Песни для нежных рыб

Вместе готовить еду, вместе спать — комната Козетты неприкосновенна, а спать в кресле все-таки очень неудобно. Жавер наводит такой порядок, что это почти удивительно, Жан привычно занимается корреспонденцией и благотворительностью. Потом впервые идет к очередной семье с Жавером. Потом… Потом их останавливает на улице полиция. — Жавер? Приятель, ну ты даешь, куда ты провалился?! Видок тебя уже вторую неделю ищет, руки в ноги и дуй к начальству! Извините, месье, а вы, собственно?.. — Жан Фошлеван, — представляется Жан, чувствуя, как у него холодеют руки. Улыбается. — Старый знакомый. К такой жизни оказывается привыкнуть совсем несложно. Жавер по-прежнему не видит в ней особого смысла — как и не считает себя вправе вообще жить, — но привыкает и просто наслаждается этими украденными днями, на которые он претендует не по праву, но все-таки забирает их. Это… почти хорошо. Если бы не постоянное ощущение, что его не должно здесь быть, он был бы даже счастлив — несмотря на кошмары и все прочее. Вальжан все это, пожалуй, искупает. Когда их на улице останавливает жандарм, Жавер только морщится. — Добрый день. Я написал прошение об увольнении; моя ошибка, что я не довел это до сведения начальства лично. Он едва уловимо шагает вперед, почти незаметно прикрывая Вальжана собой. Это не вызовет подозрений, но ему так может быть спокойнее. — Ого, — жандарм присвистывает, окидывает Жавера взглядом. — Ты — и уволиться? Что случилось? Хотя ладно, обход же, в общем, тебя ищут. Прямо с картинками, тебя же дома тоже не застать! Так что иди докладываться. Удачи! Коротко кивает Жану, взмахивает рукой Жаверу и пружинисто идет дальше по привычному маршруту. Жан едва заметно ежится, благодарно улыбается Жаверу. Этот маленький шаг, обещание защиты, был очень нужен. — Видимо, в самом деле нужно идти? — спрашивает. Жавер вздыхает, наблюдая, как расслабляется Вальжан после ухода полицейского. — Вас никто не знает в лицо, кроме меня, — говорит он. — Вам нечего бояться. Идти в полицию — объяснять причины — очень не хочется. Он не может назвать их честно, но и не хочет врать. И что тогда говорить? Но все-таки надо, если его ищут. — Да, нужно, — тяжело соглашается Жавер. — Я схожу. Идите домой, господин мэр… Снова ловит себя на этом обращении. Оно вообще-то часто срывается с языка, но он хотя бы пытается себя контролировать. Слишком уж растерянными и напуганными становятся чужие глаза при этом. Неправильное обращение стало уже почти привычным, хотя все равно цепляет, царапает. Нужно будет однажды решиться заговорить об этом, спросить. Но очень страшно. И как же он будет объяснять сам? Жан касается руки Жавера. — Идемте вместе, — предлагает. Почему-то очень легко это сказать, даже думая о том, сколько полицейских будет вокруг, и о том, что единственный способ объяснить происходящее — признаться, кто он. Жавер хмурится. — Зачем вам идти? — спрашивает он. — Идите домой, я разберусь. Он не хочет тащить Вальжана в полицию: Жан все-таки до сих пор боится… Не хочется лишний раз делать ему тяжело и заставлять бояться. — Правда, — уже мягче добавляет Жавер, — идите домой. Я объяснюсь и вернусь через пару часов. — А как вы планируете объясняться? — улыбается Жан. — Все ведь началось из-за меня. И Жавер, вы ведь любите свою работу. Вы могли бы не увольняться, несмотря на то… Несмотря на то, что я все еще на свободе. Жавер щурится. Что ему пришло в голову? Не может же он хотеть признаться, чтобы объяснить это увольнение. Зачем бы? Это глупо — после того, как ему перестало что бы то ни было угрожать, вот так выбрасывать свою жизнь. Это просто не имеет никакого смысла. — Я все равно не могу продолжать работать, будучи преступником. Я не мог бы, — говорит Жавер и прямо спрашивает: — Что вы задумали? Вы же не хотите пойти со мной в полицию и сказать, что я отпустил преступника, то есть, вас? Жан прикусывает