Keep silence

— Подожди… — Полина жестом руки остановила его сумбурное повествование, и, вздохнув, продолжила, — Ты поругался и с Олей, и с Ромой… В один день? — Ну… — Антон постучал пальцами по парте и пробормотал, — Не совсем уверен, что с Олей я ругался. Просто так вышло, что я её, скорее всего, сильно задел… — он повертел карандаш в руке и выдохнул, – Походу, я действительно перегнул палку. Оля за весь прошедший день с ним так и не заговорила. Она пришла домой, и мама, завидев её хмурое лицо, тут же разразилась вопросами, желая выяснить, что случилось, но Оля каким-то образом умудрилась пробормотать какое-то оправдание, которое маму хоть и не до конца, но удовлетворило. За обедом Антон чувствовал себя так, словно все вокруг происходящее — какой-то нереалистичный сон. За столом ещё никогда не стояла настолько гробовая тишина. Ни родители, ни он с Олей, вяло ковыряющей свою порцию вилкой, не могли подобрать темы для разговоров. Какие-то нелепые фразы, за которые каждый время от времени пытался ухватиться, не улучшали ситуацию, и Антон поспешил быстро расправиться со своей тарелкой, прежде чем покинуть кухню. Даже весело поблескивающая огоньками ёлка, украшенный дом и подарок Полине, который он понемногу доделывал, не улучшали ему настроения. Полина поджала губы, скорее всего, в знак неодобрения и качнула головой. — С одной стороны… — начала задумчиво она, — Ты сделал это не из плохих побуждений. Ты, может, и перегнул палку, но Оля тоже была напугана. И тогда ты показался ей предателем. Не думаю, что все настолько плохо. Вы ещё помиритесь. — Только вот когда… — он подпер щеку рукой, и, услышав сбоку смешок Полины, повернулся к ней с озадаченным выражением лица. — Антон, — Полина приобняла его за плечи и посмотрела вперед вдохновленным взглядом, словно демонстрировала ему все красоты мира, — Если вдруг когда-нибудь это было для тебя секретом, то я открою тебе жизнь с новой стороны. Есть такое невероятное, удивительное просто слово — «прости»! И все! — она встряхнула его, — Представляешь? — Хватит издеваться, — он скинул её руки и поправил очки, нахмурив брови. — Ох-х, а не кажется ли тебе, что ты утрируешь происходящее? — поинтересовалась Полина, — Я прекрасно понимаю, что ругаться с близким членом семьи, с которым не ругался почти никогда — это тяжелая ноша, но почему ты не хочешь… — она пощелкала пальцами в воздухе, словно слова сами прилетят ей в руки, — Посмотреть на это под другим углом. Да, вы поругались, — она посмотрела на него уже серьёзным взглядом, без толики веселья или насмешки в глазах, — Даже если это было односторонне, есть сам факт — вы друг с другом не говорите. Так вот, к чему я веду — это случится не раз, и не два, а много, много раз. Особенно, когда Оля станет подростком, тогда будет немало буйства. Тебе стоит принять этот факт и не сокрушаться из-за того, что это случилось, — Полина сделала акцент на последнем слове, — А думать о том, как попытаться все исправить. Извинись перед Олей, поговори с ней. Может, просто поделай с ней рутинные дела — поиграй, почитай… — В том-то и дело, что я даже не знаю, с какой стороны подступиться. Такого ещё не было. — В попытках тебя никто не ограничивает, — Полина мягко улыбнулась, — Тем более, Оля тебя очень любит. Она не будет таить обиду веками. И лучше, конечно, тебе помириться с ней как можно раньше. Я думаю, что ей может быть одиноко. Самое тяжелое и грустное для Антона в сложившейся ситуации было то, что он остался один. И теперь собственный дом казался как никогда холодным и недружелюбным. Единственная его поддержка и опора, а именно - Оля, теперь была на него глубоко обижена. А с родителями он не говорил. В обстановке приближающегося Нового года это всё казалось слишком гнетущим. Он попробовал утешить себя мыслями, что со всеми проблемами встретится завтра и забылся невнятным, тревожным сном. Но следующий день не приготовил ему приятных сюрпризов. Скорее всего, их с Олей конфликт задел её достаточно сильно, чтобы она продолжала молчать в его присутствии и лишь хмуро глядеть исподлобья. Антон, возможно, мог бы дать ей возможность остыть или же просто не воспринять её всерьёз. Но почему-то ему не давала покоя мысль, что в произошедшем виноват он сам. Желая лучшего для Оли, он как раз её и обидел. И наговорил всякой дряни хоть не самому альтруистичному, но все-таки по справедливости поступившему Ромке. На дворе было двадцать девятое декабря, четверг. Всего лишь один день прошел с этой дурацкой ситуации, а Антон был готов выть волком от подступающего Нового года. Все переворачивалось с ног на голову, и не было ни толики хорошего настроения. Он не чувствовал прибытие праздника, не чувствовал себя счастливым, приходя домой. А теперь ещё и в школу. Молчание дома не шло ни в какое сравнение с поездкой в машине в гробовой тишине вместе с папой. Ни Антон, ни обычно всегда тараторящая Оля и слова из себя не выдавили, лишь бы разрезать тишину. Да и не смогли бы, скорее всего. Полина вздохнула, разглаживая пальцами уголки лежавшей на парте тетради: — А с… — она запнулась, — А вот с ним дела обстоят посложнее. Антон, я, конечно, стараюсь быть на твоей стороне, но уж тут… — Полина выдохнула и посмотрела на него взглядом, в котором читалось и сочувствие, и осуждение одновременно, — Ты палку не просто перегнул. Ты её сломал. Антон опустил взгляд вниз, выслушивая Полинин упрек. Для него не была секретом большая доля его вины в случившемся, но внутренне он все равно опасался Полининого неодобрения. А теперь, ощущая его всем своим существом, он хотел только сжаться в маленькую точку. Давно он не чувствовал себя таким глупым, вспыльчивым и недалеким. Антон не был в числе тех, кто любил преувеличивать или драматизировать излишне. Но в тот момент ему определенно казалось, что все валится в какую-то бездну. Ситуация была действительно одной из тех немногих, которые в его жизни так плохо ещё не складывались. Он даже близко не мог предположить, что ему делать. Помимо Оли, с которой он впервые в сознательном возрасте умудрился поругаться, он по новой испортил отношения с Ромкой, который на самом деле вступился за Олю и за него не потому, что хотел поглумиться, а потому что он хотел хоть какой-то справедливости. А Антон чувствовал себя полным дерьмом после того, как хреново поступил с ним, проведя грань между собой и Ромкой и заявив, что никакой помощи от него ждать и не нужно. «Ты мне не товарищ, не друг и не брат!» Вспоминая сказанное, Антон едва справлялся с желанием закрыть лицо руками и в них же и закричать. Как грубо и едко он произнес ту фразу… Антон практически на физическом уровне мог ощутить, как его с головы до ног сжигает стыд и сожаление. Хотелось забрать свои слова назад. Или не доводить до такого. — Я действительно хреново поступил, — глухо произнес он, и Полина сочувственно выдохнула. — Ну, здесь все не так прозрачно, конечно, как с Олей. Но, Антон, — она взглянула на него очень внимательным, острым взглядом, — Я тебе настоятельно рекомендую все же извиниться. Конечно, Антон знал, что должен попросить прощения. Любой дурак это знал. Утром, когда день только начинался, он все же был убежден, что сможет стерпеть вновь воцарившееся между ним и Ромкой отчуждение. Он заверял себя, что точно готов ко встрече. И он был готов. До появления самого Ромки. Когда он зашел в класс, Антона от вида его силуэта, походки и жестких черт лица бросило в дрожь. Ему показалось, что вот-вот, буквально через несколько секунд Ромкины пальцы сомкнутся на воротнике рубашки Антона. Внутри забилось чувство тревоги — привычка, оставшаяся с первых дней в этой школе. Когда он чувствовал себя в опасности, вынужденным биться за свое мирное существование. Только сейчас не с кем было биться. Ромка даже не полоснул по нему взглядом, как если бы Антон не существовал в принципе. Он лишь тихо произнес слова приветствия Полине, сел за свою парту и хлопнул Бяшу по плечу, здороваясь. И все. Не то, чтобы Антон был разочарован — напротив, он был рад перспективе оказаться обделенным вниманием на этот раз. Ему не хотелось сталкиваться с Ромкой, демонстрировать Полине их конфликт. Ещё Антону было стыдно, когда он вспоминал свое глупое, неуместное поведение, свою детскую агрессию и неоправданную злость в сторону Ромки. Он действительно стыдился этого и сожалел. Но извиняться, несмотря на все перипетии, все равно не хотел. И дело было даже не в страхе или в неумении брать за свои действия ответственность. Уж этого Антон совершенно точно не избегал. Где-то внутри, на подсознательном уровне, он попросту опасался последствий. Раскаяние — это действительно опасный шаг, в процессе которого Антон вскрывает перед Ромкой свои слабости, переживания. Он признает себя неправым и просит прощения за это. И Антона кидало в холод, стоило ему представить язвительный смех Ромки и его четкое, как удар молотка по гвоздю «Иди нахуй». Как бы ни было велико раскаяние, Антон не хотел ставить себя под такой удар. Он не был уверен в том, стоит ли идти на такие риски: просить прощения у человека, тогда как несколько недель назад они были готовы перегрызть друг другу глотки. Полина на все его доводы реагировала явно неодобрительно. Причем, демонстрировала она это безо всякого прикрытия. Резала без ножа. — Антон, — возмущенно обрезала она все его рассуждения, — Как ты можешь так говорить? «Я не могу извиниться, ставлю себя под удар, ла-ла…» — она безжалостно кривила его интонацию, делая в воздухе воображаемые кавычки, — Уж прости, но у меня язык не поворачивается назвать это «взрослым поведением». — Ну, Полина, — его тон был практически жалостливым, — Я