***
Азирафаэль снова открыл глаза. Разжал пальцы, привычно схватился за прилипший к коже ошейник, шире раскрыл рот, чтобы отдышаться. На него опять, лениво моргая, смотрела темнота. Ангел знал, что она другая, ощущал это в каждом прикосновении её гладких рук к плечам и макушке. Чувствовал, когда она выбрала игнорировать, а не бить наотмашь, царапая шершавыми шрамами. Она не лезла в глотку и не перегрызала мягкие ткани, медленно уничтожая всё, кроме себя, под рёбрами. Небирос не любил темноту и когда его раб прятал лицо, засыпая. Когда кричал, задыхаясь, от того, что веки жгло новой сценой. Той, которая может с ним случиться уже завтра, пока он будет главным действующим лицом. Знающем, что финал будет уже после его смерти и никто не озаботиться тем, чтобы убрать тело. Эта темнота терпела любые крики — если бы они остались, если бы он не забыл, что когда-то у него всё-таки было право позволить боли обрести голос. Никому не нравится, когда их игрушки проявляют слишком много эмоций. Это надоедает. Когда Фелл на ощупь прижался к обожжённой коже на груди, он снова вспомнил, как не смог вчера высчитать количество прошедших дней. Шрам от метки всегда был горячим и лип к ткани, прея и намокая. Каждый час после был слипшимся сгустком на дне похлёбки, который склизко вспухал на языке и мазал переваренной дрянью по зубам. Отсутствие любых границ — только сросшийся от липкости бесформенный кусок. Время было тоже отвратительно на вкус. Вязким и протухшим вечность назад. Или вовсе — рождённым таким. Ангел не был уверен, что это оно когда-то правда имело значение. Имело вес, стоимость, было важно и ценно. Половина второго и десять минут после полудня — он не знал ни разницы, ни её возможного смысла. Для этого места и этого существования подходили куда более явные ориентиры — хозяин здесь и уже ждёт, хозяин закончил с ним и хочет, чтобы тот не оттирал кровь, хозяин получил от этого раба всё, что хотел, и больше в нём не нуждался, уже расспрашивая о способах утилизации. Темнота не сопротивлялась, смешивалась со светом, и не пыталась выдрать ангельский белый. Даже не тянула зубами за ресницы, когда Азирафаэль с нажимом, морщась, тёр глаза. Кроули был в средней, одной из трёх, кладовке. В его квартире не было кухни, не было полок для консервов или шкафов со специями, поэтому он грел похлёбку для Азирафаэля в кладовке, наскоро оборудовав её для этого. — Могу я войти? — ангел вжался пальцами в косяк — это лучше стука, он должен использовать голос, если хочет что-то — он обязан спрашивать, это правило. Кроули обернулся к нему — желтый залил весь белок, ни грамма весёлой жёсткости. — Конечно, ангел, заходи, — демон кивнул, оборачиваясь и опираясь о высокую столешницу. — Тебе вообще не нужно спрашивать, чтобы сделать что-то. Ты же понимаешь это, да? — тишина легла на плечи, забилась под спрятанные руки — Азирафаэль, делая пару шагов навстречу, молчал. — Ангел, ты имеешь полное право ходить в моей квартире туда, куда хочешь, брать что угодно, ко мне приходить — всё можно. Всё, что хочешь. Фелл задержал дыхание — получился бы слишком громкий выдох. Кроули, это Кроули, помнишь? Ты должен его помнить, вспомнить, узнать, запомнить — новое свойство, новый признак в новой жизни. Ничего сложного, ничего такого, к чему нельзя было бы привыкнуть. — Я же не хозяин для тебя, а ты не мой раб, которому ни черта нельзя и который должен на каждое действие и каждый шаг разрешение просить? — это знакомый голос, конечно. Он должен был помнить. Знакомые глаза, руки — всё для того, чтобы слушать и слушаться. — Если хочешь — делай. Наружу только нельзя — это да, но, думаю, тебе и самому туда не особо хочется. Азирафаэль выдохнул, едва чувствуя воздух на губах. Да, да, он понял, новые правила. Он привыкнет. Это всё ещё Кроули, даже если каждый раз приходится заново учить себя тому, что страх — лишний, что это теперь бесполезно. Фелл думал, что возьмёт это как новое правило для себя — чтобы это вошло в привычку. Маленький шаг к цели, которую тот пока не мог, не разрешал себе видеть и понимать. Ангел кивнул мягко расширенным зрачкам. — Надо обработать метку, — Кроули обернулся — ангел знал, что демон готовил похлёбку для его. Видел, как тот долго мешал разогретую вязкую жидкость, чтобы оставить как можно меньше комков. Он помнил, как Кроли говорил с ним, пока ангел ел, чтобы отвлечь от остающегося привкуса на нёбе и дёснах. Азирафаэль вспоминал это каждый раз, когда заново рассказывал