губу, почти как озорной ребенок, пожимает плечами легко. — Честно говоря, да, я думал об этом. Потому что вы преступник только формально. Думаю, если у вас хорошее начальство, ваше нарушение закона его не остановит. Жавер хмурится. Эта мысль кажется ужасной. Мысль о том, что этот человек зачем-то — чтобы он мог вернуться к работе и не терзаться совестью — вернется на каторгу, в этот ад, добровольно сойдет в него, пугает до крупной дрожи. — Не вздумайте, — просит он, и его голос дрожит. — Пожалуйста, Жан, не вздумайте, я умоляю… От страха он бледнеет так, словно его лицо обсыпали мукой. Жан обнимает его. — Все в порядке, — говорит тепло. — Все хорошо. Я тоже туда не очень хочу. Но это действительно неправильно, то, что с вами происходит. Что вы из-за меня в таком состоянии, что вам приходится бросать работу, которую вы любите. Понимаете? Я бы не хотел быть этому причиной. И я могу что-то изменить, что-то сделать, чтобы так не было. Конечно, если будет возможность, я не буду признаваться. Но хотя бы дайте мне право решить, есть ли такая возможность. Хорошо? И в самом деле, как иначе вы будете объясняться с начальством? И что будете делать потом? Жавер прикусывает губу. Неужели Вальжан не понимает, что он нужен, что не так важно, признается он сам или нет — Жавер все равно не имеет права вернуться к работе. Он все равно преступник. Эта жертва будет совершенно напрасной. Даже если бы она не была напрасной, он бы все равно не согласился принять ее. — Я придумаю, — хрипло говорит он, не отрывая взгляда от лица Вальжана. — Я придумаю. Не нужно, пожалуйста. Это все равно ничего не изменит. Ваше признание не даст мне больше прав, оно только заберет последний смысл. Жан вздыхает, качает головой. — Хорошо. Если вы уверены, что так вам будет лучше. Давайте я хотя бы вас провожу. Там напротив участка неплохое кафе, я могу подождать в нем. — Да. Да, конечно, — чуть с запозданием кивает Жавер, вцепляясь в чужие плечи и мелко подрагивая. Кажется, что если он разожмет руки, Вальжан снова исчезнет, хотя, конечно, это глупость. Никуда он не исчезнет, он же сказал, что не будет этого делать. Правда же, не будет? Господи, как он испугался. Жан осторожно обнимает его, ждет, пока Жавер хотя бы перестанет дрожать. — Все хорошо. Я не хочу делать вам хуже, — говорит негромко. — Если вы считаете, что мое признание только навредит, я не буду ничего говорить, обещаю. — Спасибо… Спасибо вам. — Даже голос дрожит. Жавер опускается на колени, нисколько не заботясь тем, что они находятся посреди улицы — отчасти для того, чтобы выразить благодарность, а отчасти — потому, что ноги просто не держат: совсем ослабели от страха. Как бы он жил, зная, что этот человек снова оказался на каторге? Уже даже не из-за того, что так положено по закону — это хотя бы прежде могло бы послужить оправданием перед самим собой, — а просто потому, что считает, что делает благо самому Жаверу. Как бы он жил, как бы он засыпал, как бы он заставлял себя делать эти мелкие ежедневные шаги, если бы и последняя опора в его существовании разлетелась на осколки? Подхватить его, поднять в объятия. — Тише, тише. Жан оглядывается, вспоминает, где было ближайшее кафе. Привычка — не привлекать внимания. Тем более в районах, где обычно требуется помощь благотворителя. — Идемте. Вам нужно посидеть. Довести куда нужно человека, который даже почти не держится на ногах, Жан сможет. — Простите. Снова я… доставляю вам неудобства, — виновато говорит Жавер, опираясь на чужое плечо. Он никогда раньше в своей жизни столько не боялся. Тем более, за другого человека. Это ощущение одновременно приятное и чудовищное, потому что выматывает куда больше, чем просто обычный инстинкт самосохранения. — Прошу вас, даже не заговаривайте больше о том, чтобы признаться, — просит он. «Я отдал вам все, — очень хочет добавить Жавер. — Не заставляйте меня терять последнее, что