Волчий каган

      Огонь в очаге — жаркий, пляска желтых искорок завораживает, погружает в странное оцепенение и делает мысли вязкими. За пологом шатра все еще празднуют: от длинных столов доносятся обрывки песен и грубого смеха.       А здесь — тихо, точно в гробнице. Лишь потрескивают березовые поленья да едва слышно вздыхает мальчишка-орк, которого Танак оставил охранять шатер.       Кина ежится, кутается в мягкие шкуры и никак не может согреться. В шатре тепло, даже жарко, но руки все равно ледяные. И по спине мурашки бегут.       Это все от волнения.       Кина на мгновение прикрывает глаза. Надо бы успокоиться, взять себя в руки, — глупо так бояться, не пытать же ее, в конце концов, собираются, — или наконец выпить то зелье, что дала матушка.       Обдумать как следует эту мысль Кина не успевает.       Кто-то идет к шатру: шелестит сухая трава под тяжелыми сапогами, едва слышно позвякивает металл, и мальчишка-охранник шумно вскакивает на ноги, едва не уронив копье.       Во рту становится сухо.       Голос — хриплый и грубый — Кина узнает сразу, и невольно прислушивается, но не понимает ни слова. Кажется, каган чем-то недоволен: он говорит резко и отрывисто, будто отчитывает, а мальчишка все больше молчит, лишь иногда что-то виновато бормочет.       Кина судорожно сжимает спрятанную за поясом склянку с зельем.       В памяти всплывает последний разговор с матушкой. Она бледна, под глазами круги — видно тоже не спала ночь. Кина украдкой вздыхает, ждет, что снова придется слушать пустые обещания. Но матушка заговаривает о другом: том самом, сокровенном. От этого неудобно им обеим.       Матушка многословна, да только слова все не те. "Ничего не бойся, — говорит она, — обычно все заканчивается быстро. Просто закрой глаза и потерпи", — добавляет, вкладывая в ладонь склянку с зельем. Предупреждает: оно на крайний случай, если будет совсем плохо. А под конец все-таки снова обещает, что все будет хорошо. Только в голосе ее совсем нет уверенности.       Сухо шуршит полог шатра, негромко звенит перевязь с мечом. Кина вздрагивает, и склянка сама собой выскальзывает из влажных пальцев, теряется где-то в шкурах.       По спине снова бегут мурашки.       Каган изучает ее взглядом и отчего-то хмурится. Между густых черных бровей пролегает складка. Он втягивает носом воздух, поджимает тонкие губы — и кажется, будто массивные нижние клыки становятся больше. В глубоко посаженных раскосых глазах мелькает странная тень.       Некстати вспоминается, как отец недоверчиво хмыкал, когда из степи приходили вести о молодом волке, кагане, который сумел собрать под своей рукой несколько крупных родов. Советники предупреждали, что это может закончится бедой. Отец отмахивался. "Власть — это рубашка из огня", — говорил он, уверенный, что молодой каган не сможет управиться с нею, обожжется и в конце концов останется ни с чем.       Но, похоже, обжегся отец.       Снова звенит перевязь, и этот звук вырывает Кину из мыслей, отзывается легким головокружением. Каган распутывает ремешки, бросает ножны у очага.       Шаг — и он совсем рядом.       Горло перехватывает так, что вздохнуть трудно. Кина невольно отодвигается, сильнее кутается в шкуры, прикрывая обнаженные плечи. Свадебное платье красиво, но без оставшейся где-то у длинных столов накидки слишком открыто, а ткань его — слишком невесома, и сейчас Кина ощущает это особенно остро.       Память снова некстати оживает, подкидывает давнее полуистлевшее воспоминание: застигнутый врасплох брат торопливо поправляет одежду на служанке. Кина не понимает, почему он ругается и гонит ее прочь. Ей любопытно: вопросы так и сыпятся из нее. Брат же напротив немногословен. Шипит, что мала еще знать об этом и чтобы не смела рассказывать об увиденном матушке. Кина пожимает плечами. Лукаво обещает, что будет молчать, если он объяснит, чем они занимались. Как знать, может, это какая-то новая увлекательная игра, о которой ей почему-то не говорили. Брат краснеет еще больше, ругается сквозь зубы, но все-таки соглашается. Кине забавно от того, как он запинается и мнется, но когда доходит до сути, она кривится и фукает.       Помнится, тогда она пообещала, что никогда на такое не согласится, а брат в ответ на это ее обещание лишь снисходительно посмеялся.       Не зря, выходит.       