Волчий каган

      В храме душно, пахнет ладаном, воском и нагретым камнем. Полуденное солнце заглядывает в витражи, расцвечивает мраморный пол и украшенные зеленой лозой стены цветными бликами. Кина считает их.       И, как в детстве, старается не наступать на трещины между плитами. Глупость, но все лучше, чем думать о грядущем обряде или вот о многочисленных гостях, заполнивших храм. Голоса их сплетаются в сплошной гул, слов не разобрать, но Кина все равно чувствует напряжение, витающее в воздухе. И ловит на себе неодобрительные взгляды.       Не все рады этой свадьбе. Советники отца — те, что молоды да горячи, — считают, будто союз этот Кенугорну не нужен. Будто стены города неприступны. Будто каган слишком молод и нетерпелив.       И будто Кине стоило бы самой позаботиться о родовой чести, раз уж отец ее столь опрометчиво связал себя обещаниями.       Никто не смеет сказать об этом вслух, но мысли их легко читаются в жестах: Кине по-прежнему кланяются, только теперь за поклонами и вежливыми этими улыбками скрывается презрение. Или вот жалость.       От этого становится неуютно, по спине бегут противные мурашки, и в животе совсем неприлично урчит. Кина крепче сжимает руку отца. Он, кажется, этого не замечает, только ладонь на мгновение обжигает холодом, а по телу прокатывается теплая волна. Становится немного легче. Кина медленно выдыхает и решается поднять взгляд. Каган уже ждет ее у алтаря. Он высок — выше священника на целую голову. Широк в плечах, и цветом кожи обладает необычным, с оливковым отливом. Или это витражи виноваты, а на самом деле он просто смугл?..       Тогда, во дворце, на смотринах, Кина не успела разглядеть его толком. Но клыки вот ей точно не померещились. Они довольно массивны и длинны, и кажется, будто каган все время скалится.       Тянет отвернуться или закрыть глаза, чтобы не видеть его, этого оскала. Но Кина давит в себе недостойное княжны желание и даже находит силы улыбнуться кагану. Правда, он в ответ лишь хмурится.       И руку ее принимает с осторожностью, будто боится раздавить.       Отец склоняет голову и отступает. Среди гостей тотчас проносится шепоток: князь признал дикаря равным себе. Недоумение их мешается с возмущением, а оно уже тяжким грузом ложится на плечи, давит на виски.       Только священник внешне остается невозмутим, будто не произошло ничего необычного. Он ставит на алтарь украшенный мелкими рубинами кубок и, воздев руки к потолку, читает напевную молитву. Кина слушает его вполуха. Кажется, будто слова молитвы звучат фальшиво: священнику, несмотря на всю его невозмутимость, тоже не нравится ни эта свадьба, ни каган, который в храме смотрится чуждо и не думает покорно склонить голову перед Создателем и слугой его.       Наверное, втайне он надеется, что на молитву его никто не откликнется. Но трилистник на главном витраже вспыхивает мягким золотым светом. Шелестят призрачные крылья, и по храму проносится теплый порыв ветра.       Смолкают шепотки. Советники отца недоверчиво хмурятся, кто-то осторожно выпускает силу: Кина чувствует ее прикосновение неприятным холодком по спине и зябко поводит плечами.       Глупость какая. Благословение, да еще такое особое, полное, с тремя знаками, не подделать. Священник это понимает, хоть и кривится, точно от зубной боли.       Впрочем, он быстро берет себя в руки. И улыбается почти искренне.       — Благословение получено, — торжественно объявляет он. Рядом с кубком на алтарь ложится узкий кинжал. Простой, невзрачный даже, без каменьев. Только едва заметный лиственный узор тянется по рукояти и лезвию его. — Но скажи мне, Актар, сын Ялдара, чисты ли твои помыслы и крепко ли желание взять в жены эту женщину?       Каган бросает мимолетный взгляд на Кину, и она отчего-то вздрагивает. Становится неуютно — всего на мгновение, но и его хватает, чтобы все страхи и сомнения вернулись.       Она все еще может отказаться...       — Мысли чисты, — в голосе кагана чудится насмешка. — И желание крепко.       В глазах священника мелькает раздражение, с которым он, впрочем, быстро справляется. И следующий ритуальный вопрос он задает со всем подобающим слуге Создателя смирением.       — Не обещался ли ты другой невесте?       Кина невольно замирает. Отец, конечно, обещал, но кто знает… У степняков принято иметь много жен.       Соврать у алтаря каган не сможет. Не слишком-то обнадеживающе, на самом деле, никто не помешает ему потом взять еще одну жену, но, по крайней мере, Кина будет первой. Это, кажется, важно.       — Нет, — отвечает каган, и чудится, будто понимает он, о чем думает Кина. Иначе отчего смотрит так внимательно, едва заметно усмехаясь?..       К щекам приливает жар.       — А ты, дочь Канагана, — священник мягко улыбается Кине, но глаза его остаются холодны. — По доброй ли воле идешь за этого мужчину?       Кина отчего-то мешкает, смотрит на отца, чье лицо сейчас не выражает ни единой эмоции, на хмурого брата, на сестер, которые отводят взгляды, и матушку, что сама на себя не похожа. Наверное, никто из них не станет ругаться, если ответить "нет". Они поймут.       Только…       Взгляд цепляется за гостей-степняков, что замерли по левую руку от отца. Их всего четверо, и Кина знает, что некоторым кажется, будто ничего они не сумеют сделать, если подвернется повод избавиться от кагана. Четыре воина, сколь бы умелы они ни были, против десятка одаренных силой долго не продержатся.       Так-то оно так, но… Непросты они.       И надо решаться, слишком уж затягивается молчание.       Кина отворачивается и, стараясь унять дрожь, глубоко вдыхает.       — Да.       ...Даже если отец сумеет удержать советников, сам каган не простит отказа у алтаря. И будет война.       Священник окидывает ее долгим взглядом, будто размышляет, не прервать ли обряд, но все-таки задает последний вопрос:       — Не обещана ли ты другому мужу?       — Нет, — на этот раз Кина отвечает сразу, но голос ее все равно звучит слишком тихо.       По залу проносится шепоток. Напряжение, витающее в храме, становится осязаемым. Неужели кто-то из гостей и вправду рассчитывал на другой ответ? На то, что свадьба эта сорвется?..       — Если так, — выдержав паузу, говорит священник, — если ничто не препятствует этому союзу… — Ритуальный кубок медленно наполняется вином, и в зале становится совсем тихо. — Пусть кровь Создателя смешается с кровью двоих его детей.       Кина вздрагивает, когда священник протягивает ей узкий кинжал. Так быть не должно: первым кровь всегда проливает жених, и раньше от порядка этого никогда не отступали. Кина бросает растерянный взгляд на священника, но лицо его по-прежнему выражает смирение.       Гости волнуются. Кина чувствует на себе несколько десятков оценивающих взглядов. Кажется, будто люди только и ждут повода, чтобы схватиться за оружие.       Нехорошо это.       И Кина решается.       Пальцы почти касаются лезвия, когда ее хватают за плечи и тянут назад, заставляя отступить от алтаря.       — Не трогай. — На кагана страшно смотреть. Раскосые глаза заволокло чернотой, ноздри хищно раздуваются, и воздух вокруг него будто трещит от магии. Кина не видит ни единого потока, но всей кожей ощущает незнакомую силу.       Тишина взрывается десятками возмущенных голосов.       — Княжна, — негромко окликает священник. Он единственный в храме, кто по-прежнему невозмутим. — Подойдите ко мне. Вы ведь знаете, что это — часть обряда. Никто не причинит вам вреда.       Кина снова мешкает, бросает взгляд на отца, и тот едва заметно качает головой. Неужели подозревает, что слуга Создателя рискнет пролить кровь в храме по-настоящему?..       — Я знаю ваши обычаи, — рычит каган. Речь его звучит чисто: будто язык этот для него вовсе не чужой. — И надеялся, что страх перед гневом вашего бога остановит подобных тебе, — кривя губы в злой усмешке, добавляет он. И совсем непочтительно нависает над священником, хватая того за горло.       Кто-то из гостей громко возмущается, кто-то хватается за кинжалы. Лишь те, кто пришли с каганом, молчат. Лица их спокойны — будто не происходит ничего необычного.       Кина встречается взглядом с молодым степняком, и он, погладив притороченную к поясу дудочку, неожиданно подмигивает ей. Отчего-то становится неловко, и Кина торопливо отворачивается.       — В чем дело? — хмурясь, наконец спрашивает отец, взмахом руки приказывая страже отступить. Клинки возвращаются в ножны, но сеть защитных чар не спешит сворачиваться.       — Яд, — после недолгого молчания коротко говорит каган. И, потянув носом, добавляет: — На клинке. И в вине.       Голос его разносится по всему храму, будто сам Создатель хочет, чтобы его услышали все.       Отец делается еще более мрачным, окидывает священника долгим изучающим взглядом и едва заметно кривится: словно разглядел в нем что-то, чего не видел раньше.       — Наш гость ошибся, — священник все еще лучится самоуверенностью и слегка бледнеет лишь тогда, когда каган сильнее сжимает пальцы. — Травы… Там травы… Успокаивающие… — хрипит он.       Каган нехорошо скалится, отчего нижние клыки — массивные, длинные — выпирают еще сильнее.       — Тогда пей, — приказывает он и, схватив кубок, подносит к губам священника. В глазах у того на мгновение вспыхивает страх.       — Нельзя…       — Пей, — неожиданно соглашается отец. — Я приказываю. Именем Создателя.       Священник кривится, но перечить не смеет, сам берется за кубок. Рубины под его пальцами хищно вспыхивают, и Кина уже не может отвести от них взгляда. Трудно поверить, что слуга Создателя способен так вероломно нарушить все те законы, которые клялся блюсти.       Каган, помедлив, ослабляет хватку и со странным любопытством наблюдает за священником. Тот неспешно и как-то уж слишком спокойно подносит кубок к губам — будто примеривается для глотка — и неожиданно разжимает пальцы. Со стороны все выглядит, как случайность: кубок слишком тяжел и гладок для неловких рук старика.       Вино рубиновой лужицей растекается по белому мрамору.       — Простите, князь, с годами я стал неловок, — кается священник.       Отец окидывает его мрачным взглядом, и лицо его становится непроницаемым. Он что-то негромко приказывает, и брат в ответ на приказ этот язвительно усмехается. Вокруг него сгущаются магические потоки, освобожденная сила растекается по залу и, наткнувшись на кубок, заставляет его вспыхнуть темным пламенем.       Запах волчьей травы, приторно-сладкий, пряный, забивается в ноздри. Кину бросает в дрожь. Хитрый яд, один из немногих, который она бы не учуяла в вине. И противоядия от него нет.       Кина всматривается в лицо священника и не находит на нем ни единого следа раскаяния.       — Увести предателя, — цедит отец. На скулах его играют желваки.       По залу проносится взволнованный шепоток. В нем Кине слышится недоверие пополам с неодобрением. Кто-то снова хватается за оружие, и священник, сбросив маску доброжелательности, криво усмехается.       — Это ты нас предал, князь, когда заключил договор с дикарями и продал им свою дочь! — выкрикивает он, и голос его звенит от ненависти. — Когда позволил этим нечистым отродьям войти в храм, когда молчал, пока они глумились над нашей верой!       Его слова не остаются без отклика. Кина вглядывается в знакомые с детства лица отцовских советников и читает на некоторых из них одобрение.       Яли, тот, кто приносил ей цветных ящериц и прятал от грозы, и вовсе медленно тянется к поясу, на котором висит боевой кнут. От этого становится горько.       Напряжение нарастает, кажется, будто сам воздух густеет, становится вязким как кисель, но, прежде чем происходит непоправимое, тот самый молодой степняк, что подмигивал Кине, подносит к губам дудочку. Первые звуки мелодии робки и едва слышны, они теряются в огромном храмовом зале, слепо мечутся среди колонн. Кажется — глупость играть сейчас, когда люди вокруг готовы наброситься на чужаков.       ...Только дудочка поет громче и увереннее, и на душе становится спокойно. Яли отпускает рукоять кнута, переводит растерянный взгляд с Кины на лежащий на полу кубок и проводит ладонью по лицу, будто невидимую паутину смахивает. Следом за ним проясняются лица и у всех остальных, кто тянулся к оружию.       Священник же, напротив, кривится, сжимает виски ладонями и медленно оседает на пол. Из носа у него тонкой струйкой течет кровь.       