у меня осталось». Но не добавляет. Это было бы слишком дерзким требованием с его стороны. Как будто он снова перекладывает ответственность за свое благополучие на чужие плечи. — Хорошо, — устало соглашается Жан. — Я не буду. Кафе маленькое и не очень чистое, но приличное. Жан сажает Жавера на веранде, просит у служанки блюдо дня — обычно это самое вкусное и при этом приятно дешевое, что есть в таких крохотных местах. Забавная привычка считать все траты, даже когда давно не нуждаешься в этом. Садится напротив, сжимает руку Жавера. И просто не знает, что говорить. Это странно, ради кого-то другого навсегда отказаться от самого права назвать себя. Жавер продолжает цепляться за чужую руку так, словно боится, что Вальжан пропадет, исчезнет, растворится в воздухе, как мираж. — Простите. Я… слишком резко реагирую, — говорит Жавер наконец. Он кажется самому себе улиткой без панциря — которая не имеет совсем никакой защиты от того, что мир для нее приготовил. Как будто этот панцирь раскололся, оставив его мучительно уязвимым. Сложно не реагировать так ярко теперь. — Мне не стоило… — Все в порядке, — устало улыбается Жан. — Я вас напугал, простите. Вы вполне нормально на это отреагировали. Раньше думал, как буду жить, когда Козетта вырастет, влюбится, выйдет замуж? Вот он ответ. Думал, частично найду себя, свою нужность в благотворительности, но помощь Жаверу — это намного большее. Это требует столько же сил, сколько воспитание ребенка, если не больше. Жаль, Жан уже далеко не юноша и даже не мужчина в расцвете лет. Он стареет и то, что он раньше сделал бы и решил легко, сейчас сложнее. Но все-таки он справляется. И это хорошо. Он будет справляться столько, сколько это будет нужно кому-то. Жавер осторожно сжимает чужую руку. — Мне… важно ваше благополучие, — честно признается он. — Я предпочел бы, чтобы вы и дальше оставались в порядке. Смотрит Вальжану в глаза и серьезно добавляет: — Раз уж вы настояли, чтобы… — он глотает кусок фразы и продолжает: — То я могу просить об ответе. Верно? Жан на самом деле не вполне понимает, о чем Жавер сейчас говорит. Но а есть ли по сути разница? — Вы всегда можете просить меня о чем угодно, — улыбается он. — Вот я и прошу, — усмехается Жавер. — О вашем благополучии, чтобы вы и дальше были в порядке. Он едва удерживается, чтобы не поднести чужую широкую ладонь к губам. Им приносят заказанную еду; но Жаверу кусок в горло не лезет. — Странно, что меня искали, — наконец снова нарушает тишину он. Я и так буду в порядке, думает Жан, глядя на Жавера, и молчит. Да, ты будешь — на каторге, в тюрьме, зная, что скоро умрешь и никогда не выйдешь на свободу ты будешь в порядке теперь. Потому что у тебя был Монрейль, потому что была Козетта. Потому что вот теперь есть Франсуа Жавер, одна спасенная жизнь. Раз все это было, о чем сожалеть? Как можно быть не в порядке, о каком еще благополучии мечтать, если ты был, и был полезно для других? Мою душу посвятили Господу. Какое еще благополучие мне искать? Жан молчит. Молчит, потому что не хочет пугать Жавера, а еще не хочет снова видеть это почти пугающее благоговение в его глазах. Он не понимает, Жан правда совсем не святой. Просто он долго и насыщенно жил. — Конечно, искали, — улыбается он, встряхиваясь. — Что же тут странного? Жавер пожимает плечами и непонимающе объясняет: — Я написал прошение об отставке. Зачем же меня после этого искать? Я не понимаю, признаться. После короткой паузы он честно добавляет: — Будь я главой полиции, я бы не стал. Жан вздыхает, качает головой с улыбкой, как когда ребенку объясняешь что-то в сотый раз. — Вы ведь были хорошим инспектором, Жавер, правда? Меньше всего от вас стоило ожидать отставки. А полиции положено интересоваться всем странным и неожиданным. Обычно с коллегами общаются, например, этот жандарм звал вас на «ты» и приятелем. Думаю, они за вас беспокоились. Жавер слегка