Take My Hand

       Ничего не меняется там, где нету влияния — методично звучит в голове. Массивная железная дверь с потёртым сердцем всё такая же как и вчера. И так же как и вчера Артемий возвращается к ней. Андрей не баловал его разговорами, задумчиво скользил глазами по помещению, а то и вовсе закрывал глаза будто вокруг не существовало ничего. А Бурах просто не мог пройти мимо. Тогда-то и понял что, изменился: не внешне — уродом для всех как и был, так и остался. Вот только в душе что-то скрипело ржавыми гайками и раз за разом настаивало обратиться, окликнуть, зацепить. Андрей обычно игнорировал так, что где-то отдавалось покалыванием, неприятным таким. А иногда отвечал как умел — не без пренебрежения, вот только беспокоится о нем хирург от этого меньше не стал. В какой-то момент оба поняли что некоторые отрывки жизни разделились в их общие. И дышать стало мужчинам легче, фамильярность испарилась следом за враждебностью. Андрей даже улыбался, почти искренне. Сам Артемий вон шутил больше, так что получал заслуженный подзатыльник, а не бывшие угрозы о разбитой челюсти. И разговаривали они много и долго... под твиринном, жаром и влагой тяжело оседающей в лёгких. Когда-то они говорили о женщинах с картин в его кабаке. Андрей под градусом плёл что-то про образ божеств, а степняк слушал внимательно пусть и уши будто Горхонской рекой затопило. И затопило всего его, нравился ему этот гордый архитектор. Был он без тщеславия, ему не нужно было льстить чтобы он чувствовал себя значимым, он просто был таким пылающим сам по себе, а не сотканным с чужих теорий. И обмолвился Бурах тем, что спросил о мужчинах и вовремя не заткнулся. Нравятся ли ему они? И кажется выпнут сейчас из кабака, вот только отвечают что нравятся те, из-за кого сердце не разбивается. ‌И говорит так, будто намекает, вот только смотрит как под мутным стеклом. И Артемий к нему тянется на диван и целует. А Андрей думает о том, что сам сердца никогда разбивать не хотел.