно через пару минут шлёпались голыми бёдрами на пол и вязли в склизкой сперме пальцами. От этого не слишком эффективно, но на первое время помогала цепь и пара Бьякх, которым позволяли обгладывать у живой добычи сероватые сопрелые мошонки. Азирафаэлю пытался присунуть демон, воняющий социальным дном и игнорированием начальства. Но его командир полоснул его плетью с железными крюками и кольцами по боку до проломленных рёбер быстрее. И потом, вяло трахая ангела лицом в затхлые простыни, говорил ему, что он либо верная шлюха, либо общее тело. А через полгода года ввели метки. Небирос поленился, потому что очереди, новые бумаги, да и раба куда-то тащить. Он уже заявил свои права, когда выцепил ангелочка в личном бою и вышел победителем. Это его приз, его заслуга, доказательство и его профпригодности, и его умения брать и подчинять. Да и сама шлюха от него никуда не денется — разве можно уйти от такого хорошего хозяина, как он? Он своего раба кормит, позволяет прикрываться, если тот найдет чем, и даже после обмороков даёт около часа, прежде чем бьёт в живот и дерёт за волосы. Любой все силы бы бросил на то, чтобы никто другой его больше не тронул. Он почти не ошибся. — Благодарю вас. То есть тебя, прости, я, — Азирафаэль сжал большими пальцами собранный кулак под пледом и выдохнул, тихо-тихо. — Это привычка, я переучусь. — Я не тороплю, ангел. Азирафаэль почувствовал, как беспомощность смяла горло.***
Кроули каждый раз горчаще улыбался, когда Азирафаэль привычно склонял голову и пытался назвать его господином или хозяином, — он правда пытался следить за этим, заставляя себя обращаться к нему хотя бы по имени. Ангел дёргался, когда после продолжительного молчания демон начинал говорить, и не знал, что может остаться один без особого разрешения. Он замирал, помня, что лучше не злить и не привлекать лишнего внимания: Фелл не засмеялся, когда Кроули пошутил на тему того, что он слишком светлый, чтобы слиться с интерьером. Энтони тогда прожевал улыбку, из которой вылезло скомканное извинение. Метку назначили через два дня после разговора. Кроули отказался рассказывать технологию процесса , говоря, что Азирафаэль не выглядит, как тот, кто сможет уснуть с таким знанием. Ангел не рассказал ему, как отключался на позволенные несколько часов после штрафных работ. Ему повезло — всего лишь прижигал закровоточившие после месяца четвертования раны раба. Ему даже не снилось умоляющее мычание дёргано извивающегося куска мяса с обрубком языка и единственной оставшейся конечностью. Но Азирафаэль отвёл глаза и больше ничего не сказал. Той ночью он ни разу не шелохнулся, кроме быстро распахнутых глаз через два с половиной часа. Было тихо, темно, и что-то мягкое облепляло его позвоночник и ступни. Ангел спутанно повторял себе, что он у Кроули, а Кроули не собирается рвать его за волосы и бить, чуть промахиваясь, между лопаток. Он позволил своему рабу спать — голая паника без имени, чина и звания не помнила язык прошлой жизни. В её пустой затвердевшей от холода голове мир делился не сложнее двух ролей и двух исходов. Она всегда тянулась облепленными посеревшей кожей пальцами только к одному и верила только в него. У неё даже календаря не было — не то что завтра. Азирафаэль чувствовал, как она медленно, кусками вываливалась изо рта, из последних сил цепляясь за дыхание. Она ещё не знала Кроули — она включала без понимания его имя в визг и до заикания рыдала, растягивая посиневшие губы вокруг дыры рта. Он смог поспать ещё несколько часов — когда наконец спокойно смог закрыть глаза, конечно. Это его шанс, его спасение — заметить раньше, чем у него не останется времени, чтобы подготовиться. Если хватит сил. Но он всё равно будет смотреть, смотреть, смотреть, пока может, — хотя смерть вряд ли помашет ему на прощанье. Но Кроули ангел всё же помнил. Конечно, воспоминания из