Волчий каган

      Ниша, что облюбовал Кай, пыльна. Холодна. И неуютна: очень уж жестки древние камни. С потолка клочьями свисает паутина, цепляется к одежде, остается в волосах и неприятно липнет к лицу.       Княжичу в таких местах бывать не подобает, но что поделать, если отсюда хорошо слышно все, о чем говорят в кабинете отца?       Подслушивать княжичу тоже, конечно, не подобает, и он бы не подслушивал, если бы его не прогнали.       К тому же, говорят громко.       — ...она слишком юна! — мачеха сегодня, против обыкновения, несдержанна. Она редко спорит с отцом, а уж чтобы голос на него повышать — такого на памяти Кая еще не случалось. — И ты… Зачем было ей голову морочить? К чему все эти разговоры про дар и учебу?       — Я не мог отказать, — отец, напротив, спокоен, но от голоса его все одно мурашки по спине бегут — настолько он сух и холоден. — Кагану нужна была именно она.       Мачеха замолкает, но молчание это недолго.       — Ее хотели отравить, Кано, — теперь она говорит тихо, и голос дрожит. — Ты мог воспользоваться поводом, отложить свадьбу! И мы бы что-нибудь придумали.       — Что? — отец устало вздыхает.       — У тебя ведь есть еще дочери. Есть Яра, которой давно замуж пора, есть Нита, пусть и вдова, но молода еще, красива и крепка. Они бы стали хорошими женами…       — Но кагану они не глянулись, — обрывает мачеху отец. — Ничего бы не изменилось, Рина.       Кай мысленно соглашается с отцом. Такой точно не отступится. Да и младшенькой теперь во дворце небезопасно: слишком многим этот союз поперек горла. А некоторые вовсе считают, что отец слишком уж долго владеет княжеским венцом. Было дело, ему, Каю, намекали об этом, пели, какой хороший из него выйдет правитель, и помощь всяческую предлагали. А там уж, венец получив, Кай бы отблагодарил тех, кто ему помог.       Только венец княжеский тяжел. Не готов Кай его примерить, и вообще, пусть себе отец делами государственными занимается, у него оно всяко лучше выходит.       — Что теперь с ней будет? — голос мачехи тих, и кажется, что она вот-вот расплачется.       Отец отвечать не спешит.       И от этого Каю делается неуютно. Нет, младшенькая, конечно, не столь беззащитна, как видится дорогой мачехе. Пусть и тиха она, и покладиста, но то до времени. Да и каган, кажется, не таков, чтобы жену обижать.       Но все равно. Там, в степи, тоже опасно.       Тени ползут по стенам, колышутся в неровном свете факелов и — чудится — кивают, соглашаясь, что степь, может, и погубит младшенькую. Засухой долгой. Сухой же грозой. Или поветрием, которые нет-нет, да и случаются у самой границы. Орки к болезням тем привычные, а вот людям тяжко приходится. Кай видел их, умирающих от серой гнили, и на людей-то уже не похожих. Воющих от боли, потому как ни зелья, ни лекарские чары унять ее были неспособны, раздутых, точно утопленники.       Тени дрожат. Шепчут Каю, что он еще может уберечь сестру от опасностей. Всего-то и надо, что пробраться в шатер к кагану да тишком, тайными туманными тропами вывести ее ко дворцу. Спрятать в подземельях его, глубоких и путанных, что лабиринт. У Кая хватит сил запутать следы, смешать силовые нити так, что Кину никогда не найдут.       Тени становятся гуще.       И недовольно рассыпаются, когда сквозь них проходит Нита.       — Так и знала, что найду тебя здесь.       Голос ее окончательно распугивает тьму, и Кай, встряхнувшись, проводит по лицу ладонью.       — Слушаю вот, — вздохнув, говорит он. — И... Как-то оно нехорошо вдруг стало.       — Нехорошо, — соглашается Нита. Прохладные ее пальцы касаются висков, трут как следует кожу и будто подцепляют что-то невидимое. Кай не чует колдовства, но становится немного легче. Словно раскаленный обруч слегка разжали. — Ругаются?       — Да уже нет почти. Рина вот предлагала заменить младшенькую тобой.       — Ну, это не ново, — Нита хмыкает и садится рядом, чтобы переплести косы. От нее пахнет дымом и — едва уловимо — кровью. Запах этот тревожит Кая, и она, верно, догадавшись об этом, вздыхает. — В городе не все ладно.       Кай тут же подбирается.       — Насколько неладно?       — А вот сам и увидишь, — Нита снова вздыхает, перехватывает косы лентами и тыкает пальцем в стену прямо позади Кая. Серая кладка подергивается маревом, чтобы через мгновение сгинуть. — Идем.       