морщится. — Недопустимая фамильярность с его стороны, я не понимаю, почему он себе это позволил, — отзывается он. — За меня не могли беспокоиться. — Почему не могли? — интересуется Жан. Все-таки обращает внимание на еду: в конце концов, блюдо дня здесь — луковый суп, а он тем лучше, чем беднее кафе, в котором его подают. — Потому что это непредставимо, — пожимает плечами Жавер. — Честное слово, за меня не могли беспокоиться. Он досадливо морщится. — А, черт, форму я не сдал, — с разочарованием в себе признается он. — Вот в чем дело, вероятнее всего. Жан только тихо фыркает, качает головой. Спрашивает терпеливо: — Почему не могли? Комментировать, что вряд ли дело в форме, глупо — Жавер не поверит, да и в конце концов, сам пойдет в управление и убедится, что дело не в кителе и штанах. — Да потому, что это я, — пожимает плечами Жавер, даже немного раздражаясь — неужели он не понимает настолько очевидных вещей?! Говорить что-то большее кажется ему излишним. Он опять злится. Жан улыбается в тарелку, поднимает на Жавера глаза. — А что в вас такого, что за вас не могли беспокоиться? Кажется, такие моменты, когда Жавер начинает сердиться, важны. Злость, словно маяк, обозначает путь дальше, во что-то важное. И опасное, и потенциально болезненное, а вы не дома, Жан. Ты уверен, что нужно туда лезть? Но он уже спросил. Жавер пожимает плечами. — Это я, — повторяет он, как попугай. — Просто это я. Зачем нужны еще объяснения? Он не знает, как объяснить. Просто — не естественно ли, что за человека с его характером, не имеющего ни близких, ни друзей, ни даже приятелей, не будет никто беспокоиться? Он просто исполнял свои обязанности, ни с кем не сближаясь. За что тут беспокоиться? Он все-таки не единственный хороший полицейский в Париже. И даже в округе. — Потому что пока вы ничего не объяснили, — улыбается Жан. — Да, это вы. Но что в этом такого? Что вы имеете в виду, когда так говорите? Что в вас особенного, что вы уверены, что за вас не могли беспокоиться? Этот разговор тянет за собой и не получается, не хочется останавливаться. Потому что это живой разговор? Потому что в нем он узнает Жавера. Они ведь достаточно редко говорят на самом деле, а просто жизнь вместе дает мало. — То, что это я. Жавер не знает, что еще сказать, поэтому просто озвучивает то, что уже подумал, то, что ему самому кажется очевидным, разворачивая мысль: — В полицейской управе я всего лишь сотрудник. Функция, если вам будет угодно. Функции заменяемы, соответственно, нет причин беспокоиться. Жан качает головой, но все-таки не начинает объяснять совсем все, начиная с того, что Жавер человек. Говорит просто: — Думаю, ваши коллеги с вами не согласны. — Кивает на тарелку. — Поешьте. Этот суп вкусный даже почти остывшим. Жавер усмехается. — Уверен, что вы не правы, — говорит он, — но это не имеет особого значения. Тем более, даже спрашивать их бессмысленно. Он послушно заставляет себя есть. Еда в самом деле неплоха, и он уже достаточно успокоился, чтобы его не мутило от страха. — Спрашивать их не обязательно, — с улыбкой поправляет Жан. — Все понятно и так, по поведению и словам. Хотя возможно, Жаверу непонятно и понятней не станет, даже если ему прямо скажут, что беспокоились. Ведь слова этого жандарма как будто уже были вполне очевидны, но нет. Несчастный человек. Жан очень надеется, что его начальник достаточно понятлив, благодушно настроен и упрям, чтобы сохранить Жаверу службу. Жавер хмурится. Разве понятно? Как из этого можно сделать подобный вывод?.. Он не понимает. Говоря откровенно, иногда у него складывается ощущение, что Вальжан говорит с ним на каком-то другом языке. Жавер доедает свою порцию и поднимается. — Идемте. Вы обещали меня проводить. Жан кивает. Подходит к стойке расплатиться и оставить чаевые, идет вместе с Жавером к участку. Смотрит на фасад с задумчивой улыбкой — не так давно провожал Жавера сюда