тебя прошу, хоть ты не дави на меня. Поставь себя на моё место, — он подпер щеку ладонью, — Как ты себе это представляешь? Мы буквально пару недель назад от души били друг другу морды, — не поморщиться от воспоминаний стоило определенных усилий, — Как я могу прийти к нему с извинениями? Да он же даже всерьез это не воспримет! Просто пошлет, и дело с концом. Она скептически оглядела его: — Знаешь, ты мне порой кажешься таким умным. А иногда самого себя так путаешь, сил моих нет! — Полина страдальчески возвела взгляд к потолку, словно стараясь разглядеть там невидимого слушателя, который мог бы поддержать её, — Антон, — она вздохнула, — Он так не сделает, потому что Рома может быть гадким, агрессивным, но в нём есть здравомыслие. И немало. И если он пошел за тебя впрягаться… Даже не имеет значение, перед кем — ты уже не пустое место, понимаешь? И извинения не будут просто словами на ветер. Он к ним прислушается. — Иногда мне с трудом верится в то, что ты говоришь, — искренне произнес он, зарываясь пальцами в волосы на затылке. — Как жаль, что ты не веришь в здравомыслие, — Полина показательно покачала головой, — У меня для тебя неутешительные новости. — Перестань, — буркнул он, — Ты прекрасно знаешь, о чем я. Полина сухо усмехнулась. — В любом случае, — он распрямился, — Пока я бы не хотел никуда торопить события. — Да-да, конечно, — Полина закатила глаза, — Куда спешить? Аж до следующего Нового года время есть. — Полина, ну хватит, — взмолился Антон, и она, вздохнув, продолжила без толики сарказма: — Я не пытаюсь тебя задеть или оскорбить. Просто меня удивляет тот факт, что при своей рассудительности и какой-то даже ненормальной отваге… — Антон посмотрел на неё с укором, — …Перед дракой, ты трусишь подойти и прямо попросить прощения за некорректный поступок со своей стороны. — Я боюсь не извиняться, а того, что будет после моих извинений. Полина потерла переносицу и спокойно обратилась к нему: — Антон, я не думаю, что за несколько дней на тебя необъяснимым образом свалился дар божественного провидения, и ты внезапно наловчился предугадывать мысли и реплики людей. Или ты скрыл это от меня? — попыталась ободряюще улыбнуться, — Отбрасывая веселье, я просто скажу: ну возьми ты и попытайся. Ты ничего не потеряешь в таком случае. Напротив даже: тебя хотя бы перестанет грызть совесть. — Это стоит того, — пробормотал он. Первый урок Антон провел как на иголках. Присутствие Ромы и Бяши позади него будоражило и беспокоило. Все время казалось, что вот-вот должно что-то произойти. Только Антон не учел, что «вот-вот» следовало ждать не от тех двоих. На перемене перед вторым уроком в класс ввалился Семён. Антон стиснул зубы, как только его увидел. Сразу вспомнился и холодный склеп, и роща, из которой он не мог выбраться. Буквально с той пятницы, с тех посиделок в классе, жизнь Антона будто катилась по наклонной. И почему-то Семёна он находил виновником всего этого куда большим, нежели того же Рому. Поэтому, увидев Бабурина, Антон встрепенулся. В нём мгновенно всколыхнулось все то нехорошее, что погрузилось в спячку неделю назад: целый спектр негативных эмоций, от черной ненависти до кипящей злобы. Антон, смотря в тот момент на Семёна, сдерживался от того, чтобы не оскалить зубы. Его напряжение ощутила и Полина. — Не обращай внимания, — тихо шепнула она, сжав рукав его рубашки. Поняв, что он едва её слышит, она шепнула чуть громче, уже вполголоса, — Антон. Просто. Не обращай. Внимания. Антон попытался внять её совету, насколько это представлялось возможным: он выдохнул, силясь отделаться от навязчивого желания вскочить из-за парты и выйти из класса. Уйти из школы сейчас на самом деле хотелось до ломоты в зубах. Но Антон не мог этого сделать. Так что все, что он себе позволял: молча сидеть и наблюдать из-за своего места за Семёном, стоящим в проходе. Тот практически никак не изменился за прошедшие дни. Только вот ушло с лица вездесущее злобное веселье. Хмурый и недовольный, он резанул Антона гневным взглядом и прошагал к своей последней парте, куда и уселся с таким видом, будто каждый в классе чем-то ему обязан. Антон не видел, как на его появление отреагировали Бяша с Ромой, однако они не удостоили Семёна даже обыкновенным «привет». Полина нахмурила брови, её лицо сделалось холодным, преисполненным глубокой неприязни к Семёну. И Антон, ощутив с её стороны поддержку и поняв, что никто в этом классе не встречает Бабурина с распростертыми объятиями, как героя, выдохнул, позволив напряжению, сковавшему все тело, рассеяться. День прошёл как-то тоскливо и бледно. Антон особо не фокусировал своё внимание на учебе, но и думать о чем-то конкретном ему не хотелось. Он как будто плыл по вязкой речке, а наверху простиралось серое, облачное небо. Голова ощущалась, как полый сосуд. Полина видела это, но не говорила ему и слова. Однако Антона настигла настолько глубокая апатия, что он даже не находил в себе отголосков благодарности подруге. Единственное, что Антон делал прилежно — писал классную работу вслед за учителем. В конце дня он был выжат до последней капли. Полина ушла с последнего урока: учитель поставил ей скрипку пораньше, потому что уезжал в город на Новый год. Оставшись в одиночестве, Антон ощутил весь спектр тоски. Одна была радость — биология прошла быстро и незаметно. Как только прозвенел звонок, он поднялся с насиженного места, осточертевшего за день и направился к выходу из душного класса. Хотелось пойти в туалет, умыться и вымыть руки. Антон не стал отказывать себе в этом желании и направился в уборную, с облегчением подставляя ладони под прохладную воду. В коридоре была какая-то возня, но Антон поначалу не обратил на неё внимание. Однако когда он услышал голос Ромки, прорезающийся сквозь остальные звуки, пришлось навострить уши. За дверью говорили злобно, с шипящими интонациями. И помимо голоса Ромки был ещё один: задыхающийся и слабый. Семён. Антон, чтобы услышать, что происходит, аккуратно выключил воду, прислушиваясь к происходящему за дверью. Когда он понял, что голоса приближаются, он запаниковал, судорожно озираясь по сторонам. Дурацкие перегородки между унитазами и близко не могли послужить ему укрытием, а если сейчас они зайдут внутрь и увидят Антона, перепуганного, бледного и с мокрыми руками, неловкой сцены будет не избежать. Спасение пришло в виде небольшой кладовой, в которой держали швабры и всякую химию, которой разбавляли воду. В этот раз судьба, очевидно, была на стороне Антона, потому что дверка оказалась открытой. Видимо, уборщица убирала этаж. Он юрко скользнул в темное, тесное пространство и, согнувшись, чтобы уместиться туда полностью, потянул дверь на себя и плотно прижал, чтобы выглядело так, будто кладовка заперта. Как только крошечная полоска света исчезла, и Антон очутился в полной темноте, двери туалета протяжно скрипнули, и он услышал как внутрь вошли. Сердце стучало, как бешеное, и Антон всеми силами старался быть бесшумным или хотя бы не дышать так громко. — Посмотрите-ка! — язвительно протянул Ромка, и у Антона заледенели внутренности: на какую-то секунду он ошарашенно заозирался по сторонам, думая, что его все-таки каким-то образом увидели. Только потом он облегченно закрыл глаза, понимая, что обращались уж точно не к нему. Антон сквозь грохот сердцебиения услышал глухой стук о кафель и кряхтение, — Кто у нас тут явился! — он понял, что Ромка, походу, впечатал Семёна в стенку, — Кто носик высунул из-под бабкиной юбки! — Руки убери! — голос Семёна окреп и уже не был похож на беспомощное тявканье. — А я поговорить хочу, разобраться! — Ромка звучал так, будто бы он улыбался, напевая эти слова, однако в них слышалась язвительная злоба. Антон был немного удивлен тем, что Бяши рядом не было. Судя по всему, Ромка решил разобраться один на один. — Чё я сделал-то?! — зашипел Семён, — Пусти! — Чё сделал? — переспросил Ромка, — Чё сделал? Ну так я тебе скажу: хуйню ты на лыжах сделал! — Да пусти ты, блять! — заорал Семён. Затем зазвучали шорохи, будто он пытался вырваться, — Я, сука, не виноват, что он в больницу слег! Я, что ли, знал, что у него, блять, сотрясение? — Ты, блять, именно и знал! — гаркнул Ромка, — Я прямо в рыло твоё свинячье говорю: тебя этого делать не просили! И ты это знал! И в склеп тебя, пидорас, толкать его тоже никто не просил! — Ебануться! Так ты же сам говорил, чтобы дверь в склепе этом… — Я это должен был делать САМ, хуйло ты недогадливое! Одно дело припугнуть, а другое — толкать в крысу из-за спины. Чтоб расхуярило его на лестнице этой, да?! Чтобы мусора пришли, на учёт тебя ставить, — запальчиво рычал Ромка. — Ты охуел совсем? Ты, блять, впрягаешься ещё за него?! — Да, впрягаюсь! Я тебе говорил его не трогать больше?! Я тебе, сука, говорил! А ты, я смотрю, совсем зарвался! — Да иди ты нахуй! — вспылил Семён, — На какого-то пидрилу мыльного меня променяли… — Ой, блять, невелика потеря! — процедил Ромка, — На пидрилу, если честно, ты канаешь куда больше. Семён на секунду замолчал, а потом заговорил, елейным и мерзким голосом, буквально выжимая из каждого слова яд: — Да что ты говоришь, Ромчик. А ты, случайно, сам не педик? — Ты охуел что ли совсем? — непонимающе произнес Ромка. Он был даже не столько теперь зол, сколько изумлен. — Я все понимаю, как тут устоять, — продолжал гнуть своё Семён, — Тебе уже приспичило, поди, а тут пришёл к нам этот. Блондинчик, да ещё и пидорковатый! Не переживай ты, Ромыч, я не скажу никому. А то будешь, как Славочка наш. Но я-то не сдам. Подумаешь, на пацана встал. Полинка ж не даёт никак, куда деться! Последняя фраза стала маслом, брошенным в разбушевавшийся огонь, и