Тайный коридор узок и пылен. От неровных стен тянет холодом, и тени, присмиревшие было, заглядывают в темноту. Сливаются с нею. И прыскают в стороны, когда под пальцами Ниты вспыхивает нить узора.       — Может, стоит сказать отцу? — Кай задумчиво хмурится. По-хорошему, надо бы, но мачеха все еще в кабинете. Встречаться с ней совсем не хочется: слишком уж она беспокойная в последние дни.       — Скажешь, — соглашается Нита. — Вот вернемся назад — и сразу же скажешь.       Кай хмыкает, проверяет, легко ли выходит меч из ножен и невесомо касается вплетенной в узор танцующей лани. Стена бесшумно встает на свое место.       — Веди.       Толстый слой пыли, укрывший пол, скрадывает шаги. Узор горит ровно, ярко, так, что света его хватает разглядеть как следует лицо Ниты. Увиденное Каю совершенно не нравится: под глазами у нее залегли тени, губы сделались бледными, бескровными, и едва заметный обычно шрам под левой бровью стал четче.       — Ты так и не поспала, — Кай укоризненно качает головой. — И себя вымотала.       Нита пожимает плечами.       — Должен же был кто-то позаботиться о гостях.       Коридор, сегодня прямой, как стрела, будто делается шире. Пыли становится меньше, грубый камень под ногами сменяется полустертыми плитами, которые тоже слегка мерцают. Кажется, древняя сила, обитающая под дворцом, сегодня не настроена играть с людьми. Напротив, Каю вдруг чудится, словно и ей не нравится то, что происходит в городе, а потому на этот раз она готова если не помогать, то хотя бы не задерживать их.       За это стоит поблагодарить. И Кай осторожно касается узора, позволяя собственной силе уйти в камень. Перед глазами на мгновение темнеет, пальцы сводит судорогой, а во рту появляется привкус металла. И кажется, будто дворец довольно урчит, принимая эту жертву.       Нита, что-то почуяв, оборачивается. Укоризненно смотрит на Кая, но так ничего и не говорит. А коридор вдруг наполняется голосами.       — ...дурная затея. Сожруть девку — и вся недолга. Вот княжич бы...       — ...вспыхнул! И рога у него выросли. А глазищи, ух! Молнии из них посыпались. Сам видел! А князь-то...       — ...поклонился ему! В-вот п-представляете… взял и… п-клонился! И-эх…       Обрывки разговоров причудливо мешаются, и кое-что из услышанного заставляет Кая морщиться.       — ...совсем как мужик сделалась, князя позорит. И кто ее такую…       — ...не сам он помер, говорю тебе, это она все…       — ...сына оставила, а сама…       А Нита делает вид, что не слышит, хотя на мгновение сбивается с шага. И движения ее делаются резкими, злыми будто. От этого дрожит узор на стене, а из темных углов выглядывают тени.       — Не слушай, — Кай легко догоняет ее и мягко касается плеча. — Люди любят сплетни.       Голос его заглушает все прочие голоса, и они становятся неразборчивыми.       — Не слушаю, — Нита изображает улыбку, но глаза ее остаются темны и холодны.       На дне их оживает память. Растекается болью и отчаянием, горечью оседает на губах, приманивая тени. Поселившаяся в груди у Кая тьма беспокойно ворочается, жадно тянется к Ните, и он торопливо отворачивается.       — Почему ты не скажешь? — голос звучит хрипло, словно чужой. — Отец бы помог, забрал дурное, или блок поставил, если по-другому никак.       — Нет, — Нита шумно вдыхает, замолкает ненадолго, и тьма успокаивается. — Не хочу, чтобы он видел.       Вот упрямая. Кай бросает на нее укоризненный взгляд, который остается незамеченным.       ...С другой стороны, наверное, о таком сложно рассказывать даже отцу. И когда в голову лезут, приятного мало. У каждого есть воспоминания, которыми делиться с другими совсем не хочется. Поэтому Кай не будет настаивать. И постарается держать свой дар в узде, он и без того ненароком увидел слишком много, когда Нита только вернулась во дворец.       Правда, ей стало немного легче, когда Кай сожрал ее страхи… Не до конца, он взял лишь то, что лежало на поверхности, и тьме хотелось еще.       И сейчас хочется.       Кай поспешно гонит эту мысль.       Остаток пути проходит в молчании.       Коридор, как и всегда, заканчивается неожиданно. На этот раз выходом притворяется старый ветхий дом где-то на окраине Старого города, и дверь за спиной исчезает, как не бывало, стоит лишь переступить порог. Пахнет пылью, плесенью и старыми грязными тряпками, но Кай отмечает это отстраненно, краем сознания. Потому что тени, что обитают здесь, взбудоражены. Они пляшут на стенах, бросаются под ноги и, кажется, даже тонко поют, напившись тьмы. Кай морщится.       