старого мира не могли стать опорой, но худые, почти без мышечной массы и сил ползти, они всё же имели значение. Это был Кроули, и Азирафаэль не помнил страха, подписанного его именем. Да и всё-таки это было необходимо: он не знал, что будет дальше, и, пока есть возможность, ангел должен был пользоваться. Держаться до побелевших кулаков, там. И заставляя себя уснуть. Кроули улыбнулся, мягко растягивая тонкие губы, когда Азирафаэль проиграл во второй раз в партии «паника-забытьё» и появился в его кабинете. — Привет, — кивнул демон. — Привет, — прохрустел обсохшим ртом ангел. — Я думал, ты гораздо позже появишься, — Кроули расслабился, откидываясь на спинку кресла и отдаляясь от веера бумаг на столе. — В прошлый раз на дольше сморило. Всё в порядке? — В порядке, — Азирафаэль цеплялся пальцами за края рукавов и пытался натянуть их на кисти. Когда Небирос брал его с собой после собраний, несколько демонов развлекали и себя алкоголем и демонстрацией ловкости — нужно было с одного удара выбить рабу палец. — Не холодно? У нас тут не Земля всё-таки, — Азирафаэль, подворачивая губы и прижимая их друг к другу, мотнул головой. — Не пойми меня неправильно: я уважаю твоё право умалчивать любые подробности твоего состояния, как и всего остального, но я готов сделать всё, что в моих силах, чтобы тебе стало лучше. Тебе только сказать об этом надо. — Спасибо. Азирафаэль едва слышно выдохнул, пока улыбка Кроули подёрнулась чем-то кислым. — Что ж, раз так — хорошо. Но есть другая проблема, — у ангела было несколько секунд форы, чтобы осознать раньше, — он не справился. — Прости, ангел, но я совершенно не знаю, чем ты можешь себя занять, — демон, опираясь на массивные железные подлокотники, встал. — Не то чтобы у меня здесь водилась какая-либо литература. Нет, может, какая-то книженция и завалялась, но вряд ли что-то стоящее твоего внимания. Хотя я вообще не уверен, что у тебя сейчас достаточно сил на что-либо. Да и думаю, что отдохнуть перед завтра тебе стоит основательно, — он опёрся спиной на спинку, которая при падении могла бы легко переломить кость. Азирафаэль не помнил, когда в последний раз читал. Кажется, когда Небирос забыл в спальне постановление для подписи. Он смог проглотить, жадно давясь слогами и буквами, всего несколько строчек. Что-то про крайние меры и применение особого рода жестокости. У Кроули были голые вычерненные стены, которым бы не пошли книжные шкафы, а ангел не смог бы сейчас успокоить себя настолько, чтобы хотя бы пару абзацев, не отрываясь, прочитать. — Ты будешь тут? — Азирафаэль подтянул руки ещё ближе, чувствуя, как грубовато-толстая ткань обнимает его пальцы. Этот вопрос сейчас был куда важнее любой литературы. — Имеешь в виду, не уйду ли я? — демон чуть наклонил голову, едва заметно хмурясь. — Да. — Я сегодня тут, — Кроули оттолкнулся от кресла, и, если бы сделал ещё шаг, ангел мог бы почувствовать, как от его пальцев пахнет железом. — Не беспокойся: даже если меня не будет, здесь ты в полной безопасности. Да и я не планирую пока надолго отлучаться, так что я весь твой. Азирафаэль чувствовал, как слова Кроули липнут ожогами к его вискам, но не мог смахнуть их — он, никак не мог вспомнить, как доброта реагирует на резкие движения. Он так почти и не решился позволить себе шевелиться, пару часов назад оставаясь в дозволенном помято-кожаном прямоугольнике, — пока демон не кивнул ему, говоря, что сон тоже важен. Ангел не мог быть против, как и иметь возражений. Он ничего не сказал, когда Кроули опустился пальцами на его предплечье. Демон всего лишь оставил ему неконтролируемую дрожь, которая обычно быстро снималась прижатым языком к открытой язве или давлением на кровоподтёк. Когда у Азирафаэля не могло сорок выброшенных в область Леты изуродованных тел рабов срастись запястье — ангел позволил себе отстраниться от чужого паха и сделать