Антону на полном серьёзе пришлось бороться с непреодолимым желанием выйти из этой драной каморки и избить Семёна так, чтобы у того распухли губы и язык, и чтобы он никогда больше не смел извергать из своего отвратительного рта эту дрянь. Он поморщился и прикусил губы, сжав руки в кулаки до побелевших костяшек и впившихся в ладонь отросших ногтей. Ромка, судя по тому, что Семён даже смог договорить свою тираду до конца и насладиться произведенным эффектом, был в самом лютом из всех возможных шоке. От него не исходило ни звука, и лишь спустя несколько секунд после того, как Семён договорил, раздался глухой вскрик Бабурина и звук удара. Очень сильного и ощутимого в достаточной степени, чтобы Антон вздрогнул, чувствуя на своей коже почти что осязаемую боль. — Бля! — заорал Семён, — Ты совсем озверел, уебок?! Я же щас встану… — Мне насрать, — спокойно произнёс Ромка, — Я всё сказал: если ещё раз тронешь его или даже подумаешь о том, что ты тут, блять, король и можешь делать и говорить все, что в башку твою взбредет, я тебя переебу. Сказав свое, Ромка, судя по его шагам, упругим и широким, вышел из туалета. Дверь хлопнула. — Пидорас ебанутый, — выдохнул с яростью Семён и включил воду, — Крышу к хуям сорвало ему уже, — умыв, судя по всему, своё лицо, он постоял немного, шипя себе под нос какую-то дрянь, а затем вышел из туалета, напоследок шарахнув дверью так, что уши заложило. Антон остался один и, выждав примерно полминуты и позволив себе, наконец, выдохнуть, вышел из кладовки, чуть поморщившись от света. Находясь в прострации, он подошел к раковине и, включив кран, начал умываться. Холодная вода отрезвила, и Антон, чуть отойдя от шока, посмотрел на себя в зеркало. По щекам текли крошечные капли, глаза были безумные, лихорадочно блестящие, а губы практически бесцветные и потрескавшиеся. Кошмар. Будто не в кладовке прятался, а пришел с войны. Он прислонился к холодной стене и выдохнул. Только сейчас он понял, насколько сильно у него тряслись руки и колотилось сердце. Антону стоило усилий успокоиться, потому что он вздрагивал и оборачивался на каждый звук, доносящийся из-за двери. Внутри как будто ледяная глыба вырастала при мысли, что кто-то из них, Ромка или Семён, а ещё хуже — оба, зайдут в туалет. Антон сглотнул и, отряхнув руки от капель, провел пальцами по волосам, чуть поправляя их. Прошло примерно четыре минуты. Четыре минуты Антон прятался в каморке, слушая перепалку этих двоих, свидетелем которой он стал по чистой случайности. И, возможно, даже счастливой случайности. Эта потасовка, хоть и не дала Антону практически ничего нового, но открыла глазам одну-простую истину: у него есть Ромина протекция. Это не косвенные слова, переданные Антону через левые лица. Это не собственные догадки или слухи и уж тем более не фантазия. Это была самая настоящая истина, услышанная прямо от Ромки. Хоть и не сказанная напрямую Антону, но все же достоверная и существующая. Уже подходя к хмуро ожидающей его Оле, Антон все продолжал об этом думать. В папиной машине они ехали все так же молча, но тишина уже не так сильно давила на Антона, потому что он был полностью погружен в свои мысли. Что же тогда делать? Получается, несмотря на все вчера произошедшее, Ромка не вынашивает в мыслях свои намерения сделать Антону плохо, более того: он даже запретил делать это Семёну. Есть ли тогда гарантия того, что извинения Ромка воспримет положительно? Теперь Антон чувствовал отчаяние из-за того, что не сумел поймать Ромку сегодня и поговорить с ним. Он сомневался, хватит ли ему решимости сделать это завтра. Деревья, покрытые снегом больше, чем за последние дни, бежали за окном.

***

— Ты решила по поводу поездки? — спросил Антон, опираясь о дверной косяк и с выжиданием глядя на маму. Та отстранилась от поваренной книги и развернулась к нему. — Ещё нет, — произнесла она с долей удивления, и легкого раздражения, — А что, это такой срочный вопрос? — Да нет, я просто… — он вздохнул и произнес очень ровно, — Я бы не хотел затягивать с этим. — У нас есть время, Антон, — терпеливо произнесла мама. У них нет времени. Полина уже вовсю рассказывала о том, что она планирует купить на этой поездке, взять с собой. Она рассуждала о том, какие фильмы они будут смотреть или куда отправятся после кинотеатра. Антон, слушая её, криво улыбался и кивал, и на её вопрос о том, поедет ли он, размыто отвечал в стиле «Да, родители уже будут звонить Лилии Павловне, чтобы оплатить». Но факт того, что родители даже близко не дергались, изводил Антона. — Скажи честно, пожалуйста, — он почувствовал, как внутри закипает почти что детская обида, — Ты не хочешь, чтобы я ехал? — Конечно, не хочу. Ты не знал? Я люблю делать людям гадости, — буркнула мама, поворачиваясь к раковине. Сидевшая за столом Оля непонимающе смотрела то на него, то на неё. Она даже перестала пить чай, чтобы не отвлекаться от диалога Антона и мамы. Он вздохнул. Бороться с мамой в такой ситуации было невозможно, она стояла на своем, как баран. Как никогда подходящее сравнение, однако ему сейчас было совсем не до веселья. Казалось, что из-за влияния мамы в этой ситуации, он упускал единственную возможность выбраться куда-то погулять одному и сблизиться с классом. Он действительно очень, очень этого хотел. И теперь, когда Антон понимал, что сейчас он целиком и полностью зависим от решения мамы, его кидало в злобу. — Слушай, ты что, издеваешься надо мной? — произнес он уже с разгорающимся в интонации гневным отчаянием. — Антон, да что с тобой такое? — спросила мама, обернувшись к нему, — Что за поведение, как будто тебя здесь обидели больше всех? — Дело не в этом! — отрезал он, — Ты делаешь это специально? К чему тянуть так долго? Практически все из класса едут. Кроме меня. Я чем-то других хуже? Или я настолько провинился, что не заслуживаю праздника нигде: ни дома, ни в поездке? — Антон! — прогремела мама, и по её интонации было ясно, что затишье намеревалось превратиться в бурю. Он выдохнул громко и, бросив на неё гневный, отчаянный взгляд, пулей вышел из кухни, борясь с желанием пробить стенку кулаком. Мама точно делала это специально: Антон был уверен в этом больше многих вещей в своей жизни. От несправедливости и злости хотелось завопить, и он, прислонившись к стене, с силой зажмурил глаза и стиснул зубы в жалкой попытке утихомирить внутренний пожар. — Мама, а что случилось? — подала голос Оля, и Антон, столь долгое время не слышавший её будничный тон, навострил уши. После конфликта с братом, Оля, поняв свою неспособность находиться в одиночестве, очень быстро оттаяла по отношению к родителям. Она старалась говорить с ними, проводить время, что-то смотреть. Ей важно было как можно меньше времени быть одной. Антон её за это не винил: ему и самому было несладко. Но факт того, что он буквально остался единственным воином в поле, неприятно резал по сердцу. — Ничего, Оль, — отмахнулась мама, — Не можем никак с братом твоим решить вопрос этот. «Ах, да что ты говоришь, — язвительно подумал Антон, стискивая зубы практически до состояния крошева, — Не можем решить или это ты всеми силами стараешься добиться моего вылета из поездки?» — А почему не можете? — Ну… Оль, все просто очень сложно, — мама вздохнула. «Сложно… — следом повторил Антон, — Если бы все было вполовину сложно, как ты мне расписываешь, то ты бы сказала мне об этом» Папа, услышав бы сейчас его мысли, сравнил бы это с детским упрямством и своенравием. Но Антону так четко виделось, что его попросту водят за нос без права потребовать объяснения, что он просто не мог вести себя иначе. — Я тебе потом расскажу, хорошо? — мама очень изящно и ловко вывернулась из череды расспросов, — Сейчас будет неудобно это объяснять. — Да… Хорошо… — Олин рассеянный голос перекрывался водой, льющейся из крана в мойку. Молчания не хватило надолго, поэтому Оля, не любившая продолжительные паузы, поинтересовалась, — Может, мы сериал пойдем посмотрим? Как раз Санта-Барбара скоро начнется… — Милая, я сейчас не могу, — устало вздохнула мама, — Мне нужно приготовить что-нибудь на вечер, я совсем не успеваю. Мама действительно в последнее время была постоянно в делах. Уходя и приходя домой, Антон постоянно видел её на кухне, будто она и вовсе не выходила за порог на шаг и весь день проводила за плитой. Холодильник постепенно наполнялся едой, которую готовила мама и которую привозил папа. Родители, несмотря на царящую в доме холодную войну, старались готовиться к Новому году. И эти усилия Антон действительно ценил. Оля вздохнула и произнесла с грустью и обидой, которую она всегда закладывала в голос, если требовалось кого-то разжалобить: — Почему со мной никто не хочет провести время? — Ну, почему же? — мама хмыкнула, — Твой брат уже, наверное, ускакал на второй этаж. Поднимись к нему, поиграете. — Не хочу, — внезапно стальным голосом отрезала Оля, и этот практически молниеносный ответ, произнесенный без малейшего колебания, задел Антона. Отторжение сестры и её нежелание проводить с ним время кололи куда более болезненно, чем он мог себе вообразить. Он поджал губы. — Оля, что случилось? — на этот раз мама говорила серьёзней, чем за весь прошедший день, — Тебя раньше из комнаты Антона силой вытаскивать надо было. А теперь ты туда вообще ни ногой. Что такое? — Ничего, — хмуро произнесла Оля. Мама, зная её упрямый характер в таких вопросах, вымаливать или требовать информации не стала, однако Антон чувствовал, насколько она была недовольна тем, что не может понять, что происходит у её собственных детей. Антон, вздохнув, уныло поплелся к лестнице, мрачно уповая на то, что завтрашний день будет легче.