себе о демоне рядом с ним. — Как она? Хоть немного лучше-то становится? — демон принял негромкое утверждение — почти ложное, но разве неценен тот момент, когда Кроули протирал края от новых отмерших тканей и прелой грязи? Даже если и помогает едва. — Вот и отлично. Идиотский варварский способ. Почему нельзя, например, тот же ошейник для этого использовать? Раз уже решили, что будут силы ангельские сдерживать, то почему бы не совместить два в одном? А те, которые ангелов передают? Что они с инициалами на метке делают? Каждый ведь — жуткий собственник, а тут тебе на груди — и какой-то чужой демон. Не понимаю. Азирафаэль — пара шагов и взгляд на испачканную ложку — коснулся столешницы слева от Кроули. — Это унижает, — тихо — едва кистей коснётся. — А всё остальное — нет? Не достаточно? — демон обернул к ангелу искривленную на один бок беззубую улыбку. — Каждый ангел и так в полной власти или конкретного демона, или в общественной собственности. Покажите мне существо, которое всё ещё сумеет себя прежним вместе с гордостью сохранить. Азирафаэль зеркалом дёрнул губы, угловато и наскоро, опуская взгляд на тёмное дерево. — Мы всё вернем, ангел, — Кроули нагревал ложку, мешая всё быстрее. — Ты восстановишься. Я так рад, что меня в этот филиал перевести решили. А я ещё не хотел, всё сопротивлялся, представляешь? Потому что какой в этом вообще смысл? То я там маюсь, то тут. А, вон, как всё повернулось, — демон раскалил металл, убирая ладони. Он кивнул Азирафаэлю, легко указывая пальцами на его грудь, — Фелл знал, что это значит. Он должен был снять одежду, чтобы Кроули обработал метку. Ничего страшного. — Мне надо будет уйти сегодня вечером, — Кроули не смотрел, как ангел цеплял белые края и как готовился тянуть их наверх. Не смотрел и искал чистую мягкую ткань — Азирафаэль вспомнил, как когда-то сам обрабатывал рваные раны и искал сфагнум. В аду тоже не было ваты, перекиси и пенициллина. — Не волнуйся, хорошо? С тобой тут всё будет в порядке. Никто сюда залезть не посмеет. Ты в полной безопасности. Он смотрел, как демон вымочил ткань в воде и как отжал. Он слабо шевельнул высохшим языком и сильнее сжал белую робу в пальцах. — Кроули, какой сегодня день? — Семьсот восемьдесят шестой со дня Победы.***
Толпа завыла и кинулась к дверям — наконец привели тех самых рабов, на возможность появления которых делались неплохие ставки. Места поближе на очередное ангельское шоу или нужная подпись в необходимом месте для тех, кто пониже, например. Толпа высыпала неровным овалом, полностью скрывая приведённых. Те, кто имел вескую причину и негласный абонемент на закрытые вечера, не совали руки, не раздвигали спины руками — они смотрели, оценивали, пока новички пытались дорваться, сразу же испробовать. Демоны, которые, несмотря на причины приглашения, не могли даже к третьему разу усмирить себя, редко задерживались в этом кругу. Новых лиц было не так много, чтобы это могло навредить всей идее, но текучка новых высовывающихся рук была почти всегда. Кроули смог увидеть рабов, уже когда их оттащили к подмосткам, — почти на руках, подгоняя и торопясь, чтобы скорее получить возможность дозволено насладиться добычей. Первого выбросили на возвышение быстрее второго — он не удержался на ногах, подворачивая ступни и тяжело заваливаясь. Но всё равно было хорошо видно, насколько раб неидеален, насколько его тело вспухшее и рыхло-округлое. Тонкие короткие ноги с трудом справлялись с весом живота и массивных локтей, и раб тяжело выжимал себя руками, поднимаясь. Полупрозрачная сорочка собиралась на обвислой груди и куполом огибала живот — вспухший раб даже не пытался её одёрнуть. В аду любили стремление к греческому усреднённому идеалу правильных форм. На их фоне особенно приятны слишком сильные отклонения — среди рабов почти не было пухлости и округлости. Это эксклюзив, заманчивая плоть, за которую стоит побороться. Кроули смог найти свободный брошенный стол и, сдвинув локтем недопитый уксус — в преисподней дерьмовое вино, — облокотился на гладкий деревянный край. Он не был удивлён, что получил приглашение. Новое повышение в филиалах уважалось, приветствовалось и притягивало. Статусность влекла не хуже свойства «закрытый». Кроули почти точно был уверен, что знает, чем всё сегодня закончится, и подозвал суккуба с обвислыми губами — каждому здесь полагалась выпивка. Стакан с толстым двойным дном хорошо помещался в кисть — демон, поморщившись, потёр жирные следы по кругу. Суккубы