Арк-Кайлест "Небо над Массилией"

МАЛЕНЬКИЕ КОМНАТЫ

«Попробуй разбить меня, ты не поверишь глазам Попробуй сломать и скорее сломаешься сам…» Слова из песни Fleur, «Камень»

      Желика-Мария Де Монтен, блистательная фрейлина двора Её Величества. Знатная особа. Потомственная аристократка великого некогда рода. Сколько их было таких, не сохранивших ничего, кроме величия предков? Гораздо больше, чем безродных богачей, готовых выложить немалую сумму, чтобы причислить себя к знати. Таких девочек ждала судьба, далёкая от величия. Содержанки, женщины полусвета, а то и вовсе певички и актриски, заканчивающие дни в нищете.       Иногда благородные родственники, движимые самыми светлыми, разумеется, побуждениями, а вовсе не желанием избавиться от лишней обузы и при этом остаться чистыми перед людьми, определяли обожаемого ребёнка к просящим сёстрам, которые принимали самых разных девочек, кротких и покладистых, спесивых и своенравных, и перемалывали телесными наказаниями, тяжким трудом и бесконечными молитвами, с короткими, рваными перерывами на сон. Выпускали одних и тех же созданий в серых одеждах, способных лишь неустанно, дни напролёт, просить вечного благоденствия для империи и её правительницы.       Только единицы удостаивались чести стать фрейлинами. Почти всех родственников, надеющихся отдать на воспитание осиротевшую племянницу, нежеланную падчерицу, реже — родную дочь, ждал категорический отказ, часто даже без проверки. Лишь избранным объявляли, что их девочка стала кандидатом.       Таких девочек заселяли в отдельную комнату и запрещали покидать её. Только немой слуга трижды в день приносил еду и один раз, утром, выносил ночную вазу. Ребёнок не знал, но за ним всё это время пристально наблюдали. Некоторые начинали догадываться об этом, что увеличивало вероятность поступления в дальнейшем, но в настоящем только заставляло оборачиваться на каждый шорох даже днём, когда ночную темноту разгонял свет из небольшого окошка под потолком. До которого невозможно было дотянуться и посмотреть, что же происходит за стенами, и которое не пропускало ни звука.       Наблюдавшие видели, как маленькая девочка начинала разговаривать с придуманными друзьями, играть, танцевать, смеяться, но позже неизменно рыдать и проситься наружу, всё яростнее стучась в дверь. Они все рано или поздно начинали стучать. Некоторым шли навстречу, дверь открывали и неудавшуюся фрейлину выпроваживали восвояси.       Через несколько дней к кандидатке начинали по очереди наведываться гости, называвшие себя воспитателями. То это была рослая худая строгая леди в годах, то невысокий, но упитанный улыбчивый мужчина неопределённого возраста, с повадками доброго волшебника, или молодая девушка, пытающаяся изображать строгую наставницу. А то и вовсе ровесница кандидатки, только, как правило, круглая сирота, злобная и завистливая, готовая наброситься с кулаками и бить безжалостно. Всегда это были незваные гости.       Они могли прийти днём, вечером, после ужина. Поднять рано утром или явиться глубокой ночью. Все они, независимо от того, были ли настроены враждебно или миролюбиво, всегда чего-то хотели. Они говорили, приказывали, пугали, бросались с кулаками, успокаивали, любезничали и показывали фокусы. Но все неизменно называли себя воспитателями и, как могла заметить наблюдательная девочка (разумеется, если была таковой), по сути, занимались одним и тем же: что-то объясняли, словом или делом давали ответы на вопросы, о которых раньше даже не приходилось думать. Но взамен вытягивали неудобные ответы обо всём подряд, самом сокровенном, о чём не пристало говорить ни с кем, сообщая при этом о себе решительно ничего, умело уходя от встречных вопросов. Кандидатка переставала понимать, сколько прошло времени? Дадут ей спокойно спать несколько дней или будут расспрашивать, не давая уснуть?       Большинство неудавшихся фрейлин внимательные наблюдатели выпроваживали ещё до появления воспитателей. Оставшиеся умоляли выпустить их после появления «гостей». Только единицы оставались, но и по ним наблюдавшие выносили вердикт. Избранных забирали на обучение. На радость родственникам: ещё бы, отныне представительница их семейства — особа приближённая! Она более не обуза, но украшение славного рода! Знай они, что ждёт пусть даже нежеланную родственницу, вряд ли бы смогли радоваться с чистым сердцем. А то и вовсе забрали бы домой. Даже избалованную падчерицу, даже нежеланную приживалку — дитя дальних родственников. Впрочем, нашлись бы и те, кто всё равно бы оставил. Даже среди родителей.       