Песни для нежных рыб

Они сидят так, пока не приходит время идти спать, и это пронзительно, невозможно хорошо. Остаться в живых стоило хотя бы только ради этого светлого, что есть сейчас. Но только спать все равно нужно, и приходится разорвать прикосновение, а в постели Жавер уже не решается притронуться к Вальжану, хотя хочет этого до покалывания в кончиках пальцев. Просто в объятиях нет ничего такого?.. Впрочем, ты же знаешь, что есть. И ты знаешь, что именно. Ну так не пачкай его своими мыслями, не смей, не вздумай. Жавер засыпает все-таки после Вальжана, а до того из-под ресниц вглядывается в его лицо, которое он уже изучил до мельчайшей черточки, так, что даже не умея рисовать, нарисует и не соврет ни в одной черте. Потом и он проваливается в сон, но только затем, чтобы обнаружить себя мальчишкой — лет пятнадцать, никакого приюта, слишком много гордости и знания о правильном, чтобы воровать, слишком, невыносимо, хочется есть, чтобы можно было не продавать себя. На мужчин тоже есть спрос. Вальжану везло с этим ни разу не встречаться, но он сам точно знает — на мужчин, особенно, на юных мальчиков спрос не так уж мал. Поэтому — он продает свое тело, а потом появляется священник — тот самый, — обрюзгший боров, от которого разит дешевым табаком и запахом пота, и берет его, утыкая лицом в стену. — Ты такой же, как твоя мать, и ты не достоин иметь ничего большего. Ты на том месте, которое ты заслуживаешь. Жавер плачет, мелко дрожа, и всем нутром ощущая каждый болезненный толчок. — Ты такой же, как твоя мать. Шлюха. Дешевая шлюха. Отброс, который сдохнет на улице. Еще капризничаешь, чего — кого — ты хочешь. Спи, с кем дают, и не выделывайся. Жан просыпается привычно резко, и так же привычно, еще толком ничего не осознав, встряхивает Жавера — Чаро, его зовут Чаро — за плечи. — Проснитесь! Знал, что будут кошмары, и даже можно примерно догадаться, какие. Но от этого только больнее смотреть на него — плачущего, сжимающегося в руках, тихо стонущего, словно от боли. — Это только сон, Чаро, — проговаривает Жан. Зовет: — Проснитесь! Его грубо вжимают в стену, почти ударяют об нее так, что зубы клацают. Рот наполняется медным, Жавер сплевывает кровь, вязкая ниточка повисает на губах. На горле смыкаются чужие руки. Он бьется, пытаясь высвободиться, но его только сжимают еще крепче, влажно дышат в ухо. — Ты же хочешь денег, а? — повторяет отец Франсуа. — Ты же хочешь? Он выходит из него, рывком разворачивает к себе. Жавер цепенеет от ужаса, даже не пытаясь сопротивляться. Его роняют на колени, и он больно ударяется о камни мостовой. — Давай, поработай ртом. Даже мое достоинство благословлено, так причастись же. От этих слов тошнит — это не так должно все быть… Жавер вздрагивает. Ему в лицо тычется головка чужого члена. Он сжимает губы в тонкую нитку; тогда отец Франсуа зажимает ему нос — чтобы все-таки пришлось послушаться. Жан встряхивает его сильней, резче. — Проснитесь, Чаро! — громким окликом. Проснется, в конце концов в любом случае проснется, как всегда. Жан все равно едва знает, как мог бы будить его надежней, разве что водой побрызгать. Так что просто звать, тормошить, обнимать и ждать, когда получится выдернуть его из кошмара. Дышать нечем, и он все-таки раскрывает рот, чтобы сделать жадный вдох. В легкие льется вода Сены, отдающая на вкус тиной и чем-то протухшим. Она никогда не была слишком чистой. — Вот так, молодец, хороший мальчик. — Священник по-хозяйски треплет его по щеке. Жавер вскрикивает, пытается отшатнуться, но натыкается только на кирпичную стену. Ему некуда бежать. Отец Франсуа тянет его за волосы, и Жавер вздрагивает, пытаясь не запрокинуть