редко мыли руки — и посуду повторно. — Эгей, кого я вижу! Это же сам герцог Кроули! Демон обернулся, когда груда массивного тела и конечностей уже облюбовала соседний стул. В остаточном освещении подмостков выблёскивал растянутый широкий рот и короткий всклоками ёжик. — Здравствуй, Бех. Давно мы с тобой друг от друга бегаем — никак не пересечёмся, — Кроули приподнял стакан, кивая тому, по кому не тосковал последнюю вечность. Бегемот, упёршись животом в стол, поймал улыбкой свежий пучок света. — Того гляди — всё, что отмерено, — Бегемот разбавил слова глухим гоготом и разложил локти, сдвигая на край стаканы — почти до грохота и стёкол по всему полу. Кроули поморщился слишком быстро, чтобы свет упал на искривлённые губы. Перед ними потерянными муравьями завозилась толпа — на подмостки выволокли и второго раба. Рядом с вспухшим он был совсем маленьким. Худым, тонким. Узкое тело с зажатыми плечами вырисовывалось белым под сорочкой. Раб был красив, изящен, миниатюрен до хрупкости. Снова не идеал — но так заманчиво точёный, вылепленный из острых и сглаженных линий. И чертовски заметный — раб дёргал маленькой головкой, и легки алые волны бились о напряжённую шею. Демоны внизу выжирали глазами растянутые припухлые губки и эти светящиеся под прожекторами волосы. Это не та падаль, которая выдавалась с положением и присваивалась метками. Это был приз, трофей, который хотели, за который бросились и которым ласкали успех от победы. — Ты ведь, герцог Кроули, почти ничего у нас тут. Почти не повидал ничего — и всё равно, поди, не выловишь, — Бегемот вяло огладил взгядом две фигурки на подмостках и грузно двинулся ближе к Кроули локтями. — Работы много — что мне делать прикажешь? — усмехнулся Кроули. — Герцог — это же не только пафос и ключ для дверей. Ты вряд ли хоть раз за всё время с документацией сам возился. — Тут твоя правда, — Бегемот поднял расставленные пальцы, слипающиеся у основания. — Я уже вечность я с женат на том, кто все эти цифры сам выдумал, — сам же в них и разумеет. — Тебя ни разу, что ли, не повышали? — А кой чёрт мне это надо? — холёное лицо плавно дёрнулось от усмешки. — Меня как обозвали после Падения, так я и есть. Большего и не требую. — И что же тебе придумали? Царь зверей? — Обижаешь, герцог Кроули! Поди, это у тебя ещё от живья осталось? Мне хватает и того, что меня зовут Бегемотом, — Кроули слабо выгнул бровь, смотря, как тот шире расставил колени, без складок обтянутые толстой холщой. — А коли про царя хочешь — то между делом князем пиров нарекли. А ты так редко появляешься. Кроули приходилось прислушиваться — глуховатый лоснящийся бас растворялся в визгливых указаниях демона, вылезшего на подмостки и объявляющего цену за трофеи. Им всегда нужен был лидер, тот, кто не из-за роста на голову выше и кого дозволено между собой за глаза ненавидеть. Он швырял в толпу правила соревнований, пока рабы медленно ходили позади него, — демонам нужно было с каждой стороны рассмотреть будущий временный товар. Демон обещал выдать право первой случки с вспухшим за выигранный короткий поединок голыми руками. Он подтащил за ошейник раба к себе и с усилием хлопнул по животу — толпа ощетинилась протянутыми руками. Демоны расступились быстро — опустевший центр тут же заняли двое дорвавшихся. С подмостков визгом отдали разрешение на начало боя. Кроули лениво повернул голову: между спинами и локтями лицо безымянно смелого демона сминалось и багровело. Под воплями с краёв глох хруст скуловых костей, похожий на разломленный тост или ударившиеся друг о друга чётки. — Все так говорят о тебе, — толстые губы хлопнули друг о друга. — Даже причину знают — тоже все. — И что же обо мне опять такого надумали эти все? — Кроули обернулся. — А все говорят то и дело, что ты у Небироса забрал его рабчонка. Это, чу, взаболь или брешут? — Благородно принял в дар, — Кроули отвернулся от выброшенного проигравшего тела, кукожившегося на полу с провранной щекой и вываливающейся локтевой. — Но суть ты уловил верно. И, что, это правда кого-то волнует? — Эгей, герцог Кроули! Странно это всё, — расставленная потная лапа одним неторопливым движением подтянула к себе оставшийся уксус. — Сам посуди: герцог и подбирает уже пользованного. Ты ведь ещё, помнишь, сначала вообще не поддерживал всё это. Небаско как-то это всё выходит. Я поэтому и сам спрашиваю. Слухов много, а что деется на самом деле — поди разбери! — А вот тебе и ответ — это ведь мой первый ангел! — Кроули по-кроткому