Keep silence

Что-то было не так. Подозрения терзали Антона все выходные, и до наступления понедельника он не мог понять, что с ним происходит. Ещё в пятницу вечером все было более-менее хорошо. Он чувствовал себя нормально, соображал ясно, однако в утро субботы он будто прошел через все девять кругов ада. Только эта была меньшая из проблем. Полина колдовала над его лицом на протяжении сорока минут и сделала все, что было в её силах, но разбитый подбородок оказался все же слишком заметным, а приклеенный к месту ушиба пластырь только подчеркивал наличие раны. Антон в целом ещё смирился бы с этим, если бы не все остальное. Падение в склеп дало свои плоды, и все тело Антона было покрыто мелкими ссадинами и синяками. Ребра пострадали особенно сильно. К счастью, перелома не было, поскольку Антон мог нормально дышать и передвигаться спустя некоторое количество времени, однако после, уже рассматривая себя в зеркале в ванной, Антон ужаснулся, глядя на жуткие гематомы, образовавшиеся в месте удара. Мама была в шоке, когда Антон заявился домой. Он хотел пройти мимо неё незаметно, но она поймала его раньше, и пластырь на подбородке сразу же бросился ей в глаза. Он просто не успел смыться. Она изумленно осмотрела его лицо, руки, уже не скрытые курткой, и Антон понял, что скрываться бесполезно. Мама тут же приняла боевую позу: властно скрестила руки на груди и пронзительно посмотрела на Антона, выжидающе приподняв бровь. Она поджала губы, оглядев его снизу-вверх студеным взглядом, а потом спросила, медленно и спокойно: — Ну и как прошли ваши посиделки? Объясняться пришлось долго. Долго, сложно, и он даже чувствовал себя измотанным после этого, потому что как только Антон не изворачивался, чтобы не завраться, не потеряться в собственной лжи. Ему приходилось лгать о причине падения, о том, где он вообще просиживал штаны в течение сорока минут, почему ему сложно делать резкие движения. Он врал, как мог, и под конец был страшно разочарован, потому что мама, несмотря на свое заявление «Иди спать, поговорим завтра», кажется, совершенно ему не поверила. Зато ему даже везло в некотором смысле, потому что на следующий день разговор не перенесся. Либо эта была мамина молчаливая солидарность, либо она на самом деле забыла устроить допрос с пристрастием чуть позже. Так или иначе, этот факт значительно облегчил Антону выходные. Куда хуже было от того, что утром в субботу Антону хотелось умереть. Все повреждения, полученные в пятницу и о которых он уже успел забыть, поспешно напомнили о себе, да так, что Антона едва ли не выкручивало. Гематомы на ребрах гудели каждый раз, стоило ему начать задействовать корпус при движении, голова раскалывалась жутко, а сам он чувствовал чудовищную слабость. Он едва не выронил из дрожащих рук стакан, который хотел осушить, лишь бы утихомирить жажду. Вместо мамы с особым вниманием к его ушибам отнеслась Оля. Яркая улыбка растаяла на её лице, как только она увидела разбитую губу, пластырь на подбородке и исцарапанные пальцы. Она поджала губы и сделалась вдруг такой испуганной, что Антон почувствовал себя полным мудаком. Как он мог так просто показываться сестре, зная, как болезненно она реагирует на его побои? Оля ничуть не обиделась на него за это, но Антон все равно считал делом чести успокаивать её и заверять, что это была «сильная ссора, но теперь все хорошо, и они больше не враги». Сестра долго переживала по этому поводу, и даже не хотела брать его в игры, чтобы Антон отдыхал, но он не позволил ей этого сделать и убедил, что он прекрасно себя чувствует. Последнее, что он хотел бы — позволять делать из себя несчастного, побитого неудачника. Несмотря на внутренний дух, организм выматывался и требовал покоя. Его тело подводило его, и он не был вполовину таким энергичным и бодрым, каким рассчитывал быть. Антон чувствовал себя изломанным, больным, уставшим и трясущимся, как алкоголик. А раскалывающаяся голова и тошнота только подкрепляла это сравнение. И самое ужасное было то, что если бы мама увидела его состояние, то она бы в жизни не пустила бы его в школу и оставила дома, где он бы и продолжил свое обучение, а этого Антон допустить не мог. Последнее, чего бы ему хотелось — так зарывать голову в песок и сбегать из школы. Да и не мог он теперь оставить там Полину одну. Поэтому приходилось скрывать свое состояние до того момента, до которого это вообще представлялось возможным. Он помогал маме по дому, играл с Олей, но едва не попался в тот момент, когда папа попросил его помочь поменять лампочку в коридоре. — Ты какой-то вялый, — заметил он, когда Антон, с трудом спустившись с лестницы, не теряя равновесия, подошел к нему, — Не заболел? — Нет, — Антон махнул рукой и покачал головой, вскоре пожалев о том, что это сделал. Все