голову, но в итоге все-таки подчиняется. Ему нечем дышать, в легких вода, от которой они горят огнем, больно, больно, больно, он плачет, а в горло грубо пихают чужой член, и от этого начинает тошнить. Опять он совсем глубоко спит. Жан вытирает его слезы, тормошит, растирает руки, обнимает. Зовет по имени, повторяет: — Это просто сон, проснитесь, Чаро, просыпайтесь! Это не на самом деле, все давно кончилось, просыпайтесь! Страшно даже встать и найти воду — а если проснется в это время и окажется один? И страшно, что не просыпается. Сон отпускает резко, как будто его за крючок выдергивают, и Жавер распахивает глаза, часто и шумно дыша. Сердце колотится, как бешеное, и воздуха не хватает, как будто в его легких до сих пор вода. От этого невозможно страшно — он не хочет умирать, уже не хочет, это причинит боль Вальжану! Нужно просто дышать, но не получается успокоиться. — Тише, тише, — Жан привлекает его к себе в объятия, гладит дрожащую спину. — Все хорошо, Чаро. Тише… Это был просто кошмарный сон. Чуть покачивает в руках, привычно и успокаивающе, сам прикрывает глаза с облегчением. Наконец-то. Бедный Чаро — пока имя приходится проталкивать в мысли почти насильно, но ничего, привыкнет со временем, — он спит мало и плохо, и должно быть, поэтому ему бывает так сложно проснуться. В чужих объятиях становится только хуже, как будто он снова тонет, снова захлебывается водой вместо воздуха. Жавер дергает за воротник нижней рубашки, пытаясь хоть немного ослабить ее, но ничего не получается, конечно — ворот и так достаточно свободен, и его горло ничего не сдавливает. Нам дается все, чего мы хотим, когда это уже не нужно?.. Господи, что с ним? Как ему помочь? — Вы меня слышите? — Жан чуть отстраняется, пытается поймать его взгляд. Отпускает совсем, прикусывает губу — страшно, очень страшно и непонятно, что делать. Но кажется разумным не трогать — если он дергает одежду и задыхается, объятия и вообще чужие руки тоже должны только мешать. — Чаро, посмотрите на меня. Все хорошо. Все хорошо… Так, без чужих рук, становится хоть немного легче. Жавер вскидывает полные слез глаза, крупно дрожа, смотрит на Вальжана. Все хорошо, все будет хорошо. Он не позволит ничему плохому случиться с тобой. Ну же, успокойся, глупый. Это не Сена, это даже уже не приют. Все хорошо… Постепенно становится проще, и получается успокоить дыхание. — Все хорошо, — повторяет Жан, глядя ему в глаза так же, как держат за руку. — Все в порядке. Это был просто кошмарный сон, все уже хорошо… Улыбается с облегчением, видя, что Чаро действительно успокаивается. Хотел бы обнять снова, но боится сделать хуже и не трогает. Нужно дождаться, когда он успокоится совсем, и спросить, что ему снилось. Нужно ли? Ему слишком плохо, зачем его заставлять это вспоминать и пересказывать? Жан на самом деле совсем не знает, как будет лучше. Какой уж из него святой… Жавер успокаивается, дыхание перестает так сбиваться. Он утыкается в плечо Вальжана, крупно дрожа. О, господи, почему же это так страшно? Все хорошо. Хорошо ведь? Да. Да, конечно, вот и Жан об этом говорит. Жавер передергивает плечами. — Простите, что я вас разбудил. Снилось… всякое. Этого не было, правда, не было, со мной никогда такого не делали. Так что я не знаю, почему снилось. Жан улыбается, осторожно привлекает его к себе, гладит по спине. — Это нормально: нам часто снится то, что могло бы быть, а не то, что было. Вам не за что извиняться, я знал, что так может быть. — Вздыхает, собираясь с духом, потом все-таки спрашивает: — Расскажите? Если хотите, это не обязательно. Кажется, он только и ждал разрешения, чтобы начать рассказывать. Слова выплескиваются