нешироко улыбнулся лоснящемуся рту и качнул кистью со стаканом. — Я столько упустил, что боялся не справиться с чистым. А тут такая удача — Небирос и подготовил его, и почти не истрепал. Как раз для начала сойдёт, особенно с моей должностью. — Так верно же говоришь, что с должностью! Герцог! И с чьим-то рабом. Никак понять не могу, хоть добей. — Ты бы видел, как он плачет, а как скулит! — Кроули цокнул, поджимая губы; за его плечами демон, не вытирая кровь, полз на сцену и махал сбитыми руками вспухшему рабу. — Оно того стоит. Он точно скоро забудет, что было до меня, если уже не приучился ко мне окончательно. — Эгей, герцог Кроули, — не вышло бы чего, — Бегемот покачал головой, вертя в обеих ладонях слишком хрупкий в его пальцах стакан и сильнее, сильнее вымазывая его жирными отпечатками. — Ты знаешь: я и сам никогда себе раба не брал, но я уверен, что они, поди, это заметят. А ты их знаешь. — И Леви тоже мною заинтересовался на этот счет? — Он не любит, когда его так кто-то другой зовёт, — стакан замер и поднялся к хлопающим губам; остаток света растёкся по вытянувшему рту. — И тебя тоже не любит. Поди не станет даже со мной разговаривать о тебе. Только один раз сказала, что, видать, совсем дела у тебя не идут, раз то, что нужно Аластору без раздумий отдавать, к себе прижимаешь. Он ведь знает, что делает. — Может, к следующему сезону нового возьму, — Кроули опустил стакан; жидкость без цвета облизала стенки и замерла, когда в неё упало отражение беснующегося вспухшего раба под демоном. — Если кого-нибудь присмотрю, конечно. Я, знаешь ли, тоже на любую падаль бросаться не буду. Да и дел у меня. Документы, документы, документы — и целое море цифр. Бегемот поморщился, скребя пористую щёку сминающимися широкими подушечками пальцев. Он отвернулся от Кроули, поджимая к себе обеими руками стакан и протягивая надутые толстые губы к прожектору. Раб в разорванной сорочке громко и добротно вскрикивал, пока демон размазывал кровь по его сморщенным бокам и толкался всё глубже. Всего пара минут — и раб был отброшен, замирая вымазанной бесформенной плотью. Он всё продолжал вскрикивать, пока красный раб не пнул его ногой чуть выше лопаток. Его короткие голени плоховато слушались, а правую стопу он и вовсе волочил — особенно это стало заметно, когда он остался стоя один. Ему не разрешали останавливаться, и он возил ногой по заднему краю подмостков, всё отряхивая красные волосы и поджимая узкие плечи. За его тело объявили гонку за лучший способ избавиться от сорочки. Визгливый судья, отодвигая толчками ног грузный приз прошлого раунда, сказал, что сам выберет тот вариант, который впечатлит его больше всего. Толпа мгновенно зарыдала от фальцета до баса: и сорвать, и сжечь, и когтями вырезать только нужные части, и Аделаидой до ниток растворить. Демон только морщился, сообщая всем, что это слишком скучно и что даже новичка раба таким не впечатлишь, и наступал на особо нетерпеливые руки, давя пальцы и разламывая ногтевые пластины. С другой стороны от подмостков голос красавицы Эйшет едва пробился, чтобы сказать, что это тело достойно идей получше и что она уже всех этих неоригинальных бездарей разогнала бы. Красный раб холосто двигал слишком сильно выпяченной челюстью, открывая неровные зубы, и хватался за ткань на своей груди. Пухлые губки дрожали и извивались, тонкая шейка пряталась между плеч. Демон подносил к уху сложенную складкой ладонь и просил говорить громче, а то слышится один бред. Он замер, когда кто-то выкрикнул про то, что надо самого раба заставить снять сорочку. Визгливый демон вскинул руку — время окончено — и сказал, что на подмостки выйдет тот, кто выдумал подчинить себе свой трофей. К нему ринулось сразу пятёрка демонов: скалясь, вопя, они ползли наверх, отталкивая и перекрикивая друг друга. Каждый был создателем этого варианта и каждый хотел этот приз. Визгливый выждал, когда один из них выполз сильно вперед, и, полоснув взглядом по низкому потолку, толкнул его подошвой в плечо. За ним на пол скатились и остальные, слипаясь в копошащийся ворох из крика и пошедших в ход зубов. Судья прекрасно зал, кто сказал тою этом способе: он выждал, пока этот маленький демон — едва-едва выше красного раба — добрался до подмостков, и за руки и волосы вытащил его к себе. Сутулый низкий демон оттолкнул визгливого и тут же короткой подсечкой сбил с ног раба. Неустойчивое тело, расставлявшее слишком широко плохо координируемые конечности, оказалось у