Девочек допускали до занятий, проклятая дверь открывалась, но то, что происходило за её пределами, сводило эту радость на нет, превращая прежнее место заточения в убежище. За дверью были только аудитории и гимнастический зал. Построения, строгие преподаватели и телесные наказания за неуспеваемость или самые незначительные провинности. Девочек лишали возможности заводить знакомства и дружбу, пагубно влияющие на обучение. С семи лет воспитанница могла рассчитывать только на себя. Их мало кормили и много учили самым разным наукам, от вышивания и манер до философии, химии и актёрского мастерства, не оставляя времени на отдых или уход за собой, требуя, однако, идеального внешнего вида и безупречно чистого и опрятного платья. Теперь девочки могли сколько угодно молить о пощаде и рыдать в кельях. Они уже были избраны и прошли строгую проверку. Таких было слишком мало, чтобы позволить себе роскошь бросать на ветер «штучный товар». Мольбы ребёнка ничего более не значили. Да и сами девочки себе уже не принадлежали.       Спустя четыре года вышколенная воспитанница усваивала, что в безжалостном мире она может рассчитывать только на себя, и лучше, если в этих стенах её этому научат. Она обретала, наконец, преданную благодарность к безжалостным воспитателям. И тогда её ждала иная наука. Девочек выпускали к людям. Но окружение было вовсе не то, к которому могли привыкнуть благородные воспитанницы.       В девять-десять лет они побирались в злачных местах, помогали торговкам на улице, мыли полы в притонах, зная, что в ответ на непослушание будут строго наказаны и биты не менее жестоко, чем их безродные сверстники, занимающиеся тем же. Что, впрочем, не отменяло и занятий в пределах академии. Пусть даже короткими урывками, пусть даже ночью. Они постигали манеры и науки, всё сильнее ценя то, что провидение дало им куда больше, чем их нищим сверстникам, то, что дала им Незакатная и Предвечная Катриона Вальде.       Воспитанниц старательно гримировали, чтобы никто из простолюдинов не смог узнать их впоследствии. От представителей знати и родственников спрятать воспитанницу было и того проще. Никто и не стал бы смотреть на замарашку, стоящую у лотка с рыбой в грязном пропахшем платье, с чумазым лицом. Тем более — разговаривать с ней. Были даже случаи, когда воспитанницы встречали родных отца или мать, но ни единым словом или взглядом не выдавали себя. То была больше, чем дисциплина или ненависть. Это было их собственное веление души, результат воспитания и сформированный взгляд на собственную короткую жизнь. Все эти родственники, предавшие когда-то, не несли более пользы для высшей цели, а значит, не имели никакой ценности. Ценность имело только служение Её Величеству. Только её благоденствие служило опорой порядка и залогом жизни в будущем.       Едва девочкам исполнялось двенадцать, кроме прочих наук, их готовили к новой, взрослой жизни и новым желаниям, которые неизбежно принесёт с собой взросление. Им объясняли всё, но и тут изобретательные воспитатели доводили знакомство с вопросами зрелости до абсолюта, показывая пикантные стороны вопросов во всей их неприглядности, давая каждой из воспитанниц почувствовать всё на себе.       Им не рассказывали ужасные подробности жизни, скажем, проституток. Воспитанницы сами становились ими. Самые грязные дома терпимости в крупных городах империи то тут, то там пополняли будущие фрейлины тринадцати-четырнадцати лет. Разумеется, инкогнито. Искусные гримёры а то и маги умели изменить воспитанниц до неузнаваемости и сдать в услужение хозяину борделя. Воспитанницы принимали мужчин, усваивая главное. И то было вовсе не искусство любви. Дома терпимости, расположенные в доходных домах и портовых городках, далеки от тонких наслаждений и флирта, которыми позже предстояло овладеть воспитанницам. Разумеется, тем, кто останется способной к дальнейшему обучению. Здесь развеивались все глупые мечтания о красоте близости и после вызывали только смех.       