из Жавера, как вода Сены из легких после утопления. Он снова начинает крупно дрожать, но не замолкает, только говорит и говорит, пересказывая все — он запомнил свой сон слишком хорошо. Наконец, умолкает, тяжело дыша и пряча лицо на чужом плече. — Знаете, что хуже всего? Я ведь помню эту его риторику… Не ко мне, конечно, не всю ко мне, но помню. Господи, какая мерзость. Жана передергивает от услышанного, он прикусывает губу, хмурясь, но не прерывая, только гладит Жавера — Чаро, Чаро, когда ты уже привыкнешь к его имени — по спине. — Это отвратительно, — говорит с искренним отвращением. — Это не священник, это чудовище, хуже последнего разбойника из трущоб. Вы не заслуживали подобного. Никто подобного не заслуживает. — Такого — не заслуживает, конечно, — соглашается Жавер тихо. — Но некоторым даже неплохо было… Он напряженно улыбается, отчетливо заставляя себя это сделать. Губы все равно дрожат, и в глазах стоят слезы. — Простите… Этого не было, я сейчас возьму себя в руки и не буду снова мешать вам спать. Вы же устали. — Тише, тише, — Жан обнимает его крепче. — Не нужно. Все в порядке, мы заснем позже вместе, ничего страшного. Просто проспим подольше, я утром никуда не спешу. Все в порядке. Вы имеете право на все эти чувства. Этого не было, но было что-то, что позволило вам так развить ситуацию. Вы можете это рассказывать. И Чаро, поверьте мне, даже если физически кому-то было неплохо, это все равно страшно. Все равно насилие. — Это не насилие, это просто проституция, — усмехается Жавер криво. — Он никогда не брал силой, он только начинал, а потом делал так, чтобы сами захотели. Он заставляет себя глубоко вздохнуть, пытаясь успокоить сбивающееся дыхание. Страшно. Казалось бы, и сам понимает, что это всего лишь дурной сон, не больше — а боится и трясется так, словно бы это на самом деле было. Вспоминается темнота кабинки для исповеди и подробные рассказы о «грехах» — вот это было на самом деле, — и Жавера снова передергивает. — Нет, — встряхивает головой Жан. — Проституция — это когда жертва предлагает себя сама ради выгоды. Не из страха, не из стыда, только ради денег. Заставить хотеть себя — не меньшее насилие, чем взять силой, это такое же принуждение. Как, например, заставить подчиниться шантажом. Обнимать его, гладить, осторожно перебирать волосы. Жан ловит себя на желании поцеловать Чаро в лоб, останавливает. Не нужно. Он все же не ребенок, и это слишком уж личное, практически интимное. Сейчас точно не нужно, не с тем, о чем он рассказывает. — Если хотите, вы можете рассказать, что с вами было на самом деле, — говорит тихо. Жавер тяжело сглатывает, заливаясь краской. Как о таком рассказывать? Да и не было же ничего. По крайней мере, не нужно беспокоиться, что о нем подумает Вальжан — святой же, ничего дурного не подумает и хуже относиться не станет. — Да почти ничего и не было. Он просто возбуждал меня на алтаре, просто заставлял удовлетворять его руками. Еще на исповеди всегда расспрашивал о моем… грехе блуда, он так это называл. Когда я испытывал желание, как долго, о ком я думал, избавляясь от него, почему не о нем, почему я вообще смею о ком-то думать. Он всегда заключал, что я пошел в свою мать. — Господи, — Жан качает головой, коротко прижимая его к себе. Заглядывает в лицо. — Это не «ничего», Чаро. Это не «просто». Это страшно. Да, к счастью, вас минуло то, что могло быть еще, да, могло быть страшнее, но и этого более чем достаточно. Это страшно. Очень страшно и неправильно. Вы хороший человек, вы были обычным подростком. А этот человек отвратителен и пользовался властью над вами. Так не должно быть. Мне очень жаль, что так было. — Ничего, это