его ног, вскрикивая и тут же прикрывая голову. Маленький демон наклонился к спрятанному между пальцев уху и начал быстро-быстро говорить — слишком тихо, чтобы разобрать, и невнятно, чтобы прочитать, по изгибающимся губам. Красный раб закричал, корчась и стараясь откатиться, — маленький демон выпрямился, улыбаясь и отходя. Никто не считал, сколько раз раб ещё вскрикнул, мотая красной головой, прежде чем начал извиваться, раздирая на себе ткань. Маленький демон набросился на него, едва раб отшвырнул ткань и снова закрыл лицо руками. Маленький демон плевал на обнажённую плоть, пока руками помогал впихивать в тело толстый короткий член. Слюна застывала и вязко текла по выгнутой груди. Маленький демон совал рядом пальцы, сильнее растягивая, чтобы после бить по красивому личику наотмашь. Раб не мог дотянуться до измазанных слезами и чем-то бурым щёк и рыдал на износ связок и голоса. Маленький демон дёргал красные волосы на себя до того, что пряди оставались в его ладонях и лезли между пальцами и членом в разорванное тело. Этим красным волосам шла кровь — как и желтоватая сперма, которой маленький демон измазал плоский живот и вопящие губы. — И это тоже твоих рук дело, князь пиров? — Кроули кивнул на бьющего себя растопыренными ладонями по лицу и животу раба. Его тонкие ручки только сильнее пачкались, и он тянул их ко рту, плюясь и в судорогах от рёва попадая зубами по аккуратным ногтям. — Нет, это всё Карниван. Раздобыл рабов, и устроил здесь всё это, — Бегемот не позволял себе отвлекаться от света, оставляя вывернутые губы раскрытыми. — Аластор его не пустил к себе и рабочнкам — теперь он, понимаешь, тут. — Конечно, так, чтобы никто не узнал? — Твоя правда, — вспухшие пальцы смяли нижнюю губу, оттягивая и потирая. Он блестела и выпирала между нависшими щеками. — Общественные же не для того, чтобы их таскали по углам. Только на шоу и увидишь. И то — не потрогаешь. А тут — держи тебе. — Да, Заноза не для того их без присвоения трогать запрещала. Она, кстати, у себя? — Экось правда, что её до сих пор так называют? — Бегемот выпустил покрасневшую губу и растянул рот в усмешке. — Вот уж не думал, что со времён того сильного дождичка сохранится. Но, да, она у себя. Не любит она все сборища. Почти не видать её. Хотя и тебе об этом откуда знать? Тебя ведь, Герцог Кроули, тоже не встретишь почти нигде. Кроули не ответил, щелкая ногтем по толстому стеклянному боку стакана. Слишком много шума. Да и правда — у него есть дела. Он поднял взгляд — последний, самый сладкий момент здесь. Всего лишь потешить себя тем, что он был прав по поводу окончания этого вечера. Опухающее склизкое тело всё извивалось в пустых попытках вычистить себя. Слишком близко краю — и маленький демон, оскалившись чистыми губами, немного помог. Один слабоватый толчок. Раб скатился с подмостков, не успевая отползти от тяжёлых устойчивых стоп. Толпа, переминая друг другу руки, облепила потрёпанный приз, прирастая к опробованной коже неправильно сросшимися пальцами. Раб был прекрасен — до сих пор был. В сперме по волосам, в крови по всей плоской и расчёсанной груди, в вязкой слюне на подбородке и рваньём между ног. Настолько прекрасен, что не оставлял сопротивления желанию выжрать до голого мрамора костей всё, отчего диафрагма дёргалась чаще. Содрать всё, что тянуло к себе, до бездифракционно белого. Одинакового, обычного, скучно-пустого. Чтобы не жалко было растоптать, чтобы даже под ноги не смотреть, чтобы взгляд не выхватывал, а руки не представляли на ощупь. Без причины, без выноса обвинений и желания оправдать. До среднего показателя, до того чем давятся ежедневно. — Вельзевул злиться будет. — Думаешь, из-за одного ангелочка так всполошится? — Она строгая, когда кто-то без спору зарится на рабчонков. Тело перестало выть. Два передних резца, слишком выдававшихся вперёд и краями слишком сильно задевающих друг друга, выдрали несколькими сильными вращающими движениями, расшатав альвеолярную кость. Связка быстро перетерлась, оставляя розовато-алый корень в когтях. Пока зубы наскоро и плохо проходясь между буграми языком вылизывали, рот уже успели заполнить сразу двое демонов. Член с толстой кривизной успел войти в горло до того, как беспорядочно сокращающиеся мышцы плотно обхватили плоть. Кашель бил по плоской исцарапанной груди, и кровь заливала нёбо и гортань. Тонкий вялый член промахнулся, попадая в вывороченные зубные альвеолы и соскальзывая под губу. Влажную, вздувшуюся рельефным