тут же закружилось у него перед глазами, и он сильно сморгнул, чтобы прогнать ненужные на данный момент проблемы, — Спал сегодня плохо. Это оказалось хорошим оправданием, поскольку отец подхватил практически сразу же: — Да я вот тоже. Собаки чертовы, надоели за окнами выть. Они хорошо сработались, и Антона уже практически отпустило. Он стоял на табурете, а отец рядом с выключателем, и когда лампочка была вкручена, и они решили проверить, сработало ли, Антон чуть не рухнул вниз. Папа, роясь в коробке с лампочками, на ходу нажал на выключатель, и свет так ярко ударил Антону в глаза, что стало очень плохо. Голова запульсировала, а сердце подскочило к самому горлу. Он слегка пошатнулся, но сохранил равновесие. Ему оставалось лишь радоваться, что отец ничего не заметил. За остальной день таких неприятных эпизодов вроде бы больше не было, и под конец ему оставалось лишь с облегченным вздохом лечь спать. В таком вялом и ужасно болезненном ритме прошла суббота, на неё пришелся самый пик. К воскресенью Антона понемногу стало отпускать. Ребра не болели при каждом движении, а ноющий подбородок хоть подутих немного. Однако слабость и тряска в руках и не думали отступать. Более того, Антона стали раздражать некоторые вещи. Например, слишком громкие шумы телевизора из Олиной комнаты. Или тот факт, что за завтраком папа помешивал свой кофе, а звонкие стуки ложки о кружку казались Антону практически оглушительными. Ему не нравился слишком яркий свет полуденного солнца в его комнате, и он спешил одернуть шторы, а когда Оля позвала его вечером читать книжку, то лампа была слишком близко, и Антон отодвигал её, несмотря на жалобы сестры. К утру понедельника он чувствовал себя немного лучше, хоть и слабость и головная боль по-прежнему не отпускали его. Когда он складывал рюкзак вечером вчера, то едва соображал, с трудом припоминая, какие предметы будут в школе на следующий день. Поначалу он сомневался, стоит ли вообще идти, но потом решительно застегнул молнию на рюкзаке. Мама вряд ли пустит его когда-нибудь в школу, если поймет, что ему плохо. Антон переболел совсем недавно, и её очередное плохое самочувствие сына совершенно не порадует. Чего стоило ему не застонать от бессилия, когда взгляд его прошелся по аккуратно сложенной физкультурной форме. Вряд ли он сможет пропустить урок без справки, учитель физкультуры такое не любил, а прослыть прогульщиком ему не хотелось. Подумав с минуту, он с тяжелым вздохом положил в рюкзак ещё и пакет с формой. Будет тяжко, но с другой стороны Полина обещала быть рядом на лыжах, так что может быть все не так уж и плохо. Антон просто принял этот факт, как данность. Ему просто надо будет вытерпеть сорок пять минут активной нагрузки на свежем воздухе, в целом, задача на раз-два. День даже начался достаточно удачно. Он встал вовремя, не забыл разбудить Олю, смог приготовить им обоим завтрак, так как мама ещё спала, разбудил сестру во второй раз, когда она вновь завернулась в одеяло, помог ей собраться и собрал себя сам. Все его старания воздались ему уже собравшимся папой, который предложил довезти их до школы. Антона совершенно не прельщала перспектива протаптывать ботинками высокие сугробы, которые по-любому встретились бы ему по пути в школу после снегопада на выходных, так что и он, и Оля согласились с удовольствием. Путь до школы и перемена перед первым уроком как-то стерлись у Антона из памяти, так как в этот промежуток времени он оставался каким-то безучастным и все ещё немного сонным. Даже в машине они ехали преимущественно молча, только Оля с папой иногда переговаривались. Сегодня было холодно, и как только они вышли из машины, Антон поспешил засунуть руки в карманы. Он даже не особо помнил, как встретился с Полиной. Либо внизу, в холле, когда он собирался идти наверх с Олей, чтобы довести сестру до класса, либо столкнулся уже перед самым кабинетом литературы. Ситуация усложнялась по причине тех обстоятельств, что Полина была такой же внимательной, как мама. И от неё скрывать дурное самочувствие с учетом того факта, что они много времени проводили вместе в течение школьного дня, становилось довольно сложным. Первое, что заметила Полина, так это его рассеянность. — Антон, — она негромко позвала его, и он, выплыв из какого-то марева, растерянно посмотрел на неё, проблеяв виновато, когда понял, что прослушал все, что она говорила: — Прости, Полин, я как-то… Но в её глазах не было какой-то обиды или досады, читалось лишь сплошное беспокойство. Она положила ему руку на плечо и спросила вкрадчиво: — Ты сегодня очень рассеянный, — Полина попала в точку: сегодня он несколько раз путал кабинеты, а на парту выкладывал учебники не по тем предметам, что требовались, — Ты нормально себя чувствуешь? — Все хорошо, — он постарался