тайно, стараясь не попасться на глаза, а теперь вот, пришел, как старый друг. Все еще беглец, теперь пообещавший никогда не раскрывать своего настоящего имени. Так странно. Нет, он не может быть в безопасности, никогда не будет. Но… Если его не ищет Жавер, это почти как если бы не искал вообще никто. А может быть, и не почти. — Удачи, — говорит, останавливаясь в нескольких шагах от двери. — Я буду в том кафе напротив. В нем должна быть вкусная выпечка. По крайней мере, пахнет она восхитительно. Жавер напряженно кивает, едва слыша. Нет, краем сознания он запоминает, где именно, но, кажется, почти весь он превратился в тугой клубок страха и стыда. Глубоко вздохнув, заходит в управу. Игнорирует приветствия, сразу проходя в кабинет начальства. Представляет, какие громы и молнии обрушит на его голову Видок — и почти готов заранее втянуть голову в плечи, хотя никогда раньше не давал ни повода всерьез злиться, ни боялся так. — Добрый день, господин Видок. — Ну наконец-то, — грохочет глава полиции. Смотрит насмешливо, машет на стул. — Садись. И? Какого хера ты провалился на гребанные полторы недели? И что это за, прости господи, писулька, которую мне притащили твои несчастные коллеги? Не хватило яиц прийти ко мне лично? Жавер послушно опускается на стул — почти падает на него. — Да, не хватило, — говорит он, ощущая, как лицо слегка заливает краской. — В час тридцать ночи было бы наивно надеяться прийти к вам лично, верно? — И какого же хера тебе понадобилось срочно уволиться в час, блядь, тридцать ночи? — громко интересуется Видок. Жавер — заноза в заднице, старательная, с совершенно чугунным лбом и при этом светлой головой заноза. И если вот это вот, с полицейским уставом и сводом законов вместо мозгов решило уволиться — это небо рухнуло на землю, не иначе. Жавер прямо смотрит начальству в глаза и пожимает плечами. — По личным причинам, — говорит он — и даже не врет. Крах мира ведь считается личной причиной?.. Верно?.. Руки дрожат, и он с силой их стискивает. — В час тридцать. По личным причинам. Тебе, — проговаривает Видок, медленно повышая голос. Хлопает ладонями по столу. — Я что, похож на идиота? Инспектор Жавер! Я вроде бы утром просыпался с нормальным лицом, так какого хера ты юлишь ужом на сковородке? Что за идиотизм на тебя нашел десять дней назад в час, сука, тридцать? Жавер не отводит взгляд, хотя слегка жмурится, когда Видок повышает голос еще сильнее. — У меня были личные причины, — звенящим от спокойствия голосом повторяет он. — Я предпочел бы оставить их себе. Мое прошение об отставке будет удовлетворено? — И по этим же личным причинам ты все эти десять дней даже не появлялся дома, — хмыкает Видок. Смотрит насмешливо и задумчиво, потом сообщает одновременно резко и почти спокойно: — Не будет. Считаю, что ты отгулял часть своего накопленного отпуска этим внезапным проебом. Ставь свои мозги на место и возвращайся к работе. Жавер прикусывает губу. Вздрагивает. — Я настаиваю на том, чтобы мое прошение было удовлетворено, — говорит он, впервые в жизни позволяя себе спорить с начальством. — И какого же хера оно должно быть удовлетворено? — интересуется Видок с откровенным любопытством разглядывая внезапно обнаглевшего и слегка очеловечившегося подчиненного. — Я имею право уволиться, — отвечает Жавер, чувствуя себя мышью под взглядом змеи. Мерзкое ощущение, сказать по правде. — Тем более, принимая во внимание то, что я не способен больше выполнять свои обязанности. — У тебя отвалились руки, ноги или голова? — резко интересуется Видок. — Как-то незаметно. — У меня отвалилось качество, необходимое полицейскому. Законопослушность, — в том же тоне отвечает Жавер. Он чувствует себя очень странно, противореча, но это — правильно, уволиться, и свою правоту он готов защищать. В конце концов, нарушивший закон полицейский это все равно что постоянно грешащий священник: так не должно