вдох, — ему хватало одного касания, чтобы резкая живучая боль дёрнулась в его костях. Это помогало. Только нужно было научиться молчать. Хозяин доставал короткий широкий хлыст лишь несколько раз — Азирафаэль сорвал голос во второй, а разорванная плоть продолжала кровоточить ещё несколько дней. Почерневшие синяки уже почти не волновали его — даже когда он во время сна прижимался избитыми голыми бёдрами к неровному холоду пола. А Кроули всего лишь коснулся его руки. Да и то — на прощание. Вместе с пожеланиями хорошей ночи и просьбой не волноваться перед завтра. Кроули обещал ему, что всё будет хорошо. Пускай и больно — демон не слишком акцентировал на этом внимание, только сказал, что смертность от метки была высока только в самом начале. — Кажется, это было из-за антисанитарии. Не учли, что рабы на момент действия уже ослаблены, а тут ещё такая нагрузка. И штамп никто почти не менял, — Кроули не дождался ничего, кроме кивка. — Иди спать и не волнуйся. Ты выглядишь так, как будто, если моргнёшь, глаза уже не откроешь. Я буду тут. Ангел убедил себя, что ему точно разрешили уйти, и оставил в бесконтурных следах стоп что-то о спокойствии ночи. Забытое ощущение обволокло язык промеж звуков и букв. В метрах между кабинетом и спальней уместилось воспоминание о том, что когда-то у него была роскошь сменяемости света. В раю было всегда светло — до плавящихся роговиц. Ад же отказался от любых светил, признавая только первородный огонь и гнойно-белое электричество. Когда-то Азирафаэль скучал по солнцу — сейчас от этого остались только плоские до просветов мысли о чём-то жёлтом. Он не был уверен, что смог бы сейчас собрать достаточно сил, для того, чтобы обрадоваться первому узкому лучу. Он бы точно выжег размашистые облезающие следы на щеках ангела — луч точно успел его забыть. Азирафаэль стал чужим на небе и под ним. Стать своим под землёй он никогда бы не смог. Он мог только снова прятать тело под тяжелым одеялом, думая, что сгорбившийся у основания кровати плед успел затвердеть от его сухого сбивающегося дыхания. Азирафаэль повторил себе снова, что это ещё одно доказательство того, что ему можно позволить себе отдохнуть. Он закрыл глаза. Его разбудил Кроули — Азирафаэль едва касался сна. Демон глухо постучался — без резкости и громкой отчётливости. Ангел дал себе пару минут, чтобы запомнить, и встал. Дверь шершаво прошлась по плитке. Когда они уже почти подошли к Третьему залу, Азирафаэль понял, что не помнил ни лица Кроули, ни его рук, пока тот говорил про цепь. Про то, что её нужно будет надеть. Он сказал, что ангел может нормально идти — немного в отдалении сзади, конечно, — но без цепи нельзя. Азирафаэль помнит только, как его потянуло шеей вниз. Демон что-то ещё пытался ему сказать, но ангел не мог зацепиться, и слова падали к его голеням. Как и неукрепившаяся память о том, как по телу, как опухоль, расползалось мягкое тепло. Кроули вёл его мягко, не дёргая на поворотах и не натягивая цепь так, что шею сзади сжимал и тёр ошейник. Он успел пару раз выдать ему извиняющийся шёпот или виноватый взгляд — как будто это была его прихоть, а не общий стандарт. Неоговоренный, но легко вызывающий подозрения, слухи и неприятности, — даже больше у раба, чем у хозяина и его тщедушности. От слабости в аду было принято избавляться, а не позволять ластится к ногам. Третий зал почти обычным грязновато-серым помещением, но достаточно просторным, чтобы вместить рабов и их вопли. Текучка ангелов из рук в руки была постоянной: каждый день из-за количества и не слишком торопливого темпа работы по шершавому полу вились очереди. Азирафаэль был здесь единожды, ещё в самом начале, да не из-за формальностей — Небирос тащил его куда-то и хотел зайти проверить, как идёт работа. Во время войны здесь был склад, и демонская мелочь постоянно что-то разгребала и перетаскивала между