ответить не слишком молниеносно, но и не тянуть долго, чтобы не вызвать подозрений. Натянув слабую улыбку на лицо, он вздохнул, — Просто голова болит, и спал я плохо. Не могу сосредоточиться… Этим он немного рассеял фокус её внимания, ведь аргументы звучали очень правдоподобно и вполне объясняли причину его поведения. Но второй раз Антон прокололся, когда не захотел выходить в коридор во время перемены. — Там очень шумно, я в последнее время звуки совсем… — он запнулся, а потом, встретившись взглядами с Полиной, увидел уже не просто беспокойство, а настоящее подозрение. Она подошла к нему и Антон даже вздрогнул от чувства её ладони на его лбу. Полина задумчиво нахмурилась и пробормотала: — Вроде нет температуры… — А с чего бы мне заболевать? — Антон чуть нервно улыбнулся, и она скептически выгнула бровь: — Ну, может быть потому, что ты почти час в склепе холодном провел? Антон покачал головой. — В любом случае, я не болен. — Я бы на твоем месте не приходила бы сегодня в школу. — Нет, — Антон возразил глухо, но твердо, — Уж школу я пропускать не собираюсь. Уж точно не сейчас. Полина вздохнула и начала катать взад-вперед свой карандаш, прослеживая глазами траекторию его движения: — А на лыжах ты как будешь? Ты, может, и не болен, но тебе явно плохо. Нам нужно подойти к медсестре… — Не найдем мы её, — Антон положил голову на сложенные руки, и гул в сознании немного подутих, а боль притупилась, — Я ни разу её не видел. А её кабинет всегда закрыт. А если я подойду к учителю, и скажу, что у меня болит голова, то это будет совсем неубедительно, — он пытался сфокусироваться взглядом на формуле логарифма на доске, но исправно проваливался, — Он видел, что я катаюсь плохо. Будет думать, что я точно отлыниваю… Полина растерянно замолчала, и, судя по сжатым в замок пальцам, лихорадочно пыталась что-то придумать, и Антон, видя её беспокойство, постарался произнести очень беспечно и спокойно: — Не переживай, я ж не умру, если сорок пять минут на улице проведу, — Полина скептически оглядела его, и Антон шутливо возмутился, — Ну, убирай этот взгляд, я же не хлюпик какой… Она вздохнула, и он, чтобы окончательно успокоить её, заверил: — Поверь, проще мне перетерпеть урок, чем закопать кучу времени на объяснения, справки, поиск медсестры, вымаливания прощения у физрука, … — Все-все-все, я поняла, — она заулыбалась и легким жестом убрала нависшие над лицом волосы, — Но если тебе станет плохо на уроке, даже не думай терпеть. Скажи мне или учителю, ладно? Антон не мог врать в такой момент. Ему было тяжело, но он все-таки постарался внимательно сфокусироваться на теплом взгляде её карих глаз и заставил себя произнести четче и уверенней: — Конечно, даже не сомневайся. Был ещё один момент, который Антон даже сквозь головные боли и неприязнь к свету и звуку не смог не перебрать в своей голове. Его все мучали мысли: а что же будет, когда он столкнется нос к носу с Ромкой? Все-таки, Антон выручил его тогда, около склепа, когда Полина была готова превратить его в фарш взглядом. Или все же это никак не поколеблет железную неприязнь к Антону? Он задумывался об этом стабильно больше нескольких раз в день. И это не давало ему покоя, от чего и раздражало временами. И что было для него обиднее всего — у него не выпало возможности проверить, поменялось что-то или нет. С самого начала дня в классе не было и следа Ромы, Бяши или на крайний случай того же Семёна. Скорее всего, они просто решили провалять дурака первые уроки, и заявиться к последним. Или они вовсе и не планировали появляться. Почему-то вторая догадка вызывала у Антона бурную реакцию, состоящую отнюдь не из радостных эмоций. Одной из тех причин, по которой он сегодня явился в школу, хотя мог бы и отлежаться дома, было то, что Антон не хотел пропадать из поля зрения. Он не собирался зарываться в песок, и, более того, ему действительно было интересно, как все будет развиваться дальше. Упрется ли он в те же закрытые двери, или у него появилась возможность приоткрыть их и шагнуть в жизнь совершенно иную, спокойную и не наполненную переживаниями, тревогами и злостью? Эта неизвестность уже не так пугала Антона, напротив, он смотрел на неё уже безразлично, даже с зачатками раздражения. Его затапливало разочарованием, как только он думал о том, что сегодня весь день будет состоять лишь из одних разбирательств со своей головой и увиливаний от Полины. К шестому уроку на Антона действительно напала апатия, потому что мозг вскипал от одних только мыслей об учебе, боль все ещё держала его несчастную голову в крепких тисках, и ему казалось, что он близок к тому, чтобы бросить свои вещи и со спокойной душой уйти домой, наплевав на лыжи, на справки, на Полину и даже на Олю, которую он должен был забрать сегодня, у которой