***

Легче не стало. По крайней мере, заметного эффекта утром Антон не наблюдал. Он, несмотря на предложение папы поехать с ним, отказался и пошёл пешком через лес. Вышагивая между деревьями, он выстраивал в голове последовательность, согласно которой он будет проводить день в школе. По-хорошему, следовало бы извиниться перед Ромкой, особенно после услышанного вчера. За Антона вступились, и после этого он не мог оставить все просто так. Сегодня было очень холодно. Ледяной воздух колко щипал разрумянившиеся щеки, и Антон, выпуская клубы пара, дрожал под своей зимней курткой. По глупости он не взял с собой перчатки, поэтому окоченевшими пальцами сжимал внутреннюю ткань карманов. Попасть в школу хотелось как никогда. Он уже потихоньку приближался к выходу из леса как услышал за спиной тявканье. Вначале он был уверен, что ему показалось, но потом он удостоверился в обратном, когда лай повторился вновь, но уже погромче. За его спиной. Обернувшись, Антон непроизвольно расплылся в легкой улыбке, увидев крутящуюся под его ногами Жульку. В голове сразу же всплыли воспоминания того дня в школе, когда он подрался с тремя хулиганами, тогда будучи абсолютно уверенным, что он в своей битве один, что никто не захочет поддержать его, что ему придется грызть себе место под солнцем. Иронично, что не все из этого оказалось правдой. Маленькая собачка встала на задние лапки и затявкала, и Антон с грустной нежностью заметил, что доверия к людям в ней не уменьшилось, и она продолжала оставаться открытой и незапуганной. — Да уж… Прости ты этого дурака, — бормотал он, отсылаясь на Ромку, — Ты голодная, наверное, да? Жулька посмотрела на него блестящими глазами-пуговками, видимо, давая молчаливое согласие. Он наклонился, сел на корточки и выложил перед ней своё скудное угощение, состоящее из наспех сделанного бутерброда. Жульке, правда, и этого было достаточно. Она с удовольствием принялась уминать еду, отданную ей. — Прости, я с тобой посидеть не могу, — вздохнул Антон, погладив её, — Опаздываю уже. Жулька негромко тявкнула, как будто понимала его, и он, поднявшись, бросил последний взгляд на неё, похожую на черную кляксу на снегу, зашагал в своём направлении.

***

После вчерашнего дня возвращение в школу не было таким знаменательным, как виделось Антону перед сном. Более того, зайдя в класс и проходя к своему месту, он был удивлен тем, насколько мрачным и злым выглядел Ромка, который даже не посмотрел ему в глаза. Антон мысленно вздохнул, усевшись за свою парту безо всяких приветствий или коротко брошенных фраз. Немногим позже внутрь зашёл Бяша, в более приподнятом настроении, чем Ромка, конечно. Но все равно, сквозившее напряжение между партами Антона с Полиной и Бяши с Ромкой можно было собирать столовыми ложками с горкой. Антон смотрел на свои сцепленные в замок руки и чувствовал, как все тело как будто атакует паралич. Он не мог заставить себя пошевелиться, потому что чувствовал, словно каждое его движение находится под прицелом, и его могут просто пришпилить, как пойманную бабочку. Ромка с Бяшей толком даже не говорили: он слышал лишь какие-то неясные обрывки фраз, и в течение времени на него нападало гнусное чувство. «Дурак, трус. Даже не можешь в себе смелость найти двинуться» Он так скрупулёзно и внимательно планировал этот день, искал методы решения, однако сейчас, столкнувшись с тем, что, несмотря на защиту, Ромка все равно не собирается делать ему поблажек, Антон резко стушевался. Полина, зайдя в класс, едва заметно изменилась в лице, и Антону стало грустно из-за того, что он подводил её. Она качнула головой и, молча сев рядом с Антоном, достала из портфеля свои принадлежности. Раскрыв тетрадь на последней странице, она загнула её и, взяв ручку, сосредоточенно вывела несколько предложений. Закончив, она подвинула тетрадь Антону, и он, переведя унылый взгляд с доски на строчки, вчитался: Вижу, изменений не очень много. Ты в порядке? — Ромыч, и чё с Бабуриным делать будем, на? — услышал он тихий Бяшин вопрос, практически полностью перебиваемый шумами в классе. Антон, с огромным трудом поняв, о чём он говорит, тут же напряг слух, отвлекаясь от ответа Полине. — Да в пизду его, — процедил Ромка, — Он не с нами больше. Мне нахуй такая крыса не нужна. Антон сглотнул. Ему стоило огромных усилий, чтобы разобрать то, о чём они говорят. Однако, поняв, о чём шла речь, он, вопреки всему, никакого облегчения не почувствовал. Антон переглянулся с Полиной и, по её глазам поняв, что она не слышала их диалога, а лишь молча ожидала его ответ, взял свою ручку и начал выводить буквы: Да, все так же. А насчет того, в порядке ли я… Не уверен.

***

Чувство неловкости и отчуждения, до этого зудящее внутри, к третьему уроку превратилось в сверло, которое не давало Антону даже спокойно думать. Все мысли сводились к тому, что же делать. После того, как он перестал перебрасываться даже короткими фразами с Ромкой, стало заметно, насколько с трудом выбитое в один момент Антоном перемирие было ценным и насколько утрата заметна сейчас. Он даже толком не говорил с Полиной, только переписывал записи в тетрадь, менял учебники в соответствии со следующим уроком и думал, думал, думал о том, как подступиться и что делать. За всеми этими мыслями настойчиво пробивалась одна, крошечная, но заметная. Антона упорно не отпускало чувство ощутимого, тяжелого взгляда на своем затылке. Давно забытое, и вкупе с остальными изменениями безвозвратно толкнувшее его в панику первых дней в школе. Антон, сглотнув, все же обернулся назад. К Ромке. При мысли о том, что тот все же был занят своим делом, а ему лишь почудилось ощущение чужого взгляда, Антона кидало в дрожь. Страшно было и подумать, что предпринять в таком случае, если он без причины обернется к Ромке. Что следует сказать или сделать. Посмотреть на стену, словно Антона интересовала именно она? Что-то спросить касательно конспекта? Или может быть сразу отвернуться? Как только он увидел мрачный взгляд и неподвижную позу, Антон почувствовал и облегчение, и напряжение одновременно: за ним наблюдали задолго до того, как он развернулся. Антон даже и слова вымолвить не смог. Сдавленное «прости» в такой ситуации было бы совершенно не к месту, все гласные и согласные застряли в глотке, а рот будто зашили. Он мог лишь растерянно смотреть на Ромку, и где-то на подкорке сознания Антон все же надеялся, что тот смог понять хоть толику его переживаний через один лишь взгляд, в который он постарался вложить все, что его терзало: усталость, гнев, стыд, смятение. Но Ромка вряд ли понял, что до него пытались донести — только продолжил смотреть глазами, казавшимися практически черными в таком освещении. Антон, почувствовав, что лимит времени, в течение которого он мог сидеть повернутым назад, закончился, вернулся в прежнее положение, ощущая, как все лицо вскипает. Он почувствовал стыд, хотя, в общем-то, и не сделал ничего дурного. Однако в голову упорно лезли мысли о том, что произошедшее выглядело безумно глупо. Антона будто кинуло в помои. Он почувствовал себя мерзко, неловко, стыдно… В груди зияла дыра.

***

На перемене он заставил себя подняться на третий этаж, чтобы проверить, все ли у Оли хорошо. Как только он услышал целую россыпь детских возгласов: от визгливого смеха до рыданий, ему сразу же стало хреново. Обилие звуков вывалилось на него, и Антон постарался, абстрагировавшись от происходящего, разглядеть два светлых хвостика среди скачущих перед глазами детей. Оля нашлась практически сразу. И, к великой радости Антона, она была вместе со своими подружками. И у неё, судя по всему, было не самое плохое настроение. Она не веселилась, не смеялась во все горло, но на её лице уже появилась улыбка, робкая, но очень искренняя. Он почувствовал небольшое облегчение, зная, что хотя бы здесь ей полегче. Однако, как только Оля увидела его, выражение лица кардинально поменялось. От тонкой, хрупкой улыбки и следа не осталось. Лицо стало загнанным, мрачным. Судя по всему, она сразу же вспомнила события вчерашнего дня, и вряд ли это ей понравилось. Так что она сделала то, что, возможно, никогда не делала до этого: она с трудом отвела взгляд и попыталась продолжить разговор с одноклассниками. Он бы не стал винить её. Толку-то стоять и переглядываться с разных концов холла, если все равно очевидно, что здороваться они не станут. Однако это не сильно спасло его от чувства глуховатой боли. Антон почувствовал себя почти что преданным. Нет, слишком драматичное сравнение, все же не стоит так утрировать ситуацию. Но ему однозначно стало не по себе. Как только он вспомнил о Ромке, стало ещё хуже.

