***
Хуайсану всего одиннадцать. В его возрасте заклинатели прикладывают усилия, совершенствуя свои боевые навыки, но душа младшего господина Не тянется за приключениями, прочитанными в книгах. Он втайне хранит бередящие душу рассказы о странствиях, сказочных драконах и чаровниках, подобно небожителям ступающих по облакам — за полками с «учением о войне», подаренным Минцзюэ. Минцзюэ семнадцать, и он, глядя, как его одногодки гурьбой устремляются к приехавшим из Ланьлина заклинательницам, лишь поводит бровью, крепче перехватывая Бася. За прошедшие месяцы он словно стареет на добрый десяток лет — сабля взывает к истинно-яростной Ци, заставляя всё тело напрягаться и цепенеть, будто в ожидании удара. Среди сверстников за старшим господином Не прочно укрепляется слава безжалостного и своенравного война, способного одним лишь взглядом устрашить противника. Его техники — бесхитростные и смертоносные, а удар, сопряжённый с силой ручной печати, грозит оказаться последним для любой нежити, оказавшейся рядом с Минцзюэ на ночной охоте.***
Сквозь собственный, безумный, неистовый крик, Минцзюэ едва различает голоса вокруг — тьма, окутавшая окрестности Цинхэ, застилает глаза вместе с подступившими слезами, пока старший господин Не стоит в паре шагов от отца, истекающего кровью на руках у адептов. И когда покачиваясь, будто умалишённый, тот ясно видит покорёженные куски отцовской сабли, разломившейся от напора твари — Минцзюэ чувствует единение с Бася, как никогда прежде. Минцзюэ семнадцать, и, в насквозь пропитанном кровью ханьфу, тот прижимается к дереву, пока свирепствующая в нём Ци клокочет где-то под рёбрами. Хуайсану еще одиннадцать, и, укрывшись за дверью покоев отца, тот вгрызается зубами в кожу ладони, сдерживая крик ужаса, удушливо тянущий горло. Глядя, как мать, привычно молчаливая и мечтательная, с перекошенным от безумия и боли лицом покрывает поцелуями свисающую с ложа кисть, Хуайсан закрывает лицо руками, а на губах — солёным и терпким оседают кровяные капли.***
Когда зиму сменяет пышущая благоуханием весна, которой Хуайсан восторгается; к которой тянется всем своим естеством — Нечистая Юдоль по-прежнему укутана безжизненной белизной. В Цинхэ, кажется, навеки селится зима — и зелень, и золотистую крапь бутонов сменяют тонкие, бледные полотна, а дверь светлых, украшенных замысловатым орнаментом Цинхэ покоев Второй госпожи Не впервые остаётся для Хуайсана закрытой. Хуайсану только одиннадцать, но он, стоя на коленях рядом с Минцзюэ, почтительно и твёрдо кладет поклоны. Лучи не пробиваются сквозь резные двери, но с тем, как последний из адептов покидает белоснежно-свинцовый зал, внутри становится светлее. Младший господин Не вмиг крепко зажимает в своей ладони чужую, чувствуя, как та, привычно тяжёлая и грубая, уступает, позволяя Ци перетекать меж зажатых пальцев. — Дагэ… Минцзюэ не отвечает, лишь больно упираясь головой в дрожащее плечо младшего, хватая воздух часто и хрипло, будто тонущий в озерной топи. Ему всего семнадцать — но вместо прекрасной юной госпожи, в его сердце живёт жуткая ярость, подхлёстываемая, будто кнутом, огненной Ци Бася, и Минцзюэ чувствует, как собственные меридианы по капле заполняются ядом безумия — родовое проклятие ордена Не увесистым ударом прижимает его к холодной тверди пола. Осенние ночи в Нечистой Юдоли особенно холодные, и оттого Хуайсан зябко поводит плечами, сгибаясь к промёрзшей земле у подножия храма— озноб и слёзы сполна берут свое. Младший господин Не тихо стонет в бессильной ярости, почти готовый упасть на сырую траву, и, вдруг замирает в оцепенении, до боли сжимая кулаки— на плечи мягко опускается меховая накидка. — Хуайсан. Бесцеремонно притянутый в чужие крепкие руки, Хуайсан поднимает глаза вверх — теперь в лице брата, привычно искажённом недовольством, от прежнего остаётся лишь складка меж нахмуренных бровей, и, поддаваясь неясному, но решительному порыву, младший кончиками пальцев проводит по ней. Внезапное касание почти опаляет кожу — тонкая ладонь, перехваченная старшим, ложится туда, где под складками плотного ханьфу бьётся сердце Минцзюэ. И Хуайсан, ведомый почти обречённой нежностью, с силой вжимается в родное и горячее тело старшего. — Минцзюэ… Ему лишь одиннадцать, а брату — все семнадцать, но боль, так вероломно и остро поразившая душу, не знает ни возраста, ни чина.</i>***
Минцзюэ не сдастся. Проклятая ладонь Вэнь Жоханя, коснувшаяся отцовской сабли, совсем скоро окажется под тяжёлым сапогом Минцзюэ — тот без колебаний переломает в ней все кости до единой, а затем разрубит её хозяина на части. Но прежде, чем умереть — выродок будет в агонии наблюдать, как потомок клана Не утопит Безночный Город и каждого из его псов в их собственной крови. Ночи на ледяном полу родительских покоев выбивают из старшего господина Не остатки духа, оставляя внутри лишь ненависть и безмолвие. Когда напоминанием об утерянном навсегда доме возвышаются траурные плиты, Минцзюэ знает — этой ране не суждено зажить никогда. Но, сын и преемник клана Не, он не отступит в часы лишений и потерь — орудуя саблей, тот до единого испепелит отродье, посмевшее надругаться над добрым именем отца. Во всей поднебесной не найдется ни человека, ни демона, способного усмирить гнев и жажду мести, пылающую в юном сердце… Но, небожители! Когда Хуайсан, его Хуайсан — беспечный, улыбчивый и невозможно-светлый, так отчаянно льнёт к нему — как может Минцзюэ источать ярость сейчас? И он — сдаётся. Прижимается губами к чужому лбу, упирается переносицей и с шумом выдыхает — незримая стена, так плотно утвердившаяся меж ними, наконец падает, пеплом осыпаясь к ногам. — Грейся. Слёзы беззвучно скатываются по бледной коже младшего, и брат осторожно — будто оглаживая драгоценность, проводит большим пальцем по щеке; по скруглённому, мягкому выступу подбородка. — Дагэ, дай… Старшему господину Не — семнадцать, и он будет без пощады биться с любой нежитью, пока его Хуайсан сжимает ладонь Минцзюэ в своей; пока направляет старшего вперёд, через тьму, кутающую сердце навесью мрака. Хуайсану одиннадцать, и он точно знает — его Минцзюэ, его защита и пример, его достойнейший из воинов, по-прежнему рядом с ним, и оттого тонкий поток Ци струится медленно и мягко, согревая остывшие ладони брата. Слова рассеиваются вместе с наваждением — прочные узы, лишь крепче связавшие двоих, источают тепло в стылую осеннюю ночь.