Волчий каган

      Гремят и грохочут барабаны, тонко-тонко плачут дудочки, звенят кубки и позвякивают серебряные колокольчики. Лают псы. Вьются и гудят над длинными низкими столами осы.       На десятки голосов поют степняки. Смеются люди.       И пьют, позабыв о неприязни, молодое вино, которое сегодня льется рекой.       Никто не посмеет сказать, что князь Кенугорна скуп.       Вино подают и Кине, но кубок остается нетронутым. Здесь, за стенами города, в окружении чужаков, среди которых ей предстоит жить, страх возвращается. Он не дает сосредоточиться на поздравительных речах, и Кина часто отвечает невпопад. До заката еще есть время — солнце едва коснулось горизонта, — только спокойнее от этого не становится. Ночь все равно придет. Кина сглатывает ком в горле, украдкой проводит пальцами по широкому шелковому поясу и заставляет себя думать о другом.       О чем угодно. Хоть бы о той белой кобыле, на которой пришлось ехать в дамском седле, чтобы не испортить платье.       …Костистая, некрупная, с широкой грудью и низкой холкой, она все равно была хороша. И Кине хотелось избавиться от непривычного седла, от надоевших серебряных колокольчиков, забрать у кагана поводья и пустить кобылу галопом, распугивая наводнивших улицы горожан.       Сбежать. Хотя бы на эту ночь, чтобы ненадолго остаться одной, свыкнуться с мыслью о замужестве и о том, что ждет…       Хватит.       Кина до боли сжимает кулаки и глубоко вдыхает, приказывая себе успокоиться.       Каган сидит рядом. Он кажется довольным, часто прикладывается к кубку с вином, но взгляд его остается ясным. Значит, не стоит рассчитывать, что, добравшись до шатра, он свалится спать. Кина украдкой вздыхает. И вздрагивает от неожиданности, когда за спиной звучит насмешливое:       — Актар не ест людей.       Молодой орк — тот, который играл на дудочке, — кивает кагану и садится за стол. Кину он рассматривает с нескрываемым любопытством.       — Особенно таких костлявых, — хмыкнув, добавляет он.       Щеки вспыхивают. Кина торопливо прячется за кубком, будто бы делая глоток. И молчит, надеясь, что молчание это надоест непрошенному собеседнику.       — Зря ты ничего не ешь, — орк уходить не спешит. Смотрит по-прежнему с откровенной насмешкой и пододвигает к себе блюдо с запеченным в меду яблоками, будто собирается остаться здесь надолго. — Ночь скоро.       — Танак, — каган предупреждающе хмурится.       — Что? — орк весело усмехается и, целиком запихнув в рот печеное яблоко, блаженно жмурится.       — Я просил развлечь мою жену, а не разозлить.       — Разве она злится? — Танак притворно удивляется. — Выглядит так, будто вот-вот сомлеет от страха.       Кина делает вид, что не слышит этого. И задумчиво смотрит на блюдо с яблоками: оно широкое, крепкое с виду, и руки так и чешутся приложить им по клыкастой морде.       — Тебе кажется, — каган едва заметно улыбается — будто мысли читает. И от этого становится неудобно.       — Я проверил посты, как ты приказывал, — Танак меняет тему и вдруг становится серьезным. — Сегодня никто не покинет лагерь без моего ведома.       — Хорошо, — по лицу кагана пробегает тень. Он хочет добавить что-то еще, но бой барабанов делается громче, торжественнее, и у дальнего стола возникает странное оживление. — Об остальном поговорим позже.       — Кстати, — спохватывается Танак и разом теряет всю серьезность. — У меня для твоей жены тоже есть подарок.       Короткий изогнутый кинжал в украшенных камнями ножнах будто сам собой ложится в ладонь Кины. Танак, усмехаясь, склоняет голову и делает вид, что не замечает, как темнеют глаза кагана.       — Слишком много себе позволяешь.       На мгновение становится трудно дышать. А затем искра в груди вспыхивает ярче, по телу разносится тепло, но Кина все равно зябко поводит плечами. И осторожно кладет кинжал на стол, перед каганом. Тот лишь качает головой.       — Нельзя отказываться от подарка, — говорит он, и, окинув Танака тяжелым взглядом, добавляет что-то на языке, которого Кина не понимает.       Танак по-прежнему кажется невозмутимым, только новая улыбка выходит кривой и очень уж клыкастой.       — Постарайся не пораниться, маленькая княжна.       Кина снова пропускает его слова мимо ушей. Отворачивается. И удивляется, как это раньше не заметила всадника на вороном коне и с серебряным подносом в руках. Орк — совсем еще мальчишка, даже клыки у него толком не выросли, — останавливается у каждого стола и протягивает гостям поднос. И гора подарков на нем растет. Кладут в основном всякую мелочевку — нитки, шелковые платки, тонкие браслеты, височные кольца и кольца обычные. Их почему-то особенно много. Но никто больше, сколь Кина может разглядеть, не дарит оружие.       Когда подарки заканчиваются, мальчишка останавливает коня у главного стола и с поклоном ставит поднос перед каганом.       Барабаны смолкают. Становится тихо, и в тишине этой звучит гортанная песня, которую затягивает шаманка. Она выходит к столам почти обнаженной, в одной лишь волчьей шкуре, наброшенной на плечи. В руках ее гремит бубен.       Кина не понимает ни слова, но песня все равно завораживает, заставляет позабыть обо всех тревогах.       Что с того, что придется оставить дом? Разве Кина в глубине души не мечтала об этом? Оказаться вдали от дворца с его правилами, надоевшими хуже уроков рукоделия с которым никогда-то не ладилось; от матушкиной заботы, которая порой невмерна… Уж каган, наверное, не станет ругаться, если Кине вздумается пустить лошадь галопом, и на дамском седле он точно настаивать не будет.       А что до ночи, то… Не следует о ней думать. И о том, что костры уже зажглись, а солнце ухнуло за горизонт, тоже беспокоиться не следует.       …Искры пляшут над пламенем, точно мотыльки. И шаманка пляшет вместе с ними, звенит-переливается бубен в ее руках, блестят золотом тонкие браслеты на жилистых запястьях.       Кина послушно поднимается из-за стола, когда Танак подает ей руку. Тонкая накидка соскальзывает с плеч, теряется где-то в траве, и легкий ветерок холодит спину — все же платье слишком открытое. Кину снова откровенно разглядывают, только теперь это почти не смущает. А разглядевши, одобрительно хмыкают. Осторожно вытягивают ленты из волос, расплетая косы. И подхватывают на руки, унося от столов и от песни, что с каждым шагом становится тише.       У шатра — особенно большого, отмеченного серебряными стягами, — песня отпускает. Кина растерянно озирается по сторонам, встречается взглядом с Танаком, и сердце пропускает удар. Разом вспоминаются все те слухи, которые отец назвал чушью, не достойной внимания.       Танак же тяжело вздыхает.       Переступает порог шатра.       И осторожно сажает Кину на шкуры.       — Актар скоро придет, — бросает он, прежде чем уйти.       К горлу снова подступает ком.