скоро закончится продленка, и она будет ждать его… Но стоило перед самым звонком двери в класс открыться, у Антона внутри все тут же встрепенулось. Он поднял голову, из-за чего она закружилась, но он все же заставил себя сфокусироваться на вошедшем в класс Бяше, почему-то донельзя довольном Семёне, и, напоследок, его взор метнулся к Ромке. И Антон едва ли не дернулся, когда понял, что его самого взглядом нашли гораздо раньше. В вечер пятницы, у склепа, он не обратил внимания на ушибы, красовавшиеся на лице Ромки, ведь свою долю из-за падения в склеп тот тоже получил сполна. Вокруг самой скулы у него красовался синяк, уже понемногу желтеющий. Видимо, повреждения на Ромке заживали быстро, как на собаке, и это вызывало даже своего рода зависть. Помимо синяка можно было заметить костяшки, покрытые ссадинами, но это были мелкие повреждения, да и к тому же они постоянно были при нем, так что Ромка, судя по всему, не сильно страдал. Как только они встретились взглядами, Антон почувствовал глупейшее желание нервно улыбнуться от такого нелепого поединка, но этот порыв был тут же нещадно задавлен. Ромка явно будет изумлен, если Антон разулыбается, как полный придурок, так что он сглотнул и отвел глаза, не желая смотреть на него, а вот Рома не собирался прекращать. Антон буквально чувствовал, как смотрят на его разбитый подбородок, ссадины на руках… Единственное, чему он радовался, что головная боль притупилась из-за столь волнительного момента. Но он не спешил радоваться. В скором времени, как только организм расслабится, все вернется на круги своя. Антон вздохнул и попытался сосредоточиться на химии. Он уперся в тетрадь взглядом, искренне пытаясь разобраться во всей этой мешанине прилежно написанных в тетради формул. Но почему-то у него не получалось это сделать. Либо потому, что плохое самочувствие начало брать верх вновь, либо из-за того, что ему по-прежнему казалось, что Ромка не сводит с него взгляда. Он бы перехватил, посоревновался и попытался бы понять, что тот хочет донести до него одними глазами, но чувствовал себя слишком уставшим и апатичным. Он был пуст, как сосуд, но сегодня ничего не могло чем-то его преисполнить. По мере приближения физкультуры, Полина становилась все более обеспокоенной. Она время от времени оглядывалась на Антона, покачивала головой и вздыхала так, что у Антона на душе скреблось сомнение. А такое ли здравое решение идти сейчас, в мороз, на урок? Сквозь белый шум в голове, настойчивый и мерзкий, эта мысль время от времени пробивалась к нему, будоража уголки сознания, в которых ещё оставался здравый смысл. Но почему-то Антон размышлял об этом пассивно и тупо: пока шел в гардероб, пока нес в руках ботинки и куртку, пока переодевался в раздевалке. Ему приходилось прикладывать усилие, чтобы не морщиться, поскольку одноклассники в раздевалке свои будничные дела обсуждали бурно и громко, и у Антона было чувство, будто он находится в самом центре кишащего муравейника. Звуки были оглушительными, и, как только он оделся, то поспешил выйти в коридор, к спортзалу. Там уже столпилась небольшая кучка одноклассников, и Антон, который практически полностью расслабился от их негромких разговоров, приподнял уголки губ и ободряюще кивнул Полине, стоявшей там. У Антона из памяти как-то стерся тот промежуток времени, что учитель объяснял им, что нужно делать. Возможно, это было из-за того, что Антон задремал в процессе, возможно — из-за того, что в зале точно вкрутили новые лампочки, и свет был ослепительным. Единственное, что он все-таки уловил, так это то, что сегодня они будут выезжать за пределы стадиона и объезжать небольшой лесок, находящийся за стадионом. Он еле двигал свое тело по лыжне стадиона, и Полина, постоянно оглядывающаяся на него, тоже это замечала. Руки и ноги будто состояли из желе и совершенно отказывались его слушаться. Дрожащими конечностями было тяжело перехватывать палки покрепче, но он старался, как мог. От усилий вены на его шее вздулись, а над губой появилась испарина, которую он поспешил утереть варежкой. Антон был благодарен Полине за то, что она не стала давить на него и позволила сделать все самому. Более того — она, будучи неспособной ездить в том же черепашьем темпе, что и Антон, не была рядом, но она всегда, даже с самой дальней части стадиона, старалась найти его взглядом, чтобы знать, все ли у него в порядке. Антон время от времени кивал ей и слабо улыбался, чтобы дать ей знать, что дела идут отлично. Практически. Через минут десять он действительно почувствовал слабость. Разгоряченность, с которой он взялся за лыжи, схлынула, и теперь Антон ощутил жуткий озноб, который время от времени перекрывала и тошнота. Он уже успел пожалеть о своем глупом решении, но деваться было некуда, к тому же