стеллажами. Всё изменилось несильно: остался тот же белёсый свет, та же грязь под ногами — только полки сдвинули к дальней стене и заполонили делами рабов, а не военными приказами и металлической смертью. Кроули молча подвёл ангела к концу очереди, где хозяева спихивали рабов, уходя заполнять бумаги. В аду с этим вечно была неразбериха, ибо у каждого уважающего себя демона была аллергия на банки и печати. — Открой рот, — Азирафаэль разомкнул посеревшие губы, и в щель между зубами демон впихнул что-то гладкое и вяжущее язык. — Чтобы язык себе не откусил, так что лучше покрепче сожми, — выветрившийся запах кожи грубо полез к ноздрям, и ангел прикусил полоску. — У, какой заботливый, — короткий демон с щелушащимися рогами растёкся вонючей усмешкой и дёрнул свою цепь. Его раб слабо вытянул голову навстречу. — Жалко портить, — Кроули поморщился и, прежде чем демон успел стряхнуть шелуху на Азирафаэля, вытолкнул ангела вперёд. Распределяющий выхватил цепь из рук Энтони и подтащил ангела к себе. — Чей раб? — Азирафаэля дернули к стойке и сильнее натянули цепь. Рабов редко оставались силы, но ад был осторожен. — Демона Кроули. — Герцога Кроули? — Да. — А так почему сразу так не называешь? — распределяющий, низкий лохматый демон, высоко завизжал. — Я вас, шваль, как оформлять должен? Пошёл туда. Азирафаэля швырнули к остальным вместе с цепью, с размаху плюхнувшейся на сухожилия. Он не обернулся — даже если бы Кроули и смотрел на его ссутулившиеся плечи. Очередь ползла молча, только шаркая ногами и скребя цепями по полу и ступням. Если смена не была из касты нового рационализма и жестокости, то цепи всё-таки снимали сразу. Или если демонов слишком раздражал лязг. У многих попросту не было сил держать металл в руках, чему совершенно не способствовала мода на толстые увесистые цепи. Лёгкие и удобные могли позволить себе только парочка отбитых бесов и тип с раскроённым черепом. Одни говорили, что это от Падения, а другие — Владыка не в настроении был. Азирафаэль даже пытаться поднимать не стал — ему ещё пригодится припасённый под печенью плевок сил. Да и зачем сейчас выбиваться из толпы? Гарантий в аду не выдавали ещё со средневековья, а на то, что очередному рабочему демону это понравится, тем более. Лучше даже самому это отличие не замечать. Став на одного раба ближе, Фелл подумал о том, что сказал бы ему Кроули, если бы они бы мог. И испугался — устало, из последних сил, но испугался. Что-то хлипкое, но чертовски живое приобняло его за напряжение в приподнятых плечах. Если бы он смог пошевелиться, он бы обязательно сбросил это, чтобы оно ухнуло с визгом на пол, замирая в собственной крови. — Сейчас ещё ничего, — хрипло выдохнул раб за Азирафаэлем, холосто дёргая ртом с рваными бордовыми ранами. — А раньше, раньше, раньше, что было. Раньше, ох, раньше, — разорванная губа дёрнулась и затихла, приклеившись к коже верхней. Не дождавшись нового «раньше» раб на один дальше в очереди и полголовы ниже ткнул его костяшками в спину. — Что раньше-то? — Раньше? А раньше очереди были на несколько суток — большие-большие. Такие большие, большие, большие, — во второй раз его ткнули под лопаткой. — Большие, потому что рельеф на штампе забивался спёкшейся кожей, и метка выходила не с первого раза, а гораздо медленнее, медленнее, медленнее. Гораздо медленнее, — бормотание осело на подбородке и смешалось с прибитой к коже щетиной. — А ты вспомни, как сотнями дохли, — раб перед Азирафаэлем обернулся, через него кривя рот собеседнику. — Они хотели, чтобы мы побольше помучались, скоты, — у раба была жёлтая рубаха почти в пол. — В официальной версии причиной была антисанитария, — короткий раб резковато пожал плечами. — Конечно, кто же про себя напишет, что облажался и не смог рассчитать, сколько Аделаиды мы сможем вынести? — жёлтая рубаха затряслась от сухого покатого смеха. — Особенно, когда