К воспитанницам приходили изголодавшиеся моряки, нищие студенты, по несколько за раз, или потрёпанные, но благообразные посетители, злые, норовящие ударить, или скромные, по долгу не решающиеся. Неважно. Всем им было нужно одно и то же. Любой из них рано или поздно превращался в сопящее животное. И не всегда на этом всё заканчивалось. Одним нравилось бить, другим, робким с виду, — резать и мучить, некоторые из таких готовы были заранее оплатить «ущерб заведению». Жизнь зависела только от жадности хозяина борделя. По странной случайности, на каждую из воспитанниц рано или поздно находился такой клиент.       Наставники со всей тщательностью готовили будущих фрейлин. И потому девочки умели вонзить в шею или глаз всё, что только может лежать на столе или прикроватной тумбочке. А если нет ничего под рукой, могли ударить в пах, вцепиться зубами в кадык или выдавить глаза, борясь за жизнь. Они умели постоять за себя, каждой представлялся случай проверить это, и не один. Однако главная наука, которую они постигали, заключалась не в этом. Своих посетителей, какими бы они ни были, девочки по возвращении с «практики» воспринимали как материал. Одинаково мерзкий, какой бы разной ни была обёртка. Позже, совершенствуя флирт, искусство обольщения, танцы, пение и музицирование, всё тот же придворный этикет, они лишь оттачивали более тонкие инструменты для воздействия на «материал», не требующий того, что происходило на практике, но позволяющий куда более крепко овладеть действиями, мыслями и снами. О да. Именно мужчинам принадлежала сила, армии разных стран, большие железные корабли и машины. Благоденствие императрицы зависело лишь от того, кому эти мужчины будут служить.       К сожалению, не всем удавалось закончить обучение. Некоторые погибали в притонах, некоторые, не выдержав обучения, получали нервную болезнь и навсегда оставались в приютах, у тех же просящих сестёр. Но те, кто прошёл всё, становились фрейлинами в том славном возрасте, когда девочка может выглядеть и как молодая дама высшего света, и как гимназистка, ещё не закончившая обучение. А то и вовсе как подросток. Могла быть скромной и послушной, с безупречными манерами, могла на равных браниться с трубочистом или докером, а при случае — поставить на место недоученного софиста философа. Разумеется, только если это потребуется.       Фрейлины делали всё, но только если потребуется, видя единственной целью служение Предвечной. И была это не столько царственная особа, сколько образ, который каждая из фрейлин формировала в своём сознании в процессе всего обучения. За этим внимательно следили воспитатели и наставники, поселяя воспитанниц поодиночке, создавая мягкую и жёсткую систему одновременно, находя к каждой индивидуальный подход, но на выходе формируя один и тот же образ. Восхитительный, но хрупкий источник блага в безжалостном мире нуждался в постоянной защите и поддержке. Способы защиты стояли выше любой морали и этики, выше всего того, о чём твердили людям в храмах, писали в красивых книжках, и, в конце концов, выше, чем плотская страсть и физическая боль. В этом фрейлины походили на просящих. Между ними была лишь одна существенная разница: первые могли изменять мир, вторые — только смиренно просить.       Родные радостно встречали выпускниц, не подозревая о том, что девочка, с которой их когда-то связывали родственные узы, давно перестала существовать и уступила место фрейлине. Которая явилась к ним только потому, что того требуют традиции.       Бывало, разумеется, что даже безотказная система воспитания давала сбои, но и на этот случай были предусмотрены методы воздействия на фрейлин. В каждой из них жила перепуганная девочка, запертая в комнате одна, без родителей. До смерти перепуганная.       Не только опыт, полученный в академии, скрывал робкий взгляд фрейлины, получившей аудиенцию. Воспитатели выделяли девочку ещё в пору обучения. Де Монтен не слишком отличалась в овладении науками, но поразила всех, едва оказавшись в затрапезном притоне. В отличие от прочих воспитанниц, ей нравилось происходящее. Она слишком охотно выполняла постыдную работу сверх требуемого, но дело было не в распущенности, во всяком случае, не только в ней. Урождённую аристократку увлекала не только похоть, но и власть, которую она научилась обретать через страсть.       