овалом и покрытую скатавшейся откушенной кожей. Язык прижали к глотке — он перестал сокращаться, смятый и стираемый до голых мышц трением. Те, кто пытался вырвать тело, уже драли волосы и вспарывали растянутый живот, тут же всовываясь в горячую плоть. Руки вытягивали кишки, разрывая попеременно пухлые стенки от нетерпения. Один новичок вцепился в вспоротую плоть так, что успел перегрызть дистальный конец кишечника и высвободил расслабленный сфинктер. Желудок от беспорядочных толчков с разных сторон плевался кислым соком. Который всегда уничтожал грязь, переваривал, разлагал даже в теле, которое стало призом, главным трофеем, на который молча смотрел отползший вспухший раб с руками между ног. Размазывая кислоту по пальцам, новичок натягивал развороченную тонкую кишку на член, расправляя складки и помогая себе беспорядочными толчками. Остаточные сокращения обвивали его головку, пока оставшийся кишечник не оторвали, оставляя пищеварительное бурление с другой стороны. Шипящими от кислоты кончиками пальцев демон всё тянул плоть на себя, раздирая не только гладкие стенки, но и начавшее перевариваться собственное тело. Его, пыхтяще-красного, быстро отпихнули от раба и швырнули на пол, давя ступни. Которые на ощупь становились похожи на мешки с мелкими лотами домино. Выскользнувший член не оттирался от красноты и прилипшей комьями бурой массы. Новичок переломил истончившуюся плоть и отбросил вместе с обвисшей крайней плотью. Никто не заметил, как подошвы выдавили из атрофированных мышц буреющую жидкость. Кроули знал, что низшие здесь любят хвастаться шрамами, отрастающим заново органами, срастающимися поверх гноя переломами. Демоны стягивают свои тела белыми росчерками, заставляя протыкать их когтями и демонстрируя приобретённую бесчувственность. Это нынче в почёте, это роскошь и удовольствие в каждом прорванном некрозе. Новичок вытер, сминая хрящ, лицо и прошёлся пальцем по оголённой мышце. Вдавливая сильнее, чтобы оставить больше грязи и чужой крови. Он придёт сюда через пару месяцев или лет и вывалит искривлённый член между хорошо вымытых в первый раз стаканов, чтобы каждому предложить убедиться в отсутствии любой реакции при прикосновении к той широкой белой полосе. Даже если и языком и с обхватом губами. Он тщательнее потёр рыхлую плоть, наполняя её неокисленным железом, и ухмыльнулся. Второй клык только-только начал формировать заострение книзу. Кроули потянулся к стакану — один глоток и неприятно обожжённое горло. Ни тепла, ни мягкости — только раздражение слизистой и пузыри аллергии по глотке. Демон швырнул на стол бесполезное грязное стекло и встал. — Как ты думаешь: что этот демонишка ему сказал? — Бегемот задрал пошедшую складками шею с толстыми черными луковицами волос под самой кожей и сунул между ними палец, потирая. — Думаю, сказал, что иначе пообещал спасти и вечно около себя оберегать, — усмехнулся Кроули, не морщась от звона и стекла по полу. — Спасибо, Бех. Передавай привет Леви. Он почти угадал — думал, что толпа после второй случки сразу же разделится, а не проврёт в одном теле достаточно дырок. К вспухшему рабу только ползли обделённые демоны. — Он тебя не любит, — лоснящиеся губы плюхнулись, сминая свет и уксусную слюну. Обиженно и громко — как всегда Бегемот выпрашивал у Левиафана очередную пачку документов на официально оформленный пир. — Не стану я.***
Черный, черный, чёрный, гладкий, не будет заноз, холодный на кончиках пальцев, ожог под шеей, коснуться — нельзя, нельзя, нельзя. Азирафаэль не смог отличить взглядом наощупь темноту коридора и собственные веки. Он не включал свет с того момента, как Кроули ушёл. Как будто правда мог доверить оставшуюся часть себя размякшей темноте, стенам, точащимся в пол, и дверям без ртов. Как будто они правда не собирались при первой возможности разделить тело на беспропорциональные куски, расползающиеся в последних рефлексах, как будто уже не решили опробовать на вкус его глазницы, чтобы сказать, что они слишком солёные и горькие. Может, веки уже закрывают от ручек и плинтусов две дыры без дна и плоти — скоблили начисто, чтобы гладко, стерильно. Ангел провёл тупым ногтем по рёбрам, морщась и тут же сжимая между пальцев разогретую боль. Глотая, удерживая, не отпуская. Черный, чёрный, чёрный и горячий, боль с радиусом в ладонь, ладонь, ладонь. Боль — это главное, есть только она, ничего больше нет, мира нет, черноты нет — я и боль, боль, боль. Азирафаэль выдохнул и, не распрямив губы, быстро