Каган снова втягивает носом воздух, смотрит неодобрительно и садится рядом. Мягко касается щеки чуть шершавой широкой ладонью. Кина вздрагивает всем телом и невольно шарахается в сторону, забытая склянка с зельем попадается под руку и катится по шкурам. Каган недовольно сверкает глазами.       Склянка в его руке кажется еще меньше, чем есть на самом деле. И пробка поддается легко. Каган с опаской принюхивается, снова страшно хмурится, но потом его лицо в одно мгновение разглаживается.       — Ложись спать, — хрипло велит он, отодвигаясь подальше. И добавляет ворчливо: — Не стану я тебя сегодня трогать.       Теперь черед Кины хмуриться. Что, неужели вот так просто ее оставят в покое? Позволят немного пообвыкнуться, отдохнуть от слишком длинного дня... Или, может, дело в том, что человеческие женщины — и Кина в том числе — кагану вовсе не нравятся? Последняя мысль отчего-то неприятна.       — Так и будешь сидеть там точно статуя? — каган вздыхает. — Ты словно испуганный заяц, — недовольно замечает он и, поднявшись на ноги, едва слышно добавляет что-то на своем языке.       Шуршат шкуры, тихо звенит металл. Рыжие огненные отблески бегут по черному клинку, зажатому в мозолистых руках, по незнакомым рунам, к изогнутому острию ятагана. Кина вздрагивает, и каган, перехватив ее испуганный взгляд, болезненно морщится.       — Ну точно, заяц, — ворчит он, положив меч на колени. Точильный камень с сухим шелестом скользит по лезвию. — Ты любишь сказки?       Вопрос звучит неожиданно. Кина удивленно хмурится, а потом нерешительно кивает. Когда они с сестрами были помладше, старая нянюшка часто рассказывала им сказки о далеких странах и о могущественных колдунах из-за моря. О колдовстве Кине особенно нравилось слушать: она мечтала, что когда-нибудь тоже выучится и станет лечить людей. И до недавнего времени ей казалось, будто мечта эта не так уж неосуществима: отец поддерживал ее, пока…       От последней мысли становится горько, и Кина торопливо обрывает ее, не успев додумать.       И вовремя — потому, что каган снова задумчиво смотрит на нее.       — Тогда слушай. Тебе понравится, — обещает он с усмешкой и мгновение собирается с мыслями. Взгляд его затуманивается, но зажатый в руке оселок по-прежнему размеренно скользит по клинку.       — Давно это случилось. Еще не было ни старых каменных замков на севере, ни черных курганов на востоке. И степь в те времена сурово испытывала своих детей. Безжалостное солнце иссушало траву на пастбищах, а сухие грозы довершали дело, выжигая землю дотла. И не было спасения никому: когда степь горит, остается лишь молиться Отцу-небу.       Шаманы и молились. Каждый день они простирали руки к Небу, прося усмирить степь и даровать защитника. Каждую ночь всматривались в дым костров, в трещины на бараньих лопатках в надежде увидеть знаки и прочесть по ним ответ. Но Отец-небо оставался глух к мольбам…       Голос кагана звучит размеренно и тягуче, и Кина против воли вслушивается в него. Огненные блики пляшут на черном клинке, отражаются в темных глазах кагана. Кина завороженно следит за игрой света и тени, и очень скоро ей начинает казаться, будто она видит наяву все, о чем он рассказывает.       — ...В такое время и родился Ягдар-лекарь. Едва он научился ездить верхом и стрелять из лука, степь забрала у него отца. А через три луны с охоты не вернулся старший брат. Так Ягдар стал единственным мужчиной в семье.       Мать его долго оплакивала потерю, позабыв обо всем на свете. У Ягдара оставались еще две младшие сестры, и забота о них легла на его плечи. Трудно им пришлось, но уже тогда он слыл лучшим охотником. Никогда не приходилось ему возвращаться домой с пустыми руками: что птица, что зверь словно сами бросались под его стрелы. В улусе говорили, будто благословил Ягдара сам Отец-небо.       Но случился один особенно засушливый год. Травы на пастбищах едва хватало для лошадей, а дичь почти вся пропала. Даже Ягдару приходилось нелегко: теперь он целыми днями пропадал на охоте.       Вместе с засухой пришла болезнь. Шаманы от луны до луны били в бубны, окуривали стойбища дымом и читали заговоры, но ничего не помогало.       