Теперь понятно, о чем говорила Нита.       Кто-то умер неподалеку, и думается, смерть эта не была легкой. Иначе откуда взяться здесь темной энергии, до которой жадны тени.       — Показывай, — Кай вздыхает.       Нита распахивает перед ним дверь и первой шагает в пустой переулок.       Издали мертвец глядится грязно-белым пятном на аккуратном ухоженном крыльце. Кажется, будто дикий виноград, в котором утопает что дом, что само крыльцо, стыдится эдакого соседства и старательно подбирает лозы, чтобы не испачкать их в бурой подсохшей крови.       — Его нашла кухарка, — немного помолчав, говорит Нита. — Сегодня с утра ей дали выходной в честь праздника, но потом, к вечеру, почему-то передумали и вызвали посыльным.       — Стало быть, на мертвеца она наткнулась совершенно случайно? — Кай морщится. Улочка эта, верно, для Старого города смотрится вполне себе приличной, но все же здешние обитатели после захода солнца предпочитают лишний раз из дому не выходить. Стражники по ночам сюда тоже заглядывают редко. И, если бы не кухарка, лежать мертвецу тут до самого утра.       — Выходит так, — Нита пожимает плечами. — Я с ней поговорила, она будет молчать, но скоро в городе все равно узнают… А, чего уж там, сам посмотри.       Нехорошее предчувствие крепнет. Кай подходит ближе, скользит взглядом по залитым кровью белым одеждам, по развороченной груди, в которой застрял погасший символ Создателя, по кривым грубым рунам, вырезанным на бледной коже лица… Ругательство само собой рвется с губ.       — Кто еще знает?       — Сольвейг. И Яли, он сегодня патрули в Старом городе проверял.       Кай хмурится.       — Он должен был остаться на пиру.       — Скажи ему об этом, — Нита едва заметно морщится. — И есть еще кое-что… Сольвейг!       Она появляется из ниоткуда, словно тень и, прежде, чем Кай успевает задать вопрос, с поклоном протягивает ему кинжал. Взгляд скользит по костяной рукояти, по знакомым уже грубым рунам, и ругательство снова срывается с губ.       — Орочий, — озвучивает Кай очевидное. — Еще и ритуальный. Где был?       — Под кустом, — Сольвейг задумчиво дергает себя за одну из многочисленных косиц и с сомнением добавляет: — Спрятали. Но так, чтобы точно нашли.       Ага. Нашли и сделали нужные выводы.       Кай морщится, осторожно берет кинжал в руки и позволяет силе коснуться окровавленного клинка. На мгновение тьма окутывает его плотным коконом, но потом развеивается, словно ее и не было.       — Надо же, хорошо подтерли за собой, — Кай ненадолго прикрывает глаза, позволяя силе отступить. — Совсем ничего не увидел.       ...Или, может быть, дело в том, что убивали не кинжалом? Узнать бы наверняка... Нахмурившись, Кай бросает задумчивый взгляд на тело и возвращает орочий клинок Сольвейг. Кажется, поговорить с покойником все же придется.       — Где Яли?       — Ушел допрашивать кухарку, — Нита проницательно усмехается. — Вернется нескоро, думаю. Последить за ним?       — Не стоит, — Кай проводит ладонью над телом священника, всматриваясь в широко распахнутые удивленные глаза. — Просто… Не пускайте сюда никого, пока я не закончу.       Нырять в остатки разума покойника неприятно. Опасно. Отец вовсе говорит, что это сущее безумие и безрассудство, но полезно ведь иногда. Нита права: долго скрывать это убийство не получится, скорее всего, уже завтра к вечеру весь город узнает о нем, и новость эта обрастет нелепыми, но ужасными догадками. Люди будут напуганы. Недовольны. Разгневаны. И кто-нибудь из советников обязательно попробует этим воспользоваться, чтобы отобрать у отца княжеский венец. А дорогая мачеха снова заговорит о его, Кая, женитьбе, станет подсовывать портретики незамужних знатных девиц, похожих одна на другую. И не забудет напомнить о долге.       Кай вздрагивает. Нет, определенно, с этим убийством нужно разобраться поскорее.       — Будь осторожен, — немного помолчав, просит Нита. В глазах ее отражается тревога. — И пусть Сольвейг останется с тобой. На всякий случай.       Ответить Кай уже не может: тьма наконец вырывается на волю, опутывает мертвеца и превращает его неподвижные стеклянные глаза в два черных провала. Как в зеркалах, в них мелькают обрывки недавних воспоминаний: вечерняя служба в храме, шумное празднество на площади перед дворцом, темные улицы города, крыльцо и зелень, и… Последний образ рассыпается на осколки. Кай пытается удержать его, собрать как мозаику, но ничего не выходит.       