быть. Видок хохочет, смотрит весело. — Да неужели! Это что, инспектор Жавер станет похож на нормального человека? Не верится. И что за закон ты нарушил, м? Где законопослушность потерял и с какими личными обстоятельствами? То, что его начальник считает чувством юмора, для Жавера привычно — но сейчас он заливается краской, потому что это… слишком близко, пожалуй. Почти в точку. — В Сене, — заставляя себя вздернуть голову, говорит он. — После того, как написал прошение. — Так. Веселье слетает, как и не было, Видок смотрит прямо и остро. — А сейчас ты мне излагаешь все, что случилось, четко и по существу. Морщится, коротко взмахивает рукой. — Можешь обходить эти свои «обстоятельства», если кого-то защищаешь так. Совсем херни ты не сделаешь, так что разрешаю. Но о себе — все. Жавер одновременно ощущает разочарование в начальстве — как он может позволить защищать человека, который может быть преступником, он ведь глава полиции — и невыразимую благодарность. — Я столкнулся с выбором, где каждое решение было неправильным. Я нарушил закон и это не позволяет мне существовать дальше, тем более, быть полицейским. Я пошел и написал прошение об отставке. После этого я направился на набережную и шагнул вниз. Увы, меня спасли. Видок смотрит на него практически с умилением, как на очень тупого, но все равно любимого ребенка, который вдобавок внезапно сделал что-то хорошее. Качает головой, трет лоб, смеется все-таки. — Н-да. Так. Зная тебя, если ты пожертвовал законом, на другой стороне было… Ха, да я даже представить не могу, что. Больше, чем человеческая жизнь, это уж точно. Короче. Как я уже сказал, ставь мозги на место и возвращайся к работе. У тебя отпуска еще пара месяцев неотгуляно, если не больше, вот и пользуйся. Встает, похлопывает Жавера по плечу. Фыркает. — Поздравляю с потерей законопослушности. Отыскивает в шкафу фляжку. За такое дело нужно выпить. После общения с Жавером, впрочем, регулярно нужно выпить, так что просто не нарушаем традицию одного глотка. — Я не могу, — устало говорит Жавер. — Я не имею права работать полицейским. Не после того, как я нарушил закон. Да, на другой стороне было большее. Не просто человеческая жизнь: свобода и безопасность человека, который слишком хорош для этого мира. Человека, который показал, что можно просто делать то, что кажется правильным, не думая о себе. Единственного человека из всех, что он знал, который так делал. — О Господи, — закатывает глаза Видок. — Так, брысь из кабинета. Чтобы минимум месяц тут не появлялся. Потом придешь. И нет, я тебя не уволю! У меня нормальные инспектора не лишние, а ты можешь стать даже хорошим теперь, а не просто нормальным. Все, кыш отсюда. Жавер растерянно щурится. Он же и был хорошим инспектором. А теперь кто он?.. Впрочем, спорить и дальше он не решается. Просто выходит из кабинета, понимая, как сильно он устал. Наверное, сейчас его будут расспрашивать. Как же он не хочет отвечать на вопросы. Коллеги обступают со всех сторон, сочувственно хлопают по плечам, спрашивают наперебой: — Ты как вообще? — Куда пропадал, Жавер? — Ты что, серьезно увольняться хотел? Последнему тут же отвечают: — Да ну, это ж Жавер, какое увольняться! Жавер чувствует себя совершенно растерянным, замирает под этим напором, точно его снова утаскивает в глубину Сена. Растерянно же отвечает, не думая о том, что говорит: — Да, хотел, иначе искали бы — и наверняка бы не нашли. Слишком много проблем было бы у управы. — Чего? — В смысле не нашли? — Эй, Дювуа, у тебя бутылка есть? Да у тебя всегда есть, не ври! — Да есть, есть. Жавер, эй. На, — ему протягивают открытую бутылку, пахнущую домашним вином. — Нас Видок сейчас разгонит нахер, но хоть в двух словах. Что случилось вообще? Жавер пожимает плечами. Принимает бутылку, делает крупный глоток. Он не пьет вообще-то, но — почему бы нет?.. Хуже уже не будет. А выпить и просто не думать