большая часть урока так или иначе прошла, и Антон до последнего старался утешить себя тем, что осталось совсем чуть-чуть. Когда Андрей Владимирович объявил, что они начинают объезд леса, то Антон разрывался между желанием взвыть и облегченно выдохнуть. Он лишь принял это как данность и покорно последовал за остальными к тропе, где начинался лес. Тот крохотный кусок земли, что он более-менее успел просмотреть усталым взглядом, выглядел не холмистым, а больше напоминавшим равнину. Значит, ездить на территории будет не сложнее, чем на стадионе. Эта мысль его обрадовала настолько, что он не шибко расстроился, увидев, что крепление на правой ноге расстегнулось. Полина оглянулась на него, а он кивнул ей, намекая, что она должна идти. Увидев её вопросительно приподнятую бровь, он кивнул на свои лыжи, чтобы донести, что ему просто нужно время, чтобы застегнуть. Полина поколебалась пару секунд, а потом, увидев его ожидающее выражение лица, вздохнула и, развернувшись, скользнула к Кате, которая все это время ждала её. Антон, стараясь сохранять равновесие, присел на одно колено, и, сняв варежки, принялся возиться с устройством своими вмиг продрогшими пальцами. Поначалу ему казалось, что он быстро с этим справится, но потом его все больше и больше начинало одолевать раздражение. Руки не справлялись c ремешками, и Антон уже был готов зарычать от негодования, но — о чудо! — застежка поддалась. Облегченно выдохнув, он уже хотел было распрямиться, но ему не дали этого сделать. Толчок был таким сильным, что он не удержался и рухнул в снег, как подбитый. Падение пришлось ему на правый бок тела, и он тут же зашипел, почувствовав, как холод обжигает лицо. Пальцы, которые он ещё не успел обернуть в варежки, сжали с хрустом снег, и Антон задрожал, поняв, как же ему сейчас холодно. От падения голова закружилась, и перед глазами начали летать вертолеты, гораздо более страшные, чем в последний раз, когда Антон был действительно пьян. Тошнота подкатила к горлу, но он все-таки сдержался и попытался приоткрыть глаза, внутренне закипая от глумливого хрюкающего смеха, что долетел до его ушей. — Ты что делаешь? — агрессивно выдохнул он, смотря на мерзкое лицо Семёна, склонившееся над ним. — Как самочувствие, Антошка? — Семён радостно оскалился, и почему-то Антону стало холодно совсем не от снега: в этот раз Бабурин застал его врасплох, но что удивило ещё больше: он был один. Ромки и Бяши рядом с ним не было. Уже уехали? Или ждут неподалеку, наблюдая, как Семён пытается загнать его в угол? — Один теперь действуешь? — Антон колко усмехнулся, — Мне Ромка говорил, что ты и в тот раз своевольничать стал… Что, неужели не огребаешь? — И ты ему поверил? — Семён зашелся в задушенном смехе, сверху-вниз наблюдая, как медленно бледнеет и без того нездоровое лицо Антона, буквально сливаясь со снегом, — Ну тогда ты точно дурик конченный, ха-ха! — Семён отдышался, а затем, натянув шапку-ушанку на голову поплотнее, бросил на последок, хмыкнув, — Чтоб под ногами у нас больше не путался, а то в последнее время слишком заметный. Антон, с трудом приподнявшись, оперся на лыжные палки, наблюдая, как Семён съезжает по тропе, оставляя его на пустующем стадионе. В голове все звенело, а руки до сих пор подрагивали. Толчок оказался несоразмерно мощным, это было большее, чем Антон мог бы снести. Ему даже не хватило сил, чтобы хотя бы дать ему сдачи. Кое-как распрямившись, он провожал взглядом тучную фигуру Семёна, которая свернула на тропу и заскользила в направлении, которое Антон запомнил. Поняв, что ему осталось совсем немного, чтобы полностью отстать от класса, он заспешил, заелозил ногами, чтобы добраться до дороги на одеревеневших ногах, в то время, как в голове звенели последние слова Семёна. Правду говорил? Или все-таки блефовал. Все-таки непохоже это на ложь, ведь на первый взгляд они трое по-прежнему общаются вполне хорошо и дружелюбно, хотя Ромка вряд ли бы простил тот факт, что из-за Семёна он оказался заперт в склепе. Так было ли все-таки это спланировано или нет? Вопрос оставался открытым, и Антон действительно изнывал от интереса и желания узнать: а не поспешны ли были его выводы о том, что Ромка все-таки не конченый мудак? Или он только зря накручивает себя, а Семён только лишь старается поддеть его посильнее? Вопросов было гораздо больше, чем ответов, и Антон, решив пока не грузить себе этим мозг, занял себя тем, что счел более приоритетным — добраться до класса в кратчайшие сроки, иначе он точно ничего не успеет. Скользя по дороге, которую он запомнил, пока наблюдал за удаляющимся Семёном, Антон старался ехать как можно быстрее, однако силы действительно стали подводить его. Руки уже не просто подрагивали — они буквально не слушались его. В ногах ещё оставались какие-то