Мелодия обрывается на самой высокой ноте. Молодой орк убирает дудочку и отвечает легким поклоном на благодарный кивок кагана. Кина трясет головой, сбрасывая с себя остатки магии, и с любопытством щурится на дудочку. Силовые потоки послушно возникают в воздухе, складываясь в причудливые узоры, но все они привычны и знакомы. Темные всполохи тянутся к брату, зеленые — к отцу и к ней самой, и ослепительно белые — к священнику. А над молодым орком воздух спокоен. Будто у него вовсе нет никакого дара.       Странно это. Любая магия оставляет после себя след, и чем она сильнее, тем этот след четче. Кина неверяще хмурится, переводит взгляд на кагана, но не успевает ничего рассмотреть: зеленые сполохи вокруг отца ярко вспыхивают, на мгновение ослепляя. Кина невольно прикрывает глаза, зябко поводя плечами. В храме становится заметно холоднее.       Священник хрипло вскрикивает, когда его накрывает волна чужой силы.       — Увести, — снова коротко приказывает отец, безжалостно сжимая в ладони белую искру.       Холод отступает. И те, кто недавно были готовы поддержать священника, отводят взгляды. Отец редко показывает эту сторону лекарского дара и, похоже, многие успели позабыть о ней.       Кина провожает взглядом обессиленного священника в окружении стражи и впервые в жизни не ощущает в себе ни капли жалости. Мысль о том, что для одаренного нет ничего хуже, чем лишиться силы, вовсе отзывается в душе злой радостью.       — Иди к алтарю, Кай, — устало велит отец, и на этот раз никто не смеет ему возражать.       Брат охотно занимает место священника. Он осторожно поднимает кубок, проводит над ним ладонью, убеждаясь, что огонь его выжег весь яд.       Ему подают новое вино — не храмовое, а то, что было во фляге у командира стражи. Когда кубок наполняется до краев, брат жестом приглашает кагана к алтарю и ободряюще улыбается Кине.       Она старается изобразить ответную улыбку, но, кажется, получается у нее плохо, потому что брат смурнеет. Сила, окружающая его, вспыхивает, тянется к Кине, окутывая теплом. И как-то разом становится спокойнее. Кина делает глубокий вдох — словно в воду ныряет — и шагает к алтарю. Звенят колокольчики на запястьях: звук этот негромкий, но в храме так тихо, что слышится каждый их перелив.       Колокольчики вешают на счастье, чтобы звоном своим они отгоняли зло. Но единственное зло — в лице кагана — здесь, рядом, и не спешит изгоняться. Тогда, может, на самом деле он не так плох, как о нем говорят? Кина бросает на него взгляд и украдкой вздыхает. Как бы то ни было, скоро она сама все узнает.       Каган даже не морщится, когда широкий кинжал с причудливым узором на клинке вспарывает кожу на грубой смуглой ладони.       …А кинжал не ритуальный. Брата. Еще одно отступление от обычаев.       Мысль эта мелькает где-то на краю сознания, пока густые темные капли крови падают в вино.       — Не бойся. — Брат заставляет посмотреть в глаза. Они темны, что омуты, и когда-то Кина опасалась черноты этой и дара, который за нею скрывался.       Руку брат принимает с осторожностью.       Острый клинок оставляет на ладони ярко-алую полосу, но боли Кина почти не чувствует. Сила отца залечивает рану, едва несколько капель крови успевают упасть в кубок. Следом за этим Кину охватывает странное равнодушие, будто кто-то забрал все лишние чувства.       И гадать не надо кто.       Это злит — неужели отец вправду считает, что Кина испугалась бы крови, — но злость выходит какой-то вялой и угасает быстро.       Каган хмыкает — кажется, неодобрительно — и, щедро глотнув вина, передает кубок Кине. На этот раз она не мешкает. И руки почти не дрожат, только ощущение того, что все это происходит не на самом деле, возвращается.       Вино совсем не похоже на то, что Кина пила до этого. Оно, кислое сверх меры и непривычно крепкое, огнем прокатывается по горлу, оставляя после себя неприятный привкус во рту. А вот кровь в нем почти не чувствуется.       Голова идет кругом, и непонятно, от вина это или от магии, повинуясь которой на запястье узорным браслетом проявляется обручальный рисунок. Тонкий, весь какой-то воздушный, с легкомысленными завитушками. У отца с матерью, помнится, другой совсем.       ...А каган рисунок рассматривает со странным удивлением и, потыкав пальцем в широкое свое запястье, на котором завитушки смотрятся странновато, едва слышно хмыкает.