её всем и каждому раздавали, — заговорили перед жёлтым, низко и гулко. — Вспомни, как там его звали? Которого спихнули Аластору раньше, чем он заживо изнутри сгорел? — Они же им псин накормили? — Азирафаэлю казалось, что у него глаза идёт ожогами от желтого. Непривычного, далекого, запретного. — Ага, чтобы по трупам ничего проверить нельзя было. — Разве там кому-то есть дело до трупов? — Когда их десяток — нет, конечно, — Азирафаэль видел, как от гулкого голоса желтая рубаха вновь дёргается. — Но когда их сотни — уже вызывает некоторые подозрения. — Суки. Очередь шагнула, и Азирафаэль оставил мысли о том, что он не узнаёт ни одного ангела, в полуметре от себя. От рабов несло ненавистью. Воняло так, что хотелось отвернуться, но это не был запах разложения. Это был побочный эффект жизнедеятельности, тупое желание поддержать гомеостаз — это не было привычкой трупов. Мертвечина хотела только одного — чтобы не трогали и выбрали для них быстрый способ сдохнуть. У трупов не хватало сил на злость. Она переламывает их высохшие конечности быстрее, чем они успеют вытянуть глотки навстречу к её жирному жару. В целом, трупов никто не держал, но всё же была негласная классификация: трупы хватающиеся и трупы, уже отпустившие. Первые всё же ещё могли сдавливать пальцами шею своей смерти, хоть и наголо, и без эмоций. Вторые уже начали свой полёт — их хозяева позаботятся о том, чтобы они раскроили череп при приземлении. В последний раз Небироса ненавидели больше двух лет назад. Без извещения, конечно. Даже когда ярость болела сильнее отбитой до кровавых сгустков вместо вдохов груди — Азирафаэль молчал и не смотрел на хозяина, не позволяя ненависти вскипать под радужкой и выливаться на чужие лобковые волосы. Даже когда тот кривился от по-импотентному слабого оргазма. Фелл почти сразу же отказался участвовать в бунте — даже когда Небирос щедро смазал член разбавленной два к восьми Аделаидой. Азирафаэль чуть шире раскрыл рот — не настолько, чтобы не выпал ремень, — и тяжело втянул воздух, надеясь, что засосёт что-то, кроме вони от постной ненависти. Он едва не закашлялся — чужая злость, душная и спёртая, как голая обвисшая складка на боках старого педофила, забила ноздри. Дыша вновь сипло и тонко, ангел не думал только о метке. Мысли о ней вяло ударились в переносицу — и тут же вцепились в плоть. У него осталось всего два вопля и дважды закипевшая в жалобе кожа. Азирафаэль, делая новый шаг, не боялся боли: это последствие, к ней можно привыкнуть. Хуже было ожидание — после шёл сам процесс, около полминуты, которые нужно было пережить. Фелл уже достаточно услышал и знал, что всё дело в раскалённом штампе и реакции Аделаиды и остаточной ангельской силы. Это было больше, чем шрам на физической оболочке, — это клеймо на задушенной истинной форме. Это хуже снятой кожи, которую прополоскали в кислоте и задом наперёд напялили на кости, сломав несколько в процессе. И кожа кажется чужой. А после… Это было так далеко, как будто там уже окажется настолько другой Азирафаэль, что пытаться подготовиться хотя бы мысленно сейчас кажется бесполезной тратой сил и глупостью. Он знал, что после будут шрамы, будет боль, и, если повезёт, будет по-мучительному медленное заживление без абсцессов. Ангел не слишком сильно верил в такой исход и не позволял себе особо надеяться на это, но всё-таки теперь его хозяином был Кроули. Кроули ведь исполнил его просьбу — он не позволял себе прикоснуться к Феллу, пока тот спал. Когда его наконец выдернули в огороженную от остальной очереди площадку, Азирафаэль думал о жёлтой рубахе. Это не было лучшим вариантом, но, когда ему расширяли ворот, оголяя грудь, заламывали руки и сгибали, чтобы не сопротивлялся, это неплохо забивало мысли. Лучше, чем атрофированное на пять шестых желание закричать без единого шанса на реализацию; оно вязало язык, и