Однажды она взялась ублажить четырёх отчаянных моряков, только сошедших на берег после долгого плавания. Злых и изрядно подвыпивших. И в результате заставила их драться друг с другом за награду, в качестве которой выступала сама. Одного порезали, другого покалечили, третий признал себя побеждённым и ушёл вместе с пострадавшими. Оставшись наедине с победителем, она разжалобила его грустной историей о смерти родителей, о том, как родной дядя, надругавшись над ней, отдал в этот притон, и сегодня её впервые заставили ублажать мужчин. В результате пьяный матрос сперва побил хозяина трактира, а после оставил немало денег, чтобы выкупить несчастную девочку. В ту же ночь девочка сбежала от избавителя, так и не тронутая им.       Желике-Марии было четырнадцать. К ней зашли четыре голодных моряка. Она осталась нетронутой, принесла заведению огромную сумму и в довершение пригрозила хозяину, что если он и впредь будет распускать руки, к нему придёт ещё более крупный и более разозлённый постоялец.       Разумеется, девочка пеклась не о своей чести, иной исход её бы тоже устроил, судя по тому, с каким усердием она позже овладевала более искусными способами доставлять удовольствие. То был, скорее, опыт на предмет того, насколько далеко можно зайти, воздействуя на «материал» одним лишь обещанием…       То было давно. А за две недели до прибытия стального гиганта в Арк-кайлест она явилась на аудиенцию к Предвечной, в изумрудно-зелёном платье с глубоким декольте и открытыми плечами, на которые ниспадали вьющиеся локоны, едва прихваченные золочёными шпильками. Были видны только их небольшие основания, выполненные в виде позолоченных ажурных бабочек, будто случайно севших на огненно-рыжие волосы, образовав собой узор. Грудь украшало колье, блеск которого подчёркивал цвет глаз, такой же, как у платья. Сбоку вдоль подола шёл разрез, отделанный тонким кружевом по краям. Он был выполнен так, будто и вовсе являлся имитацией, но вот беда, случайно разошёлся и теперь при неловком движении открывал точёную ножку, затянутую в кружевной чулок, от лодыжки и почти до колена обвитую ремешками. Сама фрейлина повела себя так, будто разрез и правда оказался случайностью.       — Донна… — Желика изящно встала на одно колено и, глядя снизу вверх, коснулась губами руки, которую Предвечная тоже приподняла, словно оказывая ответную любезность.       Ритуал заставлял фрейлин преклонить колено, но позволял не гнуть спины и не прятать глаз.       — Наслышана о тебе, дорогая, — как довольная кошка, промурчала Катриона, когда фрейлина поднялась. В случае с императрицей это могло означать что угодно, от удовольствия и радости до скрытой ярости. — Располагайся удобнее, — она приглашающим жестом указала на небольшой столик с двумя стульями. — Нам нужно побеседовать.       — Благодарю вас. Мне вполне удобно. Но если вы настаиваете…       «Прелестно, сама покорность», — с иронией подумала Катриона. Но вслух только попросила, ласково и чуть нетерпеливо:       — Посмотри на меня, не прячься. — И двумя пальцами коснулась подбородка.       Желика встретилась взглядом с императрицей, и та с любопытством приблизилась ещё. Слишком увлекал этот взгляд. Безмерно преданный, похотливый и в то же время отстранённый, трудно было разобрать, он менялся, словно выражение лица на портрете. На дне этих глаз была настоящая буря, скрывающаяся за невинным взглядом. За этот контраст Императрица и выбрала именно её для выполнения своего поручения.       — На тебя интересно смотреть, — проронила Катриона вполголоса и провела пальцем, задев губы собеседницы, будто поощряя. — Признаться, сожалею, что не скоро смогу повторить это.       — Вы можете повторить сейчас.       Императрица сдержанно улыбнулась.       — Я знаю. — Императрица и фрейлина на мгновение замерли, глядя друг на друга, но то была не немая дуэль, они, скорее, изучали. И императрица продолжила: — К сожалению, время не ждёт. Тебе предстоит поработать над собой, а после отправиться в Массилию.       — Благословенный край.       — О да! Плодородные земли, залитые ласковым солнцем. Тёплое море! — Катриона выпрямилась и мечтательно откинула голову. — А главное, благородные и преданные люди! Такие, например, как генерал-губернатор Максимин. Твой новый преданный друг. Тебя ждёт невероятное путешествие! Я даже немного завидую тебе. — На последних словах императрица склонилась к фрейлине, словно сплетничая с закадычной подружкой.       — Позволите уточнить?       — Конечно, — глаза госпожи горели, словно ей не терпелось открыть важную тайну.       — Почему именно Максимин должен стать моим преданным другом?       — Видишь ли, — Катриона подобралась и приняла притворно-серьёзный вид, — этот достойный муж всегда был достаточно дельным человеком. Недаром его поставили управлять столь великолепными землями. Однако он тревожит меня в последнее время.       — Чем же, госпожа? — Желика отвечала елейным голосом, подыгрывая тону собеседницы. А вот Предвечная посерьёзнела, подбирая слова.       — Видишь ли, как я уже говорила, это дельный человек, даже аскет в некоторых вопросах. Он, конечно, любит жить, подвержен некоторым слабостям. Путешествия, женщины, охота — да, но вот, скажем, к роскоши или азартным играм наш любезный Максимин совершенно равнодушен. Он исправно пополнял казну, Массилия расцвела при нём. Но теперь его сборы стали на удивление скудными. Максимин говорил казначеям про неудачный урожай, реформу и прочую ерунду. Он плохо умеет врать. Земля плодоносит, а налоги исправно выплачиваются. Можно допустить, что генерал-губернатор проворовался. Почему бы и нет? Как ни крути, человек слаб. Да вот есть несоответствие. Новых резиденций он не строил, к играм — равнодушен. Женщины, те сами бросаются в его объятья. Без каких-либо капризов.       — Не сочтите за дерзость… — перебила Желика.       — Говори.       — Разве такими делами не занимаются казначеи, полиция или тайная канцелярия? К чему вам омрачать себя мыслями о таком пустяковом деле?       Предвечная внимательно посмотрела на фрейлину и едва заметно улыбнулась. Желика, несмотря на внешнюю сдержанность в интонациях и осанке, привитую в академии, горела сейчас изнутри. А возможно, была раздосадована настолько, что не посчитала нужным скрыть обиду. Вовсе не мрачные мысли госпожи её сейчас заботили. Гораздо больше её задело то, что фрейлину Её Величества привлекают лишь для того, чтобы вывести на чистую воду проворовавшегося чиновника. Пусть даже высокого.       — Тщеславие — тоже порок, — проговорила отстранённо императрица, скользнув взглядом по лицу фрейлины.       — Простите, — Желика, не пряча глаза, чуть склонила голову.       — Так вот, именно сведения из тайной канцелярии позволяют предположить, что Максимин что-то скрывает от меня. И это главное. Хотя и сумма тоже набралась немалая. Её бы хватило, чтобы вооружить, скажем, армию. Как это сделал Агнесс. Или же направить её в помощь определённым людям, группе людей.       — Вам известно, какие это могут быть люди?       — Мне известно многое. Но о Максимине я хочу узнать всё. За этим ты и отправишься. Ровно через четырнадцать дней. — Императрица выдержала паузу, словно наслаждаясь моментом перед тем, как открыть ошеломляющую новость. — И уже спустя сутки ты будешь на месте.       — Но как?       — Ты полетишь, — Катриона смотрела, как добрая волшебница.       — На дирижабле? — Желика прерывисто вдохнула и зачем-то покосилась на окно, через которое виднелось пронзительно-синее небо.       — Не совсем. Двенадцатого июля ты должна будешь появиться на центральной площади. Часам, скажем, к десяти.       — Непременно, — фрейлина снова невозмутимо посмотрела на госпожу. — Хочу только заметить, что если прямо сейчас отправиться поездом, то…       — Не обсуждается. — Катриону немного удивило поведение фрейлины, и она снова подошла поближе. — Не стану портить тебе сюрприз, повторюсь только, что дарю тебе незабываемое приключение. — И будто в заверение она аккуратно снизу коснулась пальцами ладони Желики, приподняла её руку, разглядывая длинные тонкие пальцы. — Я отправлю по небу в Массилию не только тебя, но и груз помощи. Оружие, амуницию, чтобы напомнить нашему дорогому верному Максимину о том, какой мощью располагает наша империя и как неустанно она печётся о каждой из провинций. Чтобы не только наш дражайший наместник, — Катриона одним пальцем провела по ладони фрейлины, остановившись на запястье, — но и каждый из его верных… офицеров, — она поглаживала то один, то другой палец, — знал, что здесь о них помнят и неустанно пекутся. — Императрица снова заглянула в глаза фрейлины. — А ты встретишь там своего нового друга. Но, полагаю, это непростая задача, даже для тебя. Потому я и даю тебе четырнадцать дней.       