***

Полина жутко расстроилась, когда Антон сказал ей, что сегодня вряд ли он наберется смелости, чтобы извиниться. Они стояли в пустом коридоре, где разговорились после последнего урока. — Антон, хватит бегать! — возмущалась она, потряхивая его, как тряпичную куклу. Будто хотела все из него выбить. От такого сравнения Антон даже криво усмехнулся, — Чего улыбаешься? — походу, его выражение лица её только подстегнуло отчитывать его дальше, — По-моему, веселого здесь мало. — Полин, — он взял её руки, покоящиеся на его плечах и мягко отстранил, — Я не собираюсь убегать. Мне и самому несладко из-за того, что я наговорил. Я извинюсь перед ним, правда. Но не сегодня. У меня сложилось такое чувство, что лучше вообще не подходить к нему сегодня. Она вздохнула и осмотрела его очень цепко и внимательно: — Конечно, я совсем не хочу, чтобы ты подумал, будто я давлю на тебя, — Полина сделала паузу, — Тебе стоит извиниться, но никто не заставит тебя это сделать. Пускай это произойдет, когда ты будешь готов и замотивирован на красивые фразы, — она слабо улыбнулась, — Просто я… Ну, как бы сказать, я за тебя беспокоюсь. В последнее время ты очень изнуренный. Из тебя будто всю жизнь вытянули. Антон немного пошатнулся, но смог сохранить равновесие. Духота плавила его мозг, но он изо всех сил старался слушать, что говорит ему Полина. — Я, может, утрирую немножко, но все равно переживаю, все ли у тебя хорошо. Мне кажется, ты мне и половины своих проблем не рассказываешь. В любом случае, твоя… — она защелкала пальцами, пытаясь подобрать слова, — Небольшая разборка с Ромой тебя терзает. И неслабо. Я бы хотела, чтобы ты извинился, не потому что я такая праведная, и ты должен раскаиваться за любую провинность. Просто, я уверена, что тебе же самому станет чуточку легче, — она посмотрела на него, — Мне даже сейчас кажется, что ты не очень здоров. Ты себя хорошо чувствуешь? Полина будто щелкнула каким-то выключателем в сознании Антона. Внезапно ему стало плохо настолько… Возможно, так плохо он не чувствовал себя за все время пребывания в школе. Никогда его жизнь ещё не полнилась такими глобальными проблемами, в таких масштабах. Его семья была расколота, его младшая сестра не желала говорить с ним, он нагрубил единственному человеку, который пошёл вместе с ним защищать его сестру, он находится в стороне от жизни класса и вряд ли смог бы в неё влиться, праздник, который он всегда отмечал вместе с семьёй, был на грани полнейшего развала. — Ох… Полин, — у Антона даже голос чуть-чуть дрогнул. Особенно от осознания того, что он действительно устал. Не столько физически, сколько душевно. Не то, чтобы он был настолько склонным к депрессии. Но у него оставалось крайне мало ресурса, чтобы вообще подавать признаки жизни в разговорах с окружающими, — Я… — в горле жутко пересохло, — Я в порядке, конечно. — Я бы не хотела, чтобы ты мучился, — подвела итог она. — Ха-ха… — он потрепал затылок ослабевшей рукой, — Я бы тоже этого хотел. А ещё я бы хотел, чтобы ты не переживала за меня. Не стоит оно того, правда, — Антон слегка тряхнул головой. Он ощущал себя виноватым. Может быть потому, что все, что сказала Полина, очень его зацепило, но он все равно не смог оценить её заботу в полной мере и сказал не беспокоиться. Вот же дурак! За растерянностью пришло гадкое сожаление о сказанном. И Полина, возможно, поняла это. Она вздохнула и, перекинув свою сумку через плечо, произнесла осторожно, но все с той же долей нежности, как и всегда: — Думаю, что мне пора. Мне надо будет помочь дедушке с готовкой. — Уже готовите? — туманно отозвался Антон. Его внезапно кинуло в дрожь. Спина под школьной формой покрылась холодным потом. — Да… — она вздохнула и запричитала, — Нужно холодец сделать, дедушка его любит очень, и ананас купить, где достать его только… Может, даже к папе поеду, куплю… — Полина, обратив внимание на его выражение лица, осеклась и застыла. Лишь спустя несколько томительных секунд она произнесла тихо-тихо, — Антон… Ты чего? А он и сам не понимал, что. Не понимал, что с ним происходило. Все ненастоящее. Антон хотел сказать Полине хоть что-то, но язык казался каким-то огромным и распухшим. Слишком неподвижным, чтобы произнести хоть одно слово. Глаза обожгло, и окружающий мир вместе с испуганным лицом Полины начали расплываться все больше, и больше… «Я сейчас разревусь посреди коридора» Его хлестнуло этим. Взбудораженный, он обрадовался тому, что хоть что-то почувствовал. Даже если это была боль или стыд. Ему казалось, что разум разлагался, Антон с трудом мог заставить себя стоять прямо. Полина что-то произнесла, но уши заложило. Все сознание сфокусировалось на том, чтобы не рухнуть сейчас на колени. В школе было невыносимо душно. Антона терзала эта мысль практически в течение всего разговора с Полиной, но сейчас не замечать это было просто невозможно. Он раскрыл рот в жалкой попытке глотнуть побольше воздуха, но именно это и стало отправной точкой. Колени подогнулись, и он упал на пол, который болезненно саданул по ладоням. Полина вскрикнула, а Антон почувствовал, как глотка буквально сжимается, не позволяя сделать вдох. Слезы уже катились по его щекам градом, а он ничего не мог сделать. Его накрывали самые отвратительные, самые кошмарные эмоции. Настолько сильные, что он чувствовал, что не в состоянии справиться с этим. Тревога, боль, паника, страх и стыд… После очередной попытки нормально задышать, он закашлялся, как астматик. И понял, что не может остановиться. Либо он вдохнет живительного кислорода, либо сейчас буквально выкашляет собственные легкие. Полина тут же опустилась на колени рядом с ним и закричала в панике: — Антон! Антон, ты меня слышишь?! — её лицо расплывалось за слоем слез, застилавших глаза. Он раскрыл рот, чтобы произнести, что он её слышит, но вместо этого его накрыл только новый приступ кашля, в разы сильнее. Позвоночник выгнулся, и Антон оказался практически в полностью лежачем состоянии, — Господи… Помогите кто-нибудь! — голос Полины зазвучал эхом в его голове. Помогите! Помогите… Действительно, хоть бы кто-нибудь пришёл помочь. Помочь ему, жалкому и ничтожному. Антон сам себе был мерзок в этот момент. Валяющийся на полу, в собственных слюнях, слезах. Изломанный и болезненный, тошнотворно-бледный и слабый. Брошенный и раздавленный. Антон был преисполнен ненависти к самому себе. Он был просто отвратителен. Хоть бы кто-нибудь… «Боже… Боже мой, я же сейчас просто задохнусь…» От этой мысли он почувствовал, что на самом деле начинает плакать уже не вынужденно, а по-настоящему. Он был так напуган, прислушиваясь к отчаянным крикам Полины, которая, судя по всему, тоже была на грани слез. Антон захрипел и, потянувшись к воротнику рубашки, начал судорожно рвать его, пытаясь хоть немного ослабить давление. Хоть немного. Господи, пожалуйста. Хотя бы один полноценный вдох. Хоть клочок воздуха. Полина оставалась рядом с ним, потому что боялась побежать на первый этаж за медсестрой, так как к тому моменту Антону могло бы стать ещё хуже. — Сейчас… Сейчас, Антон, — в слезах шептала Полина, которая поняла, что он пытается сделать. Она пыталась ослабить воротник дрожащими пальцами. Ей удалось расстегнуть три верхних пуговицы, но Антон, поняв, что это не улучшило ситуацию, стиснул зубы и начал скрести ногтями собственное горло. Ну почему сейчас? Почему это происходит с ним?! Неужели я умираю? — Помогите, пожалуйста! — никогда он ещё не слышал, чтобы она кричала так громко, — Антон, нет, пожалуйста, не царапай… — она отстранила его скрючившиеся пальцы от разодранной шеи, а потом резко вскинула голову вверх, полузадушенно вдохнув. — Полин! Полина! — раздалось позади Антона. Затем он услышал топот, словно кто-то побежал к ней через коридор, — Что случилось? Что с ним? Антона накрыл очередной приступ кашля, и он, согнувшись в три погибели, захрипел. Сквозь свет люминесцентных ламп он не мог разглядеть лицо подбежавшего, но уже по голосу он знал, кто это. Только не сейчас. — Ром, — с трудом выдавила из себя Полина, — Ром, пожалуйста, помоги… Надо Антона к медсестре. Он задыхается… Ромка опустился рядом с ней и аккуратно обнял её за плечи, успокаивая. Только сейчас Антон смог увидеть его лицо. Ромка выглядел бледным, напряженным. Таким же испуганным, как и Полина. И сам Антон, которому было так ужасно и отвратительно от самого себя, что он лежит перед Ромкой, как на смертном одре, мерзкий и больной, задыхающийся, жалкий и беспомощный… — Он заболел? — Нет, — всхлипнула Полина, — Он здоров… Ты знаешь что с ним? — Походу, — Ромка приблизился к Антону и посмотрел ему в глаза, — Атака у него. Паническая, — Полина резко выдохнула. — Откуда ты знаешь? — Я знаю, как это выглядит, — грубее, чем следовало, ответил Ромка, но поспешил продолжить, — Успокойся, Полин, — тихо произнес он, взглядом осматривая Антона, прикидывая что можно сделать и как начинать действовать, — Все, давай. Мне сейчас нужна будет твоя помощь, ладно? — Полина быстро кивнула, пока Рома перемещался к Антону, — Обхвати одну его руку, я вторую, поняла? — она быстро подошла к нему с другой стороны и обхватила его предплечье, — А теперь: поднимай, нам нужно поставить его на ноги. Так… Давай, поднимай! — Антон почувствовал, как его ставят на ноги. Угол наклона корпуса сменился, и стало чуточку полегче. Кашель ослаб, но слёзы не прекращались, а дыхание было рваным. Ромка выдохнул, а затем обратился к ней, — Теперь ты беги в медпункт, поняла? — А ты… — А я останусь здесь, чтобы он коньки не откинул. Беги давай, скорее! — Я… Хорошо! — Полина стремглав бросилась к лестничному пролёту. Антона накрыло отчаянием. Сознание пробивалось к нему через приступ, и он понимал, что если сейчас она побежит в медпункт и его поведут к врачу, то без всяких «скорее всего» сообщат домой. Объясняться с родителями ему совершенно не хотелось… Тревога душила его. Негативные эмоции накатывали волной, и