открыл дверь. Метка даже после промывания горела, плавила кожу вокруг и позволяла мягким тканям вспухать сильнее, чтобы невозможно было коснуться. Адское пламя не давало заживать ожогу и хорошо грело кожу для загноения. Грязь, бактерии, пот на пальцах — и гнойники расползались за пределы метки. Уставшее тело травилось адреналином, закупоривало сосуды, впитывало гарь и яд. Токсин циркулировал по всему кровотоку и питал выдохшиеся перетёртые ткани и органы. Какого это — сплёвывать гроздьями лёгкое трое суток? Оставшиеся нервы, которые не успела расплавить метка за такой короткий срок, дарили обострённую чувствительность и боль сутками напролёт без перезарядки и перекуров. Она лезет между позвоночными дисками, расковыривает череп по швам, расслаивает кожу, буравя жир и волосяные луковицы. Фелл долго искал выключатель — ещё дольше привыкал к белёсо-подвальному свету. Ярко, ярко, ярко, светло и больно, теперь боль видно, она уродливая, она занимает всё тело, она есть я, есть я, есть я. Черный матовый кафель тут же впитывал свет, не разбухая и не допуская ни единого скола от островатого резкого белого. Свет прилип к плотной ткани, залез под ногти, обмазал неприкрытую шею, выщелачивая шрамы до ярких полос на коже. Азирафаэль не был здесь впервые: тогда у не было времени на промедление. Он знал, что Кроули ждёт его, что следует торопиться, что гнев и раздражение — зависимые переменные. Неудачные опыты с прошлым хозяином, которые Фелл не хотел проводить и чьи результаты он не хотел знать, хорошо обучили его этому. Чем быстрее — тем лучше, чем отточенне и резче движения — тем меньше будет повреждений и тем быстрее они будут заживать. Если их выздоровление, конечно, не станет лекарством, которое не нужно глотать, от скуки. Скука убивает обоих — только на разных уровнях. Одному — выжрет душу, другому — тело, ведь кто нынче довольствуется одним разумом? Это скучно, это банально и долго. А боль и вывороченные конечности даются каждому и слишком легко занимают внимание, чтобы отказаться. Это дозволено, это одобрено, это проверенный способ, и это известно каждому. Разве хозяева не зовут друг друга, когда именно их рабу ставят метку? Ангел быстро сжал в пальцах плотную ткань, чтобы стянуть и отбросить. Свет, свет, свет и тело, слишком светлое, слишком мягкое, слишком знакомое и чужое, руки запомнили, а я не помню, эти шрамы, шрамы, шрамы, не заживают, расходятся, больно, и будет новый. Сейчас у него было время, которое всё равно страшно использовать. Доверять ему себя. Даже если Кроули и был всегда терпелив. Сейчас всё его время умещалось в узкий прямоугольник чёрного кафеля и растянутое на зеркале его тело. Обычное тело. Обычные руки, ноги, лицо и шея. Обычная метка и шрамы, по которым можно заново выстроить контуры этого обычного тела. Плечи, стопы и ладони. Тело не храм, тело — плоть, пот и лимфа, которой невозможно напиться. Азирафаэль давно не чувствовал, что его тело принадлежит ему. Легче было не узнать свои глаза, нос и запястья — это не я, это не со мной сделали, это не меня изуродовали. Как легко и как просто. Выколоть глаза, разорвать ноздри и вспороть запястья — даже боли не будет, это же не я и не моё обычное тело. Если долго смотреть — всё легче. Даже отвращения не надо. Фелл отвернулся — обычное сутулое тело следом — и ожёг грубые своды стоп о темный акрил, пережёвывающий свет. Холодно, холодно, холодно и горячо, разницы нет, вода не поможет, ничего не поможет, будет жечь, будет больно, плохо, больно, не выйдет, только хуже, боль снова не поможет, надо уйти, не злить скуку, не видеть свет, хватит, хватит, хватит. Вода упала на плечи, ударила холодом, влажно укусила кожу, залилась в шрамы. Удивительно, что её касания не оставляют следы. Вода зажала его тело между ледяными пальцами и позволила себе касаться всего, чего пожелает. Ей нравилось вылизывать метку, смешиваться с её жаром, размазывать его по всему телу. Вода била по груди, поднимая к самой поверхности короткую дрожь. Вода заставляла кожу взбухать и морщиться. Вода смывала ежедневную грязь от усердно работающей адской машины. Вода очерчивала контур и ту же растворяла его, стирая, разглаживая. Вода только не вымывала мысли, не очищала склеры и не избавляла от чего-то липкого под губами — она упорно падала вниз, попадая на кожу и оставляя тяжесть под языком и веками. Приходи в следующий раз и попытайся снова. А пока — холод, плотный густой холод, который вылизывает напряженным