хотелось сплюнуть. Конечно, ему выворачивали руки сильнее, чем требовалось, и пинали между лопаток с особым усилием, чтобы ангел по инерции выгнулся навстречу уже готовому штампу. У Азирафаэля в последний раз полыхнуло жёлтым под веками, и всё взорвалось алым. Он сжал ремень под зубами до зуда в дёснах. Он как будто снова вернулся в то время, когда Бог ещё не определился с течением времени и секунда была длиннее века. Ему казалось, что Творец успел бы из космического мусора ещё раз собрать Землю с точно таким же Азирафаэлем, пока он драл ногтями кожу ладони, — руки держали на расстоянии, и он не мог дотянуться до предплечий. Он думал, что, будь всё как раньше, их Создатель мог бы вспомнить о них, когда он пытался уйти от раскалённого металла на своей груди. Он не чувствовал, как ткани плавились и как в ноздри лез резкий запах палёной кожи. Он знал только боль, бесформенную, без лица и ног, без голоса и цвета. Она вытеснила Азирафаэля, стала больше, чем он, облепила его изнутри и плавила скелет, перегрызала позвоночник, расцарапывала мышечные ткани в желудке, лопала когтями альвеолы и тушила сигареты о капилляры, высыпая пепел в полулунные клапаны. Азирафаэль задушено завыл сквозь толстую кожу, и мир затрещал мимо швов. Он не помнил, как давление с груди исчезло, — он с трудом чувствовал сквозь пелену и вывороченное в судорогах тело, как его пнули державшие его демоны. Куда-то от себя, куда-то вперёд — он не устоял на ногах, падая и не зная ничего и ни о чём. Он не мог открыть глаза, когда ему не дали приземлиться на пол, когда притянули ближе и крепко схватили за руки, а после — за обмякшие плечи. Под веками пухла, лопалась и кипела коричневатая чернота. Кажется, его тащили волоком. Кажется, он отбил ступни и мизинцы. Кажется, к нему через несколько поворотов перестали обращаться «раб». Из-под опухшей темноты в него впивалось что-то тёплое, жёсткое и зычное. Оно было в форме длинных пальцев и беспокойства, от которого хотелось по привычке увернуться. Как рефлекторный страх ласкающей руки, к которой нельзя тянуться, оставляя челюсть открытой и незащищённой. Когда ему попытались открыть рот, Фелл безвольно повис — его даже держали, — позволяя случиться всему. Но, как показывала практика, насиловать размякшее тело быстро становилось скучно. Дыхание оглушило его дважды, прежде чем язык облизала вода. Холодная чистая вода. Не скользкая головка, не прогорклая кожа мошонки, не пальцы в рытвинах и ногтевых обломках, а вода. Азирафаэль вытянул губы навстречу — на жадность его не хватило. Вода лилась в его горло, кусала зубы, затапливала желудок. Ангел тянулся, пока дрожь растекалась от губ по всему лицу. Он тянулся, зная только ощущение воды, её холода на своём нёбе. И ничего больше не существовало и не могло существовать. Он не чувствовал, как его голову приподняли и подтолкнули ближе. Он не чувствовал тычущийся в его подбородок фарфоровый край и не понимал, что чернота коридоров стала светлее и легче. Он не заметил, когда кашель, сухой и механический, начал карабкаться по трахее. Он всё продолжал тянуться к воде. Он был готов захлебнуться, лишь бы у него не отнимали воду. Ему не позволили, давая вдохнуть и прочистить горло. Что-то шелестело, скрипело и возилось вокруг ангела — он не хотел этого знать, тяжело раскрывая рот глупой задыхающейся рыбой. Как будто жабры были забиты илом и песком, а рот — мелким донным камнем. Прежде чем Азирафаэль окончательно выбился из сил, к его губам поднесли воду ещё три раза. Ему казалось, что его грудь разъело до сердца и оно, плавясь, дергается наружу. Он не знал наверняка — для этого нужно было открыть глаза. Впасть в обжигающе тягучее забытьё оказалось гораздо легче. Во снах каждого помеченного ангела выл суккуб, пока Бьякха слизывала жестким языком косой росчерк крови из развороченной промежности на его бедре.