Антону постоянно казалось, что он вот-вот умрет. Сердце билось, как сумасшедшее, и такой эмоциональный перегруз истощал его неимоверно. Господи, как же он был жалок в этот момент… — Петров… Петров, слышишь меня? — тихо обратился к нему Ромка, и испуганный Антон с трудом мог отловить взгляд его глаз, — Сейчас мы подойдем к окну… Тихонько. Сейчас будет полегче… Он медленно повел задыхающегося Антона в сторону туалета, где стояли раковины. А рядом с ними окна. Как только он подумал о холодном зимнем воздухе, у него появились силы передвигаться. Ромка крепко поддерживал его за бок одной рукой, а другой сжимал предплечье, перекинутое через его шею. Видеть и принимать от него такую помощь было более, чем непривычно. Сквозь слезы Антон видел его встревоженное лицо. — Быстро не иди, кому говорю! Старайся дышать глубже. Так… Опирайся… — Антон с трудом положил не сгибающиеся руки на подоконник, и Рома тут же потянулся к ручке и потянул окно на себя, — Блядь! — старая рама поддавалась с трудом. Антон почувствовал, как снова начинает задыхаться, — Сейчас, потерпи немного, потерпи… — Ромка одним резким движением открыл жалобно скрипнувшее окно, и морозный воздух окутал лицо Антона, — Что же ты все… — он оглядел стены школы, словно пытаясь там найти средства первой медицинской помощи, — …Задыхаешься, — Антона согнуло, и Ромка тут же подхватил его, распрямив движением руки, — Так… Дыши через нос. Через нос, понял меня? — уже громче, срываясь практически на крик, сказал Ромка. Антон поначалу не понял, к чему тот ведёт. Через нос? Такое вообще возможно, если он даже через каждый орган дыхания не может получить кислород? Он испуганно дернулся, когда внезапно чужая и холодная рука приблизилась к его лицу. Приблизилась и накрыла рот. Полностью. Крепко и намертво, как вбитый в дерево гвоздь. Антон затрепыхался, как пойманное животное. Посмотрел на Рому глазами, полными животного ужаса от осознания того, что его чуть ли не душат. — Через нос. Через нос дыши! — шипел Ромка, вбивая ему эту мысль, как мантру. Как же страшно… Как же плохо и ужасно, невыносимо страшно. Антон беспомощно забился, но Ромка держал его крепко, не позволяя уйти из хватки. — Петров… Антон, — впервые в жизни произнесенное имя действительно привлекло его внимание. Он обратил свой взгляд на Ромку, и тот, медленно и внимательно глядя ему в глаза, произнес практически по слогам, — Через нос. Никогда ещё прежде Антон не видел его настолько серьёзным и встревоженным. Никогда ещё прежде Ромка не называл его по имени. Антон даже не был уверен, способен ли Ромка вообще испытывать эмоции, хотя бы примерно похожие на те, какими он был преисполнен в тот момент: паника, тревога, беспокойство. Антон выдохнул. Кашлянул в Ромкину ладонь. Обмяк всем телом. Попытался успокоиться. Но как же сложно это было сделать, когда ему так четко виделось, что он вот-вот задохнется. Первая попытка не повлекла за собой удачу. Антон сотрясся в приступе удушья и вновь отчаянно забился, пытаясь вырваться на свободу, но Ромка всеми силами старался его удержать. — Тихо, ты! Тихо, кому говорю! Антон агрессивно затряс головой, словно пытаясь разубедить Ромку и заставить его одним только обезумевшим от паники взглядом отпустить его. Но тот был непреклонен. Слегка встряхнув Антона, он заговорил, быстро, с явно просачивающейся в голосе паникой, но очень терпеливо: — Аккуратно. Не получилось, и хер с ним. Только дыши. Очень осторожно, понял? Антон моргнул, словно в знак согласия. — Расслабься. Дыши. Старайся дышать. Антон действительно старался. Вначале, несмотря на давящие изнутри приступы кашля, он попытался задержать дыхание и хотя бы на мгновение отогнать тревожные мысли. Успокоиться. Привести своё дыхание в норму. А потом сделать вдох. Совсем крошечный, едва ощутимый, но все же вдох. На секунду заледенеть от страха, что попытка оказалась провальной и приготовиться к новой серии приступов. А потом, отмерев, осознать, что дыхание крошечными, но существенными шажками приходит в норму. Живительный кислород побежал по разодранному кашлем горлу и измученным легким, давая надежду на то, что все будет хорошо. Что Антон не задохнется и, возможно, даже вернется сегодня домой, и у него не будет проблем, что все будет в порядке… — Вот так… — Ромин голос был практически неузнаваем, — Попробуй ещё раз. Тихонько. Не вдыхай слишком сильно. Антон вновь втянул воздух. Очень осторожно, стараясь не закашляться, взяв слишком много. Аккуратно. Медленно. И ещё раз. И ещё. Вдох-выдох. — Вот так, молодец, — Рома отстранил ладонь от лица Антона. Она была мокрой и липкой, но он даже слова не сказал и не пожаловался. Ромка был полностью сосредоточен на том, чтобы Антон не зашелся в приступе, — Дышишь? Громко не говори, а то опять разнесет, — предупредил заранее. Антон кивнул, отирая лицо рукавом, и на Ромкином лице появилось что-то вроде усталого просветления. — Все… — он подошёл к крану и сунул ладонь под струю воды, — Сейчас врачка тебя глянет разок… — Не… — Антон чуть было не кашлянул, настолько хриплым и надломленным был его голос, но, вовремя притормозив, произнес тише, — Не надо… медсестре. — Ты, бля, гонишь что ли? — Рома посмотрел на него с проявляющимся на лице неверием и раздражением, — У тебя паничка только что была. Лютая, причем, а тебе насрать? — А откуда… — Антон кашлянул, и Ромка тут же шагнул к нему, подумав, что приступ начался по новой, но тот продолжил, — Откуда тебе знать, что это именно паническая атака? — Я видел, как это выглядит. У тебя все точно так же. Это именно паничка. Я знаю, что это она. Антон помолчал несколько секунд, а потом вздохнул и произнес: — Если медсестра решит позвонить домой… — он на секунду прикрыл глаза, представив такое развитие событий, — У меня будут проблемы. — Мамка наругает, что ли? — как-то невесело усмехнулся Ромка, потирая переносицу. — Нет… — Антон качнул головой, — Просто я не хочу, чтобы родители про это знали. — Мало ли, что ты хочешь, — Ромка посмотрел в окно, — Блять, Петров, это не температурка и больное горлышко, это приступ. Такую проблему на серьёзных щах решают, а ты всё никак не выкупишь? Антон мысленно задал самому себе вопрос. А почему вообще случилась эта паническая атака? Что стало последней каплей, которая окончательно добила Антона и повлекла за собой этот жуткий приступ? Неужели Антон действительно был настолько слаб духом, что череда обрушившихся на него неприятностей была гораздо сильнее его? — У меня приступов раньше не было, — Антон качнул головой, — Это только один раз. — Вот именно, что только один раз. — Этого больше не будет. — И где гарантии? — Их нет. — Так с хрена ли я тебе верить должен? — язвительно усмехнулся Рома. Стало горько за то, что его слова не воспринимают всерьёз. Антон поджал губы и отвернул голову. Внутри тлела тихая злость на Ромку, который, в общем-то, не был виноват в своем недоверии к Антону. Точнее можно было сказать, что он в принципе ни в чем не был виноват. Груз ответственности за многие проблемы, происходящие в его жизни, лежит только на Антоне, который, судя по его детскому, глупому поведению даже не может эту ответственность спокойно принять и нести бремя вины на себе. Антон на слабых ногах пошёл к крану и, включив его, погрузил руки в холодную воду. Всё это время он не отрывал взгляда от зеркала, в котором отражалось его отвратительное, бледное лицо. Боже, как же нелепо он выглядел. Как болезненно и неприятно. Как же он был себе противен… Он чувствовал, как себя ненавидел. Буквально за один только факт собственного существования. За свою робость, трусость, безответственность. За свой дурной нрав, который не дает ему жить и дышать полной грудью. Он действительно сделал многим больно. Многих он напугал, многим сказал плохих слов, многих обидел. Сейчас Полина судорожно пытается найти медсестру, чтобы в срочном порядке оказать ему помощь. Ромка, поставив многое на кон: своё время, свои нервы, сделал всё возможное, чтобы Антон избавился от приступа. Антон обидел Олю, которая не была ни в чём виновата, обвинил её в молчании, сделавшись похожим на родителей, равнодушие к переживаниям которых он так не любил и порицал. Родители, которые так старались ради того, чтобы у него всё было хорошо, тоже получили свою порцию злых слов от него. И мама, которая желает ему добра. И папа, который хотел бы видеть своего сына сильным, ответственным… В результате оба родителя получили бессвязную, безвольную тряпку. Антон снял очки, положил их на раковину и начал агрессивно умывать своё лицо, пытаясь отогнать эти чудовищные мысли. Но ненависть к себе была сильнее. На каком-то физическом уровне захотелось сделать себе больно. Ударить, хлопнуть, порезать, избить… Надев очки, он ещё раз взглянул на себя в зеркало. В памяти всплыли все моменты, начиная от самой больницы, где он капризничал, злился, обижался. Где вёл себя, как ребёнок, где не умел держать удар, был обидчивым и истеричным… Кто ты такой? Антон в ужасе взглянул на себя, замызганного, шуганного, загнанного и страшного. Что с ним стало? Он вспомнил себя в первые дни здесь. Гордый, несгибаемый. Хоть и неуверенный в правильности и нравственности принятых решений, но хладнокровный и расчетливый. Он умел загонять в угол, умел выходить сухим из воды. Не боялся столкновений с проблемами и искал выход, буквально пробивал непокорную стену. А что с ним сейчас? Что он из себя представляет? Позорище, да и только. Жалкий. Ничтожный. Ненавижу… Антон поднял дрожащие ладони на один уровень со своим лицом. Посмотрел на дрожащие пальцы, казавшиеся длинными, неприятными, как белые черви. И ударил. Ударил себя по щекам, хлестко и сильно. Не церемонясь и желая себя покалечить. И ему, несмотря на нездоровую основу его поступка, стало легче. Хотелось сделать себе больно, разодрать, отбить, уничтожить. — Ты чё делаешь? — раздалось слева, и Антон, не слушая и будто находясь в