На этот раз Желика не вспыхнула, она посмотрела, скорее, изумлённо. А взгляд стал таким пристальным, что чувствовался кожей на шее, ключице и плечах, едва прикрытых пеньюаром. Катриона не слишком мудрствовала с нарядами, ожидая фрейлину.       — К чему дни, когда у меня были годы? — Желика, едва касаясь, провела пальцами по внутренней стороне руки госпожи к сгибу локтя. — Верно, у вас сложилось дурное представление обо мне, госпожа, — продолжила она. Напряжённые пальцы задели живот и немного увереннее вся ладонь медленно спустилась к бедру госпожи. Катриона прерывисто вдохнула и приблизилась, зрачки стали шире. — Если угодно, я могла бы…       Катриона понимала, что безумием было бы согласиться, неважно даже, кто и кому сейчас станет прислуживать. Это в любом случае проигрыш. А пальцы на бедре, готовые забраться под пеньюар, были такими проворными и вместе с тем сильными.       — Ну что ж… — только и произнесла она.       Взгляд Предвечной стал холодным и пронзительным. А тело госпожи — чужим настолько, что захотелось отдёрнуть руку. Она так и сделала, уловив в глазах императрицы что-то, что привело её в ужас. Так смотрит мать на нерадивую дочь. Мысли смешались, неоткуда было знать фрейлине о том, как может смотреть мать! Её собственная скончалась, когда Желике было три года. Однако фрейлина в этот короткий миг была уверена, что именно так бы она на неё и смотрела.       — Об этом я тебе и хотела сказать, милая. — Желика подавила замешательство до того, как успела его показать. А императрица продолжила: — Твой друг — богатый наместник и удачливый человек. Неужто ты думаешь, что у него есть недостаток в искусных любовницах? Напомню, мне не нужно его тело. Нужен он весь, все его поступки, желания и мысли. И чтобы заполучить это, ты дашь ему то, чего у него не было никогда.       — Как вам будет угодно, госпожа.       — К делу. В означенный день с тобой поднимется на борт некто Отто фон Граушвиц — забавный старикан и выдающийся инженер. С ним же полетит его поздняя единственная и от того безмерно обожаемая дочь Мария. Здесь, как и в Массилии, его решительно никто не знает. Следовательно, никому не известно и то, что он всю жизнь посвятил науке и так и не обзавёлся семьёй. Тем проще нам будет убедить окружающих, что у него есть очень милая, очаровательная дочурка, которая лишь через год окончит гимназию, однако развита не по годам. Мария могла бы кружить головы мальчикам и сплетничать с подружками, но так увлечена идеями просвещения, что грезит о том, чтобы продолжить дело почтенного отца. И старый Отто бесконечно жалеет, что его дочь не родилась мальчиком. Старик ни в чём не в силах отказать любимой дочери и от того потакает её необычным устремлениям.       Желика внимательно слушала, не прерывая госпожу. И та, словно в благодарность, прекратила мерно расхаживать и снова подошла к фрейлине.       — Подари ему эту девочку. Нежная дружба, любовь или внезапная страсть — всё это на твое усмотрение. Неважно. — Императрица уже серьёзно смотрела на фрейлину, не изображая покровительницу или закадычную подружку. — Мне нужно, чтобы ты вынула из Максимина душу, разрезала на части и по кусочкам отправила мне в письмах. Чтобы я могла сесть вон за тот столик и прочитать его, как открытую книгу. От корки до корки.       Желика тоже перестала притворяться. Она просто заверила Катриону, что исполнит свой долг со всей тщательностью.       — Будет исполнено госпожа.       — Поторопись, у тебя есть четырнадцать дней, чтобы стать Марией фон Граушвиц. — Когда Желика была готова уйти, Катриона добавила: — И да, мне понравилось то, как тебя подготовили. Ступай.       Императрица снова вспомнила эту встречу, наблюдая, как юная белокурая девочка, похожая на куклу из-за смешной шляпки с ленточками, потупив глаза, нехотя протянула капитану пальчики, затянутые в белую перчатку. Ничего не поделаешь, так требует этикет. Только когда капитан символически обозначил поцелуй, Мария снова выпрямилась и смогла достойно поддержать беседу.