крупицы энергии, и они каким-то образом двигали его тело сквозь начавшийся снегопад. Он честно пытался, но вскоре один и тот же пейзаж заснеженной рощи начал нагонять на него раздражение. Кто вообще водит учеников ездить на лыжах в такую глушь? Снежинки холодили ему лицо, на некоторое время заставляя его прийти в себя, но вскоре ему стало казаться, что он ходит одними кругами. Прошло не больше пяти минут, а его ноги будто прижало к земле неподъемными гирями. Полина наверняка уже беспокоится. Ну ещё бы, Антон черт знает сколько возился с креплением… И ещё эта перепалка с Семёном… И все-таки, что он пытался донести Антону? «Стал слишком заметным…». Обвинение звучало очень странно и неестественно, будто высосанное из пальца. Бабурин наверняка просто искал повод поиздеваться, поскольку видел хреновое самочувствие Антона. А это смехотворное «…не путайся у нас под ногами…» вызывало порывы расхохотаться. До чего же трогательно! Семён до сих пор хочет доказать свою принадлежность к банде, стараясь изо всех сил. Но все-таки, почему же действовал он один? Где в этот момент могли находиться Бяша с Ромкой? Могло бы быть так, что Семён просто выполнил грязную работу и косвенно донес слова Ромки до Антона, применив при этом какую-то силу, но… Для чего? Был ли в этом смысл? Антон потрясенно выдохнул. Он и сам не заметил, как вышел из загустевшей рощи. И его мог бы обрадовать этот факт, но только не то, что вышел он к безупречной, белой равнине, пустошь которой расстилалась на многие мили вперед. И там не было ни души, ни единого даже намека на какие-либо жилые дома. Это была уже совершенно другая местность. Это абсолютно не то место, куда Антон должен был прийти. Он даже не слышал и намека на голоса своих одноклассников, а падающий снег делал тишину в радиусе сотен метров практически оглушительной. Где он? Где все? По спине пробежали мурашки. Что это за место? Он ведь следовал за Семёном, так? Он не мог пропустить ни одного поворота, дорога была прямая, и Антон шел точно по следам лыж, никаких других тропинок ему больше не встретилось. Или нет?.. «Успокойся» Нет, наиболее вероятно, что он ничего не пропускал и шел единой, слитной дорогой, а значит, ошибки быть не могло, так где же Семён? Какое-то просветление постигло Антона и он, вперившись взглядом в равнину, смог выцепить уже припорошенные внушительной долей снега, едва заметные, но все же бросившиеся в глаза следы лыж, которые сворачивали совершенно в другую сторону. А значит, если он последует за Семёном, то, скорее всего, вернется к классу. Или нет? В конце концов, след только один, а в классе человек двадцать, значит эта дорога должна быть достаточно протоптанной, и лыжный след на ней должен быть не один. Антон зажмурился и едва ли не рухнул в снег. Голова заколола с новой силой, а сам он зашипел сквозь сжатые зубы. Ну какой же идиот! Вслепую последовал за Семёном, который ехал совершенно другой дорогой, потратил огромное количество сил и времени, и теперь черт знает, сколько ещё ему ехать назад. Наверняка он разминулся с одноклассниками и поехал в совершенно противоположную от них сторону, поэтому этим и можно было объяснить абсолютную тишину, безупречную гладь равнин, почти без единого следа и тот факт, что Антон не нагнал свой класс. Потому что и не было там никого. Первое, что он для себя решил, так это то, что не будет пытаться следовать за следами Семёна, потому что один только черт знает, куда они приведут. Уж лучше пройти по тому пути, который был уже протоптан. Мужественно перехватив дрожащими руками лыжные палки, Антон выдохнул с тяжестью и двинулся в путь. Голова уже болела так, что время от времени он не мог сдержать болезненных стонов, прикладывая покрытую снегом перчатку ко лбу. Холодно было так, что зуб на зуб не попадал, а ресницы, казалось, покрылись инеем. На равнине завывал ветер, поэтому в лесу было чуть полегче, но озноб никуда не делся. Вначале путь шел более-менее плавно, Антон, тратя последние силы, вылавливал взглядом свои следы и продвигался по ним, будучи абсолютно уверенным, что скоро окажется на стадионе. Единственное, что ему нужно было, так это объясниться перед учителем и сказать, что он просто перепутал дороги, делов-то. Но по мере продвижения вперед все становилось сложнее и запутаннее. Снегопад усилился, и следы начало заносить. Искать их было очень трудно, но более-менее возможно, однако вскоре Антон с ужасом оглянулся по сторонам, на давящие на него кроны деревьев, на сереющее небо и понимал: нет, нет, все очень, очень плохо. Он не должен был добираться обратно так долго. И следы, по которым он шел, уже заметены. Сейчас он не найдет дорогу обратно. Он не помнит это место от слова совсем, и даже не может с уверенностью сказать, проезжал ли тут. Перед равниной