прострации, ударил снова. Уже по голове. А потом ещё раз. Его не отпускало то тёмное, загнавшее в угол светлый рассудок. Опутывало чувство неподъемной злости и печали. Ненавижу… И тут он начал буквально избивать самого себя. Под раздачу попадало все: щеки, голова, нос, виски. Он бил не жалея. В нём настолько было велико желание сделать себе больно в такой степени, чтобы не смочь потом даже раскрыть рот, что он совершенно не распределял силу, с которой наносил самому себе удары. Он хлестал, драл, щипал и царапал: лицо, собственные руки. И становилось легче, от того, что это делает Антон. Он, он, именно ОН причиняет себе боль. Ты стольким сделал больно, стольких обидел и побеспокоил. Так страдай же за сделанное! Захлебывайся в отчаянии и ненависти. Чувствуй БОЛЬ… — У тебя, блять, крыша упорхнула?! Ты чё делаешь?! — Ромка перехватил его руки и заломил за спиной, тяжело дыша, — Не рыпайся, какого хуя ты творишь?! Зачем он вмешивается? Почему не дает Антону самовольно себя покалечить? Глаза начали наполняться горючими, настоящими слезами. Он всхлипнул. — Сука, пусти меня! — Антон рванулся из цепкой хватки, но его вновь пригвоздили к месту. — Хуй там плавал, чтобы ты себя вообще переебал? Антон обмяк, чувствуя, как заканчиваются последние силы. — Блять… — он выдохнул, чувствуя, как кривится в болезненной судороге рот, — Просто… пусти меня, ладно? Пожалуйста. — Зачем? Ты чё собираешься делать? — Это имеет значение?! — Антон рванулся из Роминой хватки и, высвободившись, посмотрел на него злыми, влажными глазами. — Сука, что с тобой… — озверевший было Ромка уже приготовился разразиться оглушительной тирадой, но тут заметил выражение лица Антона, отчаянное, мрачное, практически полностью лишенное здравого смысла, и осекся, — Петров… Да что с тобой? — Я и сам не знаю, что… — дрожащим от мучений и стыда голосом произнес он и, беспомощно посмотрев на Ромку, прикрыл глаза и зарылся руками в волосы, сжав их до мушек перед глазами, — Я себя ненавижу, господи, блять, просто ненавижу… Лучше б я… «Сдох», так и не сорвавшееся изо рта, напугало Антона до дрожи. Его отвращали собственные слова и мысли, но он ничего не мог с ними поделать. Он чувствовал себя настолько пустым и сгнившим, как ненужный мусор, валяющийся на обочине. Возможно, его слова про смерть и были блефом, но Антон действительно боялся с собой что-нибудь сделать. Его несло, мысли путались, и среди них была только одна, темная, сильная, острая. Ненавижу — Эй, — Рома схватил его за плечи и встряхнул, — Тебя понесло, что ли? Что за хуйню ты несёшь? Антон растерянно посмотрел на него, и Ромка, изучив его лицо быстрым взглядом, решил, что простыми словами эффекта не добиться и дал ему пощёчину. Легкую, но хлесткую. Сделанную для того, чтобы привести Антона в чувство. — Блять! — Антон рванулся, но попытка, ожидаемо, была безрезультатной, — Что ты делаешь?! Убери!.. Ромкина ладонь жестким движением вплелась ему в волосы, и пальцы сомкнулись на прядях, сжав их. Антон болезненно ахнул, оказавшись буквально глаза в глаза с Ромкой, который, не меняя положения, процедил: — Я не для этого тебя откачивал, чтобы ты здесь кони двинул по новой. Антон пошатнулся, но Ромка удержал его, буквально пригвождая к земле, как и физически, так и взглядом: злым, предупреждающим, но почему-то и напуганным. — Ты казался достаточно умным, чтобы не нести такой лютой блевотни, Петров. Ромка выглядел оскорбленным. Видимо, это действительно задело его. Непонятно только, каким образом, но сразу было понятно, насколько Ромке не понравилось сказанное. А оно и было ясно. Не очень хочется слышать от человека, которого фактически спас, слова сожаления о собственном существовании. Или причина крылась в другом? В любом случае, Антон чувствовал себя слишком изможденным, чтобы сейчас думать об этом. — Хорошо… — он прикрыл глаза, и, попытавшись вернуть себе хотя бы немного светлого ума, произнес медленно и с расстановкой, — Можешь меня, пожалуйста, отпустить? — несмотря на все усилия, голос дрожал, как канатоходец. — Могу и без «пожалуйста», — фыркнул Ромка и, подведя его к подоконнику, отпустил. И стоило заметить, что несмотря на его плохое настроение, с Антоном он действительно обращался достаточно осторожно, понимая и вникая в серьёзность ситуации. Ромка не злился, а если и злился, то не тяготил этим Антона. Был терпеливым и внимательным. Антон никогда его таким не видел. Он, вдохнув воздуха, попытался очистить сознание от дурных мыслей. Антон уставился на деревья, ветви которых были плотно засыпаны снегом. А сквозь них прорывалось начинавшее розоветь небо. Сумерки брали бразды правления в свои руки, и школа стояла в полумраке. Справа раздалось шуршание, которое на секунду сместило фокус внимания. Повернувшись, он увидел Ромку, который, цокнув языком, пытался вытащить из кармана спортивной куртки пачку сигарет. Антон поёжился, и, стараясь занять свою голову чем-то другим, сипло поинтересовался: — Как ты понял, что делать надо? — Чего? — переспросил с легким раздражением Ромка, поворачиваясь к нему. Дрожащими руками он вытаскивал сигарету из пачки, а затем, чиркнув колесиком зажигалки, с силой затянулся. До втянутых щек и побелевших губ. Проследив за этим движением, Антон с силой отер рукавом свитера мокрое от слез лицо. Самому себе это казалось каким-то неправильным — наблюдать за чужими действиями так долго. — Откуда ты знал, что нужно делать, чтобы у меня приступ прошёл? — тщательно подбирая слова, терпеливо произнес Антон, — Ты что, уже так делал? Ромка, помедлив несколько секунд, произнес: — Было дело, — он выпустил дым изо рта и добавил, — Как-то раз. Антон решил не уточнять, при каких обстоятельствах и когда. Возможно, этот вопрос все же был лишним. Однако теперь он не мог выбросить из головы факт собственного везения. Насколько судьба была к нему благосклонна, раз уж из всех людей, которые только на тот момент были в школе, ему попался именно Ромка, который знал, что делать. Антон растерянным взглядом посмотрел на посыпавшиеся с ветвей комки снега, пытаясь переосмыслить все произошедшее и переварить. — Тебе легче? Выпав из своих раздумий, Антон рассеяно переспросил: — Что? — Н-да, — Ромка невесело хмыкнул и в очередной раз затянулся. Выдыхая, он с кривой усмешкой продолжил, — Надо тебе на слуховой скинуться. Вместо окуляров твоих, — не став заканчивать на этом, Ромка повторил, — Легче тебе, говорю? Антон очень растерялся от подобного вопроса. Уж очень неожиданно было его слышать от человека, которого он пару недель назад считал чуть ли не своим самым заклятым врагом. Антон опустил взгляд на свои сцепленные в замок, чуть подрагивающие руки, и торопливо, то и дело запинаясь, произнес: — Легче… — а потом, осекшись, продолжил, — Конечно, мне гораздо легче. Теперь я хотя бы могу дышать… — пальцами он огладил свою изодранную шею. Ромка, внимательным взглядом проследив за этим движением, произнес тихо: — Это хорошо. Что легче. Антон смотрел на его профиль, темнеющий в свете сумерек и все никак не мог поверить. Насколько обманчивым бывает первое впечатление? Насколько сильно Антон мог ошибиться, когда схлестнулся с Ромкой в самый первый раз. И насколько ошибочны и обманчивы были его мысли, когда он видел Ромку: самодовольный, быдловатый хам без толики эмпатии и морали. Буквально будущий заключенный, преступник. Но именно этот «будущий заключенный» помог Антону. И продолжил помогать даже тогда, когда Полины рядом не было. Это не была показуха или глумление. Ромка не желал посмеяться над Антоном, оказавшимся в такой ситуации, не желал разыгрывать из себя благородного рыцаря. Он просто пришел и помог, и не потому, что так велела ему, по мнению Антона, подлость. А просто потому что он захотел ему помочь. Губы задрожали, и Антон, выдохнув, попытался подавить желание позорно заплакать, будто маленький ребёнок. Потому что внезапно он ощутил, как на секунду, на какую-то крошечную частицу времени, тьма, оплетавшая его неделями и сегодня едва не сгубившая, отпустила его. Он так ненавидел себя за то, что многим причинил боль и потрепал нервы. Но ведь многие не стали упрекать его за это. Полина сделала все, чтобы ему помочь и сейчас бежала за медсестрой, которую, скорее всего, из-под земли достанет, если понадобится. Ромка помогал ему всеми силами и ни разу не попрекнул его, ни разу не назвал слабым и ничтожным, и даже обозлился, когда Антон сделал это сам. Родители старались сделать многое, чтобы он и Оля были счастливыми. И сама Оля всегда поддерживала Антона, старалась не нагружать его своими проблемами, даже если делала это во вред себе. Она тоже хотела, чтобы он был счастлив. И, возможно, если столько людей стараются ради его блага… То Антон, возможно, и не такой плохой человек. В тот момент он ощутил себя значимым, ценным. Даже если себя он видел куском подбитого хлама, скинутого у обочины, то для других он был важен. Важнее многого. А если это так, то может он хоть что-то из себя, да и представляет. Значит его жизнь имеет значение, значит он сам имеет значение. И в тот момент понемногу, но ему перестало быть страшно. Понемногу, но сквозь стыд и ненависть стали пробиваться те мысли, которые и делали Антона Антоном. Не загнанным, полным злости и агрессии к самому себе, пугливым и нелюдимым. А тем, кем он был всегда. Уравновешенным, гордым, ответственным. Он знал, что не сбросил с себя эти оковы окончательно. Они все ещё не отпускали его, ограничивали, и он чувствовал, как они оплетают его свободу и здоровье. Но теперь Антон знал, что это не вечно, что однажды он окончательно выйдет из тьмы к свету, что он окончательно станет здоровым. И, возможно, однажды даже наберется смелости полюбить себя. И слова, которые он с такой тщательностью продумывал утром, которые с такой робостью переосмысливал и планировал, где, как и когда их произносить… Они зазвучали с совершенно иной интонацией, с совершенно