языком раскалённую грудь. У нас ещё есть время, бесформенное и не дающееся в руки. Вода, которая должна была хотя бы на пару минут выбить, разбавить, смыть липкий поток под черепом, лилась на его руки. Ангел не был готов тому, что оставшись один на один с собой слишком надолго, будет сожран своими же мыслями изнутри. Им слишком долго не давали права голоса, времени, сил, возможности — они хуже самой крепкой Аделаиды, и боль не помогает. Ни метка, ни сон, ни вода — ничего. Память слишком едкая — ничтожные четыре года на фоне шести тысяч лет не растворялись ни в жидкости, ни в холоде. Пустоты не было. Поверх дрожи и огня под шеей. Ничего не помогало. Ни счёт времени, ни убеждения. Ничего. Ничего, ничего, ничего. Ангел закрыл глаза, позволяя воде заливаться в расслабленный рот.***
— И зачем тебе это? — сказала Вельзевул. — И какой в этом смысл? — сказала Вельзевул. — Идиотская идея, — сказала Вельзевул. Кроули знал, что так будет, — каждый второй разговор в этом кабинете заканчивался этой триадой. Не в этом суть. Смысл в том чтобы довести этот диалог до кватриптиха — «ладно, черт с тобой, будет». Кроули это умел. Например, у него всегда был весомый негласный аргумент — он большую часть службы до Победы провёл на поверхности, поэтому надоедал, раздражал и получал обещания быть развоплощённым в разы реже. Он и титул никогда себе не просил — тоже ведь влияет. В конце концов — военная хроника велась крайне подробно. — И каким образом это должно работать? — сказала Вельзевул. — И что из этого выйдет? — сказала Вельзевул. — Мне не жалко, но ты в целесообразности этого мероприятия точно уверен? — сказала Вельзевул. Кроули зашёл без стука — ей противны эти формальности, хуже растаскивающих плесень мух, чтобы защитить еду. Бесполезные в подземных коробках инстинкты. Если Заноза не хочет, чтобы ей докучали, она вполне в состоянии закрыть дверь на два оборота. Кроули зашёл без стука и приглушил змеиные феромоны — их чувствуют её комнатные мухи и каждый раз беспокоятся. Они ни разу не были на поверхности или перед плоской змеиной мордой, но знают, помнят, что пресмыкающиеся любят мягкотелых насекомых. Удерживают, раздирают, разрывают, вонзают, протыкают, уничтожают, глотают, переваривают. Никто не хочет увидеть брюхо змеи изнутри. Кроули зашёл без стука и сразу озвучил просьбу. Как и обещание оформить и составить всё, что потребуется, — если, конечно, правда потребуется. Можно ведь и без этого обойтись — всего лишь перебесить одного суккуба со службы между кабинетов к нему. В его рабочую комнату. Кабинет, если хотите. Лабораторию, если угодно. Даже если пыточной обзовёте — ваше право! У Кроули давно был повод, давно был проект с прекрасными перспективами и рабочим названием ЯИП 817. Прошлый проект в этой области — ГИМ 739 — был забракован ещё на стадии первых контрольных групп. В рапорте Вельзевул были перечёркнуты её подписи под экспериментальными. Если в ходе опытов получается хотя бы двадцатая — может, и десятая, если были возложены особо большие надежды, — от теоретического, то подпись появляется. Вельзевул никогда не посещает их — только Дагон, которой изначально было поручено черкать бланки только за себя. Её почерк, десяток жёстких линий крест-накрест, превращал круглую размашистую подпись в шершаво-рельефный клубок чернил — хорошо, если целый. Небо рвалось для подпространств так же, как Дагон протыкала лист с правого нижнего края. Хрустя и ломая стержень о столы. Вельзевул знала, что Дагон никогда не читает инструкции и что рыбье чутье редко подводило её. Даже в первых ямах в форме падающих извивающихся тел она, раздувая широкие склизкие ноздри и вылупляя волглые глаза, понимала, к кому стоит примкнуть и кого слушаться. Проекты, от которых Князь кривила узко-бледные губы при первом же взгляде, она никогда на контроль не подписывала. Но для первичных решений Дагон была бесполезна — выполнять, а не решать. Раздувшееся серое вещество, скопление верёвок-нейронов под лбом, было обучено интуиции на уже готовой почве, но не на новой. Как и к нелюбви к долгим пунктам инструкций. Перед ней у любой аббревиатуры и любого номера не было никаких шансов. Кроули знал эту маленькую, меньше вырванного из хвостового отдела позвонка, деталь и заходил к Вельзевул без стука. — Ладно, черт с тобой, будет тебе сучёныш, — сказала Вельзевул, и непорванная бумага с широкой круглой подписью обожгла холодные пальцы. Аду нужны были новые проекты, и у Кроули было для этого всё.