Антон был слишком погружен в свои мысли, так что не сильно обращал внимание на дорогу. Но сейчас он был готов рвать на себе волосы, потому что никакое дерево или пенек не вызывали у него отклика, по которому можно было бы понять, был ли он здесь или нет. Он замер посреди рощи. Снег хлестал лицо, а сам Антон уже не просто дрожал — трясся от холода, как осиновый лист. У него слипались глаза, и почему-то внутри было стойкое ощущение, что сейчас он либо упадет в обморок, либо умрет от усталости. Лыжные палки больше не держались в его слабых пальцах, и он выпустил их, позволив приземлиться с глухим, хрумкающим звуком в сугроб снега. Он уже потянулся было к креплению, чтобы снять его, но ноги не выдержали, подогнулись, и он с полузадушенным вскриком рухнул на снег. Падение было мягким, но его будто приложили чем-то тяжелым. Прикрыв глаза, Антон попытался утихомирить чувство головокружения, но у него ничего не получалось. В этот раз он не просто чувствовал себя дурно. Ему было плохо до сумасшествия. И походу организм, который Антон эксплуатировал без отдыха и нещадно в течение всех выходных и особенно сильно — сегодня, дал сбой, и настало время платить по счетам. Все, что беспокоило Антона, все это время: тошнота, головокружение, жуткая боль в висках и ребрах, кошмарная слабость — все это настигло его в один момент. Просто обрушилось, и последняя соломинка сломала спину верблюда. Антону показалось, что он, скорее всего, умрет. Подняться и принять хотя бы сидячее положение оказалось невозможным, руки и ноги отказывались его слушать, а сквозь тишину он не слышал ничего. Ни голосов, ни хруста снега, ни даже рычания зверей, что пришли бы сюда растерзать его и спасти от мучительных ощущений. Он просто лежал в мягком, леденящем снегу. Один, среди бесконечной пустоши. Ветер завывал где-то над ухом, снежинки оседали ему на лицо, и Антон вдруг с ужасом осознал, что находит эту обстановку крайне убаюкивающей. Захотелось просто закрыть глаза, свернуться калачиком и забыться сном, сбежать от страшного холода, боли и слабости. Папа говорил, что спать на морозе нельзя ни при каких обстоятельствах, потому что потом ты вряд ли уже проснешься. Такое ненужное воспоминание раздражающе жужжало где-то на задворках сознания, и у Антона даже не было сил, чтобы прогнать его прочь. Какой смысл пытаться не засыпать, если это всего лишь вопрос времени? Вряд ли кто-то найдет Антона за это время, а если и найдут, то скорее всего, это будет просто хладное тело. Так что он решил не бороться. Антон сделал уже достаточно. Все, что мог. Он просто позволял метели убаюкать его… Как только он забудется, станет лучше… Сон укутает его теплым, успокаивающим одеялом, а снег занесет его лежащее мертвым грузом тело… И не останется ни боли, ни страданий, ни переживаний… — Это он!.. Скорее, сюда, я его вижу! Эхо донеслось до него, как сквозь толщу воды. Крик, полный вселенского облегчения и паники одновременно. Он уже практически полностью смог уснуть, покрыть себя защитным слоем забытья, но та часть мозга, что ещё оставалась сопряженной с реальностью, решительно откликнулась на этот возглас. Каким-то чудом глаз приоткрылся, и Антон сквозь снежное марево увидел бегущие к нему со всех ног силуэты. — Скорее на помощь зовите, быстрее! Скажите, что его нашли! Только быстрее! Уже другой, более хриплый голос зазвучал там, по другую сторону. Силуэты, которые в сумерках напоминали ему жутких зверей, наконец, настигли его, и Антон в конце концов смог рассмотреть их и распознать. Если бы у него были бы силы на это, он, возможно, не смог бы подавить слез облегчения при виде склонившейся над ним перепуганной до смерти Полины. Боль в голове била его наотмашь, но он за эти секунды будто бы пережил все самое страшное, что только могло случиться. До него только в тот момент дошло, в каком же жутком, практически животном, притупленном из-за полуобморочного состояния, ужасе он пребывал все это время. — Антон, ты меня слышишь? — её голос дрожал, но она пыталась контролировать себя, насколько это было возможно. Он, продолжая подрагивать от холода, который стал гораздо сильнее после дремоты, смог слабо кивнуть. В её глазах застыли слезы, и он бы сказал ей не плакать и не волноваться, но язык его будто затолкали в глотку. С возвращением в реальность наступила и тошнота. Ему было бы стыдно, или страшно, или неловко, если бы он мог бы контролировать себя. Но в тот момент держаться просто невозможно. Выгнувшись неестественным образом, Антон все же смог перевернуться на бок, и в тот же момент приступ накрыл его с головой. Едва справляясь с рассудком, он выворачивал скудное содержимое своего желудка на снег, чувствуя страшный стыд, страх и слабость. Полина что-то проронила от неожиданности, но без лишних