другими заложенными в них чувствами. Эти слова сорвались с губ так же просто, как ручей впадал в реку. Спокойно, плавно. Без страха. — Прости меня. Ромка даже не сразу ответил. Стряхнул пепел, как ни в чём не бывало, а потом замер, и медленно, точно убеждаясь, действительно ли Антон это сказал, повернулся к нему. В его глазах читался целый спектр эмоций: от неверия до растерянности. Он, выждав томительные несколько секунд, переспросил тихо: — А за что извиняешься-то? Антон ответил, глядя в дали, простирающиеся за окном: — За то, что наговорил тебе, когда ты за сестру мою вступился. Я повел себя, как полный мудак. Ветер ударил в лицо, растрепав пряди и леденя остывающие дорожки слез. Антон прикрыл глаза и вновь обернулся к Ромке. Подсознательно он все равно чувствовал легкий мандраж, ожидая Ромкиной реакции. Подсознательно он все равно чувствовал себя полностью зависимым от его ответа. Ромка, кривовато усмехнувшись, потушил сигарету о слой снега с наружной стороны подоконника и выбросил её, практически сразу доставая новую. Щелкая зажигалкой, он хмыкнул: — Ну да. Мудачества в тебе было дохера. Антон искривил губы в болезненной полуулыбке, посланной Ромке, по большей части, для галочки, нежели из искренности. Остались последние невысказанные слова. Которые не давали Антону покоя и которым совершенно точно следовало быть произнесенными. Хотя бы для его личного душевного успокоения. Чтобы стало легче. Выждав какое-то количество времени, в течение которого Ромка просто молча курил, Антон все-таки решился озвучить наиболее решающий вопрос: — Ты на меня не злишься? И едва только он озвучил последнее слово, как почувствовал, что с плеч падает камень. Стало легче. Гораздо. Настолько, что он даже нашёл в себе силы посмотреть на Ромку, когда он услышал справа от себя фырканье. Посмотреть на Ромку и замереть. Внезапно для самого Антона, человек, которого он, казалось бы, презирал, опасался и ненавидел, который вряд ли чем-то, кроме драк и запугиваний, был увлечен, который, вроде бы, совершенно точно не вписывался в рамки адекватности и нормы, выстроенные самим Антоном… Внезапно Антон увидел на Ромкином лице улыбку. Посланную ему без тени злости или насмешки. Совершенно не ту, что Антон видел раньше. Точнее, не совсем. Правильнее будет сказать, что он видел эту улыбку. Неоднократно и, возможно, даже часто. Только сейчас впервые Ромка улыбнулся именно Антону. И именно так, как улыбался друзьям и близким. Тому же Бяше или Полине. Тихону из их класса или Арине, когда трепал её по голове. Теперь и Антону, которому раньше казалось, что он никогда не будет в числе тех людей, которые делят с Ромкой настоящие, положительные эмоции, а не ненависть и желание перемолоть в пыль. У Ромки была искренняя улыбка. И очень, очень заразительная. Если бы Антон был писателем, то он, возможно, назвал бы её «тихой». Не во все тридцать два, не веселую, задиристую или радостную. Она была очень личной. Не призванной обратить на себя все внимание, но посланная конкретному человеку, который её увидит и поймет заложенный в ней смысл. Ромка, фыркнув, поинтересовался: — А злиться-то мне на что? Антон, растерявшийся было поначалу, даже не сразу нашёлся с ответом. — Просто тогда… — он прочистил горло и хрипловато произнёс, — Я наговорил много плохого. А ты даже не был ни в чём виноват. — Ой, Петров, — Ромка отмахнулся. Улыбка спадала с его лица, но вместе с ней уходила и хмурость, и уже привычная морщина на лбу. Ромка выглядел очень расслабленным и мирным в тот момент, и Антон следил практически за каждым его словом, — Много на себя берешь слишком. Я бы, может, взбесился, заряди ты мне в табло или устрой ты мне подлянку. Но я уж точно не хуйло тряпичное, чтобы обижаться на какие-то там, — Ромка возвел глаза к небу, словно выискивая подходящие фразы там, — Слова. Да и если извиняешься, значит, не такие уж слова правдивые были. Антон не сразу ответил, лишь глухо отозвался позже: — То, что я говорил… Я действительно так не считал. Ромка не ответил на его реплику, и они продолжили стоять молча. И почему-то Антон чувствовал, что этой тишине совсем не требуется никаких слов. Что он чувствует комфорт и успокоение просто находясь вдали от внешних шумов, от безумного мира. И Ромке, судя по всему, так стоять тоже было спокойно. И лишь один фактор мог повлиять на то, чтобы Антон не продолжил так стоять, наверное, целый день. Он накрыл лицо руками и мученически простонал. — Чё с тобой? — послышалось от Ромки. — Полина! — вскрикнул сипло Антон, разводя руками, — Она же там с ума сходит! По Ромке было видно, что вначале он не сразу сообразил, о чем ему говорят. И лишь спустя пару секунд на лице его появилось что-то, похожее на осознание и последовавшее за ним чувство вины на пару с раздражением: — Бля-я, — протянул он, вознеся глаза к потолку, — Вот же ж я долбоеб! Бежать за ней надо. Антон кивнул и произнес сдавленно: — Надо. Ромка быстро потушил сигарету и, выбросив её, засуетился, засовывая пачку обратно в карман. Стремительно приближаясь к выходу в коридор, он крикнул на ходу: — Никуда не иди, а то точно скопыстишься, понял меня? Мы сейчас пригоним, так что стой здесь! — Хорошо, — тише, чем мог бы, ответил Антон, и лишь когда Ромка обернулся к нему спиной, уже готовый рвануть к лестничному пролёту, он решился прикрикнуть, точно испугавшись, — Подожди! Рома резко развернулся к нему, встав вполоборота. В тот момент, когда на него падало сумеречное солнце, он, серьёзный, собранный и полный ответственности, выглядел таким взрослым, что у Антона в голове не сразу уложилось, насколько тогда он казался другим. Наверное, только тогда у него в сознании и отложилось, что Рома, несмотря на весь свой внешний облик, на свою манеру речи и время от времени совершаемые поступки — юноша. Ромка выжидающе выгнул бровь и произнес: — Ну, чего? — Ты… — Антон, растерявшись от того, что голос звучит его больше похожим на писк, нежели на что-то вразумительное. Откашлявшись, он произнёс с надеждой и зарождающейся в интонации робостью, — Ты меня прощаешь? Даже если ответ лежал на поверхности, даже если все было понятно безо всяких слов, даже если Ромка не держал бы на него зла: Антону было так же необходимо услышать его ответ, как и дышать во время приступа. После чувства вины, часами выгрызавшего в нём дыру, ему необходимо убедиться в том, что он прощён, и на него не держат обиду. Ромка остался стоять неподвижно, лишь изучая его лицо взглядом, будто бы желая выловить что-то, не оставшееся на поверхности. Но Антон был открыт и чист, как нетронутый холст. Он читался как открытая книга, его душа была буквально вывернута наизнанку. И Ромка, возможно, это тоже увидел. Отведя взгляд в сторону, он медленно, с расстановкой произнес: — Прощу я тебя только в одном случае. Воцарилась небольшая пауза, и стало понятно, что Ромка ждет его ответа. Он выставил правила своей игры, ведь если Антон задаст вопрос, то добровольно признается, что прощение Ромки для него важнее принципов, и он готов пойти на какие-то риски, чтобы его получить. Но так как это было правдой, Антон не стал юлить и принял правила, выставленные в рамках Ромкиной игры, и робко поинтересовался: — В каком? — Если ты пообещаешь себя не пиздить и такой лютой бубуйни, как сегодня, не нести, — Ромка дал ему пару секунд на переваривание информации, а затем спросил чуть громче, с вызовом, — Обещаешь? Антон замер. Обещать? Как можно вообще пообещать, что такого не случится, если Антон даже толком не был уверен в завтрашнем дне? Неужели Роме настолько запомнился этот момент, настолько он его выбил из душевного равновесия и осел в голове, как сизый дым, что Ромка выставил это в качестве своего условия? Можно даже сказать: требования. Антон, настолько увлеченный переосмысливанием сказанного, умудрился проворонить момент, во время которого он успел тихо произнести «Обещаю». И понял он это лишь тогда, когда Ромка, удовлетворенно кивнув, решил предупредить его: — Если увижу, что занимаешься этим, Петров, в морду вдарю до звездочек. И я тебе не пизжу. Даю гарантии, — на секунду он вновь стал похожим на того, казалось бы, неприятного типа, которого Антон встретил в первый день в школе. Только теперь, зная его уже с разных сторон, он чувствовал, что ему не страшно. Оглянувшись в сторону лестничного пролета, Ромка бросил, — Все, погнал. Сейчас приду. Антон осознал произошедшее только когда услышал топот ног на лестничном пролете. И какие-то элементарные истины так же, как и раньше, начали выстраиваться в его голове. И одна из них явно гласила, что Ромке, судя по всему, есть до него дело, и он за Антона побеспокоился, раз уж именно это оказалось его требованием. Внезапно он почувствовал себя странно. Лицо будто обожгло огнем, оно вскипело, и Антон поспешил подставить его под холодный зимний воздух, пытаясь остыть. Было странно, нелепо, смущающе и как-то по-детски глупо. Он ощутил себя точно недалеким. Страшно недалеким и слепым, как если бы он упустил элементарные вещи, которые ускользнули прямо у него из-под носа. Он остался один на третьем этаже. С распахнутым настежь окном, изодранной шеей, встрепанными волосами, расцарапанными щеками, будучи полностью измотанным. И с бешено стучащим сердцем. Было ли это приближение чего-то нового в жизни Антона или же это самое обыкновенное решение короткого конфликта? Возможно, выглядело это как раз, как второй вариант. Но почему-то Антон ощущал это именно как развал старых принципов и предубеждений. Единственное, что его беспокоило: какие же изменения в его жизни подготовит Антону будущее? Он мог бы долго стоять возле подоконника, дрожа от зимнего холода под своей формой. Но сил думать уже просто не осталось. Стараясь больше не тратить ресурс своих размышлений на ерунду, Антон уткнулся лицом в сложенные руки и на грани мученического стона шумно выдохнул. Лицо горело. «Что же происходит?»