Болезнь добралась и до семьи Ягдара. Первой Эрли-Каан забрал в свое подземное царство мать: всего за две ночи она превратилась в тень себя прошлой. Болезнь иссушила ее до костей. Следом в горячке слегли сестры, и только самого Ягдара хворь обошла стороной. Но не рад он был этому: горько ему становилось от мыслей о том, что Эрли-Каан скоро явится за ясноокой Айнар или звонкоголосой Нактар...       Каган ненадолго замолкает — то ли переводит дух, то ли снова собирается с мыслями. В глазах его клубится тьма, и Кине кажется, будто тьма эта затягивает ее, заставляет мысли делаться вязкими, а веки — тяжелыми. Когда каган снова заговаривает, его голос звучит словно издалека.       — ...Не хотел Ягдар мириться с этим. Чем дольше смотрел он на увядающих сестер, тем сильнее в сердце его разгорался гнев. Всегда и он, и его племя чтили богов, возносили хвалу в их честь и приносили в жертву лучших овец. Так за что же боги разгневались на них?       Так думал Ягдар. Когда в одну из особенно темных и страшных ночей Айнар стала совсем плоха, не выдержал он, вскочил на коня и поскакал в самое сердце степи, к обожженным солнцем и обточенным ветром высоким камням, надеясь там найти помощь. Долго взывал он к богам у ног онгона-волка, но, казалось, глухи были они к его словам. Камни безмолвствовали. Время, отпущенное Айнар, утекало.       Тогда, совсем отчаявшись, Ягдар поклялся, что отдаст все, чем владеет, если найдется тот, кто вылечит его сестер. Стоило этим словам прозвучать, и само время будто остановилось: луна замерла у кромки горизонта, ветер, трепавший ковыль, стих и замолкли сверчки. А следом ожил онгон-волк.       “Могу помочь твоей беде, Ягдар-током, — сказал он голосом аруаха и сверкнул янтарными глазами, — но правда ли, что ты готов отдать мне за это все, что пожелаю?”       “Правда это, ата-корт. Проси что угодно”, — не задумываясь, ответил Ягдар.       Аруах замолчал ненадолго, склонил голову набок, словно прислушивался к словам, и наконец кивнул. К ногам Ягдара упал длинный сухой стебель.       “Возьми мой подарок и ступай домой. Как только твои сестры проснутся — сыграй для них. Если велика твоя любовь к ним, болезнь отступит, и ты обретешь силу, — сказал аруах. — Если же нет — то Эрли-Каан вместе с сестрами заберет и тебя”.       Сердце Ягдара наполнилось благодарностью. Низко поклонился он аруаху, прежде чем подобрать его подарок.       “До конца своих дней буду помнить твою доброту, ата-корт”, — сказал он.       “Не спеши благодарить меня, Ягдар-током, — положив голову на лапы, ответил аруах. — Плата может оказаться для тебя непосильной”.       Но предупреждение это ничуть не испугало Ягдара.       “Велик твой дар, — с поклоном ответил он, — и слово мое будет крепко”.       “Тогда слушай: если ты останешься жив, никто из твоего рода не станет охотиться на моих младших детей”, — голосу аруаха вторил сухой треск молнии, пронзившей чистое звездное небо.       “Пусть залогом моему слову станет охотничья удача”, — ответил Ягдар, положив у лап онгона отцовский лук.       “Если Эрли-Каан отступит от твоих сестер, никто из твоего рода не откажет в помощи тем, кто отмечен моей силой”, — второй раз сказал аруах, и вторая молния прорезала небо.       “Пусть залогом моему слову станет жизнь старших в роду сыновей”, — второй раз ответил Ягдар, положив у лап онгона широкий обручальный браслет, оставшийся от матери.       “Если дар мой прорастет в твоих детях, Ягдар-током, они, когда придет время, должны явиться ко мне по первому зову”, — как только аруах закончил говорить, третья молния пронзила ясное небо.       “Пусть залогом моему слову станет сила, которую ты даровал мне”, — в третий раз Ягдар положил к лапам онгона нож и щедро полил сухую землю собственной кровью.       Аруах прикрыл глаза.       “Да будет так. А теперь возвращайся домой, Ягдар-током,” — велел он, прежде чем обратился каменным истуканом.       Назад конь скакал быстрее ветра. Когда Ягдар ворвался в дом, солнце поднялось над горизонтом всего на одну ладонь. Айнар и Нактар все еще спали.       ...Голос кагана становится почти неразличимым. Кина хмурится, пытается сосредоточиться на нем, но глаза никак не открываются, и тьма мягко окутывает ее. Конец сказки она уже не слышит, но ей видится, как молодой орк мягко гладит сестер по волосам, долго смотрит на них, а затем, поднеся к губам полый стебель незнакомой травы, начинает играть. И бледные лица их постепенно обретают краски.