слов придержала его за плечи, помогая держаться и не упасть обратно. Чувство благодарности забилось в груди, и как только рвота прекратилась, он посмотрел на неё слезящимися от неприятных ощущений глазами, стараясь вложить во взгляд все те слова, что он не смог бы произнести вслух. — Все хорошо, не переживай… — шепнула негромко она, пригладив ему нависшие на глаза пряди, и он бы прикрыл расслабленно глаза, но увидел позади неё силуэт. Тот самый, второй, который точно так же пришел с ней к нему на выручку. Он стоял чуть поодаль, и Антону действительно пришлось поднапрячься, чтобы нормально сфокусировать на нем взгляд. И усмехнуться неверяще. Если бы не одежда, не резкие, грубые черты лица и не глаза, которые своим холодным болотным цветом не пробивались бы даже сквозь снежную тундру, Антон бы в жизни не узнал его. Потому что чего-чего, но выражение тревоги ему ещё наблюдать не доводилось. Иррациональное переживание, страх, беспокойство — это все было в этом взгляде, направленном прямо на изможденное лицо Антона. Только вот он не испытал от этого тревожного взгляда ничего, кроме злости. Потому что эта была тревога за свою шкуру. Догадка настигла Антона в считанные минуты, и воспаленный мозг принялся за работу. Семён сказал правду. Для Ромки это было безупречное положение. Чуть что он мог прикрыть свою шкуру тем, что Бабурин лишился тормозов, и сталкивать Антона он не собирался. Это бы выставило его в хорошем свете перед Полиной, и, возможно, он сам догадывался, что Антон заступится за него и оправдает, тем самым дав Ромке шанс возвыситься в её глазах. Более того. То, что Антон оказался посреди пустоши, тоже было спланировано Ромкой. Он задумывался об этом, когда понял, что заблудился. В голове сразу же всплыл фрагмент с самого первого урока лыж. И то, что сказал ему Рома. — Вот значит как? — губы Ромки изогнулись в надтреснутой улыбке, а брови сошлись на переносице, придавая лицу насмешливо-сумасшедшее выражение, — Ну тогда удачи на лыжне, Батькович, — он спокойно закрепил лыжи на себе и, перехватив палки, произнес напоследок, — Я посмотрю, в какие ебеня ты забредешь, — а потом практически шепнул, — Надеюсь, там и приморозишься. И опять же, вся грязная работа была выполнена Семёном, чтобы Ромка оказался не при делах. Вот только он сам выдал себя, пожелав Антону заблудиться среди тундры. Никакого прогресса не существовало. Ромка не стал более человечным, осознанным, мягким. Он просто прикрылся Семёном, поручив ему столкнуть Антона в склеп и заманить его в таежную равнину, словом, выполнить все, что будет сказано, а сам лишь пользовался шансом запудрить мозг Антону и стать чуть ближе к своей безответной любви. Теперь можно объяснить, почему Семён был так страшно доволен сегодняшним утром. Он прекрасно знал, чем должен завершиться для Антона урок физкультуры. И теперь можно понять, почему его не выгнали из банды. Потому что Семён безупречно выполнил то, что ему было приказано сделать. А вот Ромка теперь явно переживал. Вряд ли он думал, что все зайдет так далеко, и что Антон на самом деле может умереть здесь. Взгляд Ромки был направлен на него, полный тревоги и переживаний, только вот Антон знал, что переживал тот только лишь за себя. Антон в отвращении скривился, глядя на Ромку и потом, каким-то чудом, смог прохрипеть: злобно, глухо и выцеживая каждое слово: — Это ты сказал ему это сделать, да? Рома потрясенно уставился на него, а взгляд Полины будто стал стеклянным. — Ты сказал Семёну в тайгу меня завести? Антон яростно стиснул зубы и выдохнул, в то время, как ни Ромка, ни Полина не произносили ни слова. Однако молчание первого раздражало, буквально выводило из себя. Он — виновник многих проблем, случившихся с Антоном, и сейчас его ни на что не хватает, кроме как на молчание, в процессе которого он ещё и так безупречно играет изумление, что от отвращения и злости едет крыша. — Блять… — Антон буквально простонал это, как же больно… Он с трудом перекатился на спину, чуть не вызвав ещё один приступ рвоты, и, прикрывая глаза, произнес, выплевывая по одному или два слова, — Ну какой же… Ты просто… — у Антона ломался голос, и он понял, что близок к тому, чтобы прямо сейчас потерять сознание. С трудом собравшись, он выдавил из себя слабым, дрожащим голосом, — Господи, я тебя ненавижу… Голос пропал, веки налились тяжестью, и Антон все же не смог остаться в реальности надолго. Силы покинули его слишком быстро, и последнее, что он запомнил, прежде чем погрузиться в забытье под какофонию громких голосов и напряженных вопросов, был взгляд Полины, в котором плескалась паника. И Ромка. Его лицо, которое, несмотря на все его притворства и подстроенные планы, почему-то буквально олицетворяло собой самую беспощадную растерянность и настороженную тревогу.