Только не говори

Из окна общаги Сережа видел сияющие огни города. Свет поднимался с окраин и взрывался сотнями ярких искр на штандартах небоскребов, чтобы стихнуть в задушенной темноте неба — шел первый час ночи, и электричество в общаге вырубило, похоже, до утра. Было пронзительно тихо. Только сквозняк, проникавший сквозь полуразбитую заплесневелую раму, шевелил листы, усеявшие половину комнаты Разумовского — кое-где черно-белые распечатки картин, кое-где конспекты из учебников и словарей. Вспархивали у стола листы тетрадей и забытые кульки от пончиков, купленных в ближайшей забегаловке, только кружка с недопитым кофе сохраняла неподвижность, она, да прижатая неловкой поделкой к столу пачка писем. Они трепетали потрепанными краями, как стайка молей, выпущенная из шкафа: желтые, сухие, теплые, как песок, как напитанный солнцем ветер. А дальше — его встрепанная кровать с год как бессменными простынями, горсть тонкого колючего одеяла у изножья, сброшенная на пол подушка. В холодном свете старичка-ноутбука, чей заряд стремительно падал на дно, его комната окрасилась в краски питерского зимнего вокзала: черный, голубой, белый. Соседняя кровать пустовала — Сережа не заходил на ту сторону, не пересекал черты, огороженной низким столиком. Его сосед куда-то свалил — сказал, что на время, но вынес все свои вещи подчистую. И лучше бы не возвращался: Сереже надоело от неловкости ронять учебники, когда он в очередной раз заставал чью-то излишне бурную личную жизнь. Да и соседу Сережа тоже не нравился — вскрикивал по ночам, жег свет до самого утра, шаркал стопами по полу в линялых тапках, «как старый дед», толком не брился и не расчесывался, так что его согбенная фигура в потертом свитере смешила девчонок. Не хватало только очков — и вышел бы «программист типичный, в естественной среде обитания». Сережу почитали за серого мыша — входя в комнату, он опускал глаза долу и быстро прошмыгивал к своей половине, не оглядываясь. А год назад — год назад здесь спал Олег. На подоконнике в углу притаилась старая банка от Nescafe, из которой порой торчали окурки. Окно тогда открывалось как следует: Сережа должен был хотя бы так, не выходя из комнаты, дышать свежим воздухом. На стене висели плакаты с AC\DC (Сережа не верил, что Олег слышал у них что-то, кроме «Back in Black»), Nirvana, Kiss, Queen и прочими признанными мастерами рока; из-за косухи, вечно болтавшейся на стенке шкафа, никто не подвергал музыкальный вкус Олега ни малейшим сомнениям. Берцы стояли в углу — один торчал прямо, как положено, другой устало прислонялся к стенке. Пол всегда был такой чистый, что с него можно было есть: они оба иногда забывали про тапки и любили шлепать по комнате босиком. Но с общего стола начиналась Сережина вакханалия, которая переползала иногда и на Олегов стол — полумесяцы кофейных пятен, рисунки, остатки лепки или целые фигуры, которые чем-то приглядывались Волкову и он категорически воспрещал их выбрасывать. В тот год Сережа делал вид, что ложился спать, и, дождавшись мерного сопения с той стороны, выскальзывал из кровати, чтобы засесть за учебники под масляным, мигающим светом настольной лампы, в которую тщилась пробиться какая-то случайно залетевшая ночная бабочка и под сонную возню Олега. Перед сном он укрывался одеялом и непременно сбрасывал его к утру: ему не нужно было сохранять тепло, он источал его, как деревенская печь. Сережа любил наблюдать, как по утрам солнечные лучи медленно ползут по коже спины Олега, по родинкам, усеивавшим поясницу, лопатки, шею, руки, окрашивая кожу в золотой — слушал, как его дыхание наполняет комнату жизнью, и чувствовал себя так, будто стал героем произведения искусства. Чувствовал совершенство. Экран ноутбука потемнел, и комната погрузилась в абсолютный мрак. Сережа сполз с подоконника, нашарил подушку и лег, сжавшись в комок. На общем столе стояла кружка неотпитого кофе. Черного, без сахара. *** Ржавая койка скрипела под весом Волкова, пока в окно рвалась песчаная буря, а под подушкой хрустело недописанное письмо. Олег напрасно пытался подстроить свое дыхание под сопение еще сорока сослуживцев — в такие тревожные ночи хорошо спали только вернувшиеся с вахты, а он, увы, был одним из них: — Волк, хей, Волк. — Что надо? По этому «что» уже успели пройтись местные остряки: мол, сразу видно культурную столицу, не то, что чёкающие провинциалы из российских глубинок. Всё Сережины старания — в классе шестом он вцепился в чистоту речи с яростью бешеной собаки и на одну его короткую фразу мог выдать десять правок и двадцать замечаний. Период прошел, Сережа вновь заговорил, как нормальный человек, а вот у Олега привычка осталась — увы, он легко, но прочно подсаживался на что угодно. Олег лишь надеялся, что и он успел привить Серому хотя бы несколько привычек: гулять хоть раз в неделю; не пить слишком много кофе; не есть что попало из забегаловок и магазинчиков; закрывать окно перед сном. Когда Олег приезжал, Сережа кушал, как полагается, даже высыпался, но Волков подозревал, что Разумовский готовился заранее, как школа перед проверкой, чтобы затем вновь забить на порядок и правила. — Ты ж кореш с нашим хозяйственником, хрена ли у тебя койка так скрипит? Спать мешает. Да, его постель, наверное, самая старая рухлядь в казарме: ни пятнышка казенной краски, на металле одна ржавчина, прутья у изголовья оборвались и болтаются, как молочные зубы. Первое, что он видел, когда просыпался — тонкий рыжий прут у самого глаза. Щекотало нервы. — Тебе надо, ты и меняй, — огрызнулся Волков. — Да че ты пристал к человеку, Вадик? Уймись. …Ржавчина на солнце — рыжая-рыжая. Олег жмурится. Перед глазами у него — комната студенческого общежития, утро, Разумовский, уснувший на конспектах; волосы из хвоста выбились и зазмеились по желтушным тетрадным листам. Серый устал настолько, что не почувствовал, как его подхватили на руки и уложили в кровать, не ощутил пальцев, скользящих по щеке — нужно было убрать изо рта зажеванные ненароком волосинки. Олег засыпает. Сны его полны солнца.