отчетливо хочется. Другим же помогает, говорят. — Для меня не было возможности жить и работать дальше, так было правильнее. Было бы плохо пропадать вот так; уволенного искать не стали бы. Увы, не получилось. Ни уволиться, ни не жить. Ненадолго повисает гробовая тишина. — Блядь, — тихо выдыхает кто-то. Шевелятся, переглядываются — не могут поверить, что правда услышали то, что услышали. — Бляяядь, — тянет еще один, хлопает Жавера по плечу. — Ну ты придурок, господи! — Слава богу, живой! — Блядь, блядь, ты-то! С ума сойти, Жавер и вот такое, да я нахуй сплю! Кто-то обнимает его, кто-то отваливается от толпы. Прикладываются тоже к бутылке Дюбуа, делятся друг с другом и вином, и впечатлением. Мир покачнулся, не иначе! — У вас, блядь, что, выходной? — грохочет от дверей кабинета. — А ну брысь работать всем! Жавер, кому сказал, вон отсюда. А напиться — хорошее дело. Попробуй, раз уж в отпуске. Жавер чувствует себя совершенно оглушенным, как будто мир перевернулся с ног на голову — какое им всем дело, какое?.. Он не понимает. Он совсем не понимает. Выходит из участка, пошатываясь, растерянный, пораженный. Почему этим людям не все равно?.. Почему им есть до него дело? Почему? Вопрос бьется в голове, не умолкая ни на секунду. Жавер на мгновение прижимается лбом к нагретой солнцем стене полицейской управы. Потом выпрямляется. Нужно рассказать Вальжану. Он идет до кафе, ощущая себя слепцом, который бредет на ощупь по незнакомому ему миру. Натыкается на прохожих, но даже не замечает этого. Перед ним тормозит фиакр, Жавер жмурится, отшатываясь от него в последний момент. На него кричат, но он даже не понимает, что ему говорят, бормочет извинения, заставляет себя идти дальше. Просто зайти в кафе и найти Вальжана. К счастью, искать не нужно долго. Только что ему сказать? Жавер падает на стул — ноги его совершенно не держат. Он не понимает, почему все это. Жан улыбается тепло, протягивает Жаверу руку — просто положить на стол ладонью вверх, как уже было. — Они все-таки беспокоились? — спрашивает, уже зная ответ. Вряд ли что-то другое заставило бы Жавера выглядеть настолько растерянным и изумленным. Жавер цепляется за чужую руку, дрожаще выдыхает. — Я не знаю, — говорит он. — Они… им было не совсем все равно, когда я сказал, что пытался сделать. Я не понимаю, почему. А еще меня не уволили… Жан улыбается, сдерживая смех, накрывает второй рукой руки Жавера, гладит немного. — Вот и хорошо, — говорит мягко. — Вот и хорошо. Видите? Вы не так уж сильно отличаетесь от других людей. Они вам сочувствуют и не хотят отпускать. Он такой одновременно милый и несчастный в своей растерянности. — Я не понимаю, почему они… — Жавер прикусывает губу. — И почему Видок сказал, что теперь я могу стать хорошим полицейским, а не просто нормальным. — Почему Видок так сказал, я не знаю тоже, — улыбается Жан. — Это лучше спрашивать у него самого. Но думаю, он считает, что человечность важна для полицейского. А ваши коллеги просто к вам привязаны. Вы ведь давно друг друга знаете. — Некоторых почти десять лет, некоторых больше, — соглашается Жавер. — Да вы некоторых тоже знаете, еще с Монрейля. Он растерянно трет лоб. — Но ведь это же не повод привязываться. Жан все-таки не удерживается, тихо смеется его растерянности, мягко сжимает руку. — Как видите, повод. Вы работаете вместе, наверняка вместе бывали в опасности, может быть, жизнь друг другу спасали, или, по крайней мере, помогали. Это не так сильно отличается от моей к вам привязанности. — Почему вы ко мне привязаны, я тоже не понимаю, — честно говорит Жавер. — Вы не должны бы быть. Он устало смотрит на Вальжана и вдруг просит: — Пойдемте домой? Сегодня уже было слишком много всего. Он слишком устал. Должно быть, старость — он стал слишком быстро уставать. А еще — Жавер с удивлением понимает это — он впервые назвал дом Вальжана «домой». Раньше он никогда так не говорил.