Осколки превращаются в пыль.       Кай ругается сквозь зубы. Придется влезть глубже, впустить чужую память в свой разум и прожить вместе со священником последние несколько минут его жизни.       Будет неприятно. И отец, если узнает, разгневается, снова станет грозить блокирующими браслетами. Или в голову полезет — убедиться, что дражайший отпрыск все еще не сошел с ума.       Поколебавшись мгновение, Кай все же садится на землю. Делает глубокий вдох, кладет ладонь на холодный лоб мертвеца и мысленно тянется к искре дара. Тьма, подозрительно послушная и отзывчивая, соединяет с покойником прочной нитью, расстилается вокруг вуалью.       Кай закрывает глаза.       ...Улица тиха и безлюдна. Иннису не впервой гулять ночью по Старому городу, но спокойней от этого не становится. То и дело чудится, что в темной подворотне притаилась тень с ножом, и только ждет, чтобы ударить. Почему-то кажется, что одежды жреца для здешнего люда ничего не значат, что если бы не приказ Черного Лиса, он, Иннис, давно бы сгинул среди слепых домов и тесных переулков, и городская стража не стала бы его искать.       Ему не нравилось здесь с самого начала. Местный люд трактовал Слово Создателя по-своему, и никакие проповеди не могли искоренить ересь. Да и не нужны они здесь были, эти проповеди.       Наверное, если бы не дядя, Иннис давно позволил бы себе малодушно забыть про эту часть города и никогда здесь не появлялся.       Он вздыхает. Что ж, если записка, которую сегодня утром принес мальчишка-посыльный не лжет, этот визит станет последним. И можно будет снова делать вид, что Старого города не существует.       Знакомый переулок по-прежнему утопает в зелени. До нужного дома несколько шагов, над дверью уже горит фонарь — значит Инниса ждут. Вот он — шанс изменить все и наконец отдать дяде долг жизни. Но сердце вдруг пропускает удар, отчего-то становится тревожно — так, будто впереди, среди пышноцветущих роз, притаилась опасность.       Иннис невольно останавливается, затравленно озирается по сторонам, вглядываясь в тени. Разум подсказывает, что никого там не может быть, не найдется такого глупца, который рискнет нарушить приказ Черного Лиса, но страх не уходит. Накрыв ладонью символ Создателя, Иннис все же неуверенно разворачивается, чтобы вернуться назад, в Белый город, но не успевает сделать и шага.       Его окликают.       Голос этот снова заставляет сердце сжаться — теперь от восторга. Иннис хотел зайти к ней позже, когда разберется с делами, но она пришла сама. Выходит, вправду волновалась. И ждала его, как обещала в записке. Может, это значит, что она передумала? Что согласна оставить Старый город?       Губы сами собой расползаются в улыбке.       Иннис убирает ладонь от символа Создателя и оборачивается на голос.       Она стоит на крыльце, под фонарем, в одной нижней рубахе — прозрачной и тонкой. Лунный свет путается в ее волосах, скользит по плечам и плащом стекает к босым ногам. Видеть ее такой непривычно.       Что-то во всем этом кажется неправильным, неестественным. На мгновение страх возвращается, и Иннис хмурится, вглядываясь в до боли знакомый силуэт. Тянет снова коснуться символа Создателя, призвать свет, который развеет морок.       Но она снова окликает по имени. Ее дрожащий голос заставляет сердце биться чаще, и Иннис невольно делает шаг. И еще один.       Он останавливается только тогда, когда правый бок обжигает короткой болью. В первые несколько мгновений кажется, что ничего страшного не случилось, что тень за спиной ему привиделась, но колени вдруг подгибаются и ноги отказываются слушаться. Во рту становится солено от крови.       Судорожно прижав ладонь к животу, Иннис оглядывается в поисках той, чей голос лишил его разума, и не находит ее. В душе вспыхивает детская обида. Умирать — вот так глупо, в каком-то забытом Создателем переулке — совсем не хочется. К горлу подступает ком, и Иннис едва слышно всхлипывает. Перед глазами темнеет.       ...Кай с трудом выныривает из чужой памяти за миг до того, как она гаснет, грозясь утянуть его за грань.       — Все же придется сказать отцу, — хрипло выдыхает он, глядя в сосредоточенное лицо Сольвейг.       Она хмурится, недовольно сверкает серыми глазами и кладет узкую ладонь на его лоб, не позволив подняться. По телу проносится упоительно-прохладная волна силы.