давно в прошлом, — устало усмехается Жавер. — Очень давно. Я даже видел его за все эти годы всего лишь один раз — когда он пришел в нашу префектуру с тем, что у него украли кошелек. Он тяжело сглатывает. — Ничего. Нормально было. Правда, нормально… Жан молча привлекает его к себе. Несчастный, несчастный человек. — Чаро, вы ведь знаете, что нормально не было, — говорит мягко. — Зачем вы задавливаете это в себе? — По крайней мере, я не потерял лицо и смог вести себя профессионально. Жавер пожимает плечами. Он сам не понимает, почему ему сейчас так плохо. Уже все нормально, уже все хорошо — так почему сейчас у него так скребет в горле и внутри, как будто гвоздь на скамейке, за который постоянно цепляешься одеждой. — Знаете, это подвиг, — серьезно говорит Жан, — что вы смогли работать с этим человеком так, словно ничего не было. Я не представляю, как это вообще возможно. Я бы точно не смог. — Я не работал с ним, — усмехается Жавер. — Я просто столкнулся с ним, работали с ним мои коллеги. Увы, у них нашелся какой-то — за давностью лет, я уже и не вспомню — срочный вопрос, который мог решить только я, и один из них меня подменил. Жан чуть улыбается, кивает. Достраивается предположение — по Чаро все-таки видно было, что ему неприятно встречаться с этим человеком, и коллеги мягко решили этот вопрос. Вздыхает, спрашивает: — Вы не помните, вам предлагали выпить потом? Прикусывает губу запоздало. Зря. Он может сейчас догадаться, что держался хуже, чем ему казалось. Чаро это будет неприятно. Жавер устало кивает. Он помнит, что да, предлагали, даже всунули в руку бутылку с домашним вином, на которую он просто непонимающе посмотрел и отставил ее в сторону. — Предлагали. Думаете, по мне было заметно? Но с чего бы им тогда?.. Он дрожаще выдыхает. А с чего бы им беспокоиться за то, что он мог убить себя? — Это естественно, — улыбается Жан, объясняя. — Люди беспокоятся за знакомых им людей и стараются им помочь, как могут. У вас замечательные коллеги, Чаро. Жавер устало выдыхает, снова пряча лицо на чужом плече. — Да, пожалуй, — соглашается он, помедлив. Потому что действительно — они куда лучше, чем ему казалось раньше. Это вовсе не естественно, как говорит Вальжан, и все же… Странно, что им правда было не все равно. Странно, что им было не все равно сейчас. Он хрипло смеется. — А ведь часть из них я еще по Монрейлю знаю. Мне и тогда выпить предлагали, — невпопад говорит он. Жан смеется. — Еще бы. Еще бы… Гладит его по голове. Им ведь обоим было страшно тогда. Это была хорошая жизнь, которую они вместе разрушили. И хорошо, и вовремя. По крайней мере, тот несчастный был избавлен от каторги, а если бы не донос, Жан о нем даже не узнал бы. Все-таки касается губами волос Чаро. — Как вы? — спрашивает мягко, тут же отстраняясь снова, в привычные уже объятия. Разговор уже ушел в сторону, и Чаро по крайней мере больше не дрожит так. Может быть, сможет заснуть снова, хотя наверняка опять — в кошмары. Жавер устало улыбается. Напряжение потихоньку спадает, оставляя вместо себя опустошение и усталость. — Я… нормально, наверное, — тихо говорит он. — Только устал так, как будто и не спал. А спать страшно. — Вы боитесь, что снова будут сниться кошмары, — сочувственно кивает Жан. — Скорее всего, правда будут, но спать все равно нужно. Я разбужу вас, когда они начнутся. Мягко гладит Чаро по спине. Жавер подставляется под руку. — Я попробую, — со вздохом обещает он. Короткая пауза. Потом он все-таки решается спросить: — Можно… можно обнять вас? Пожалуйста… Да, это очень неловко, да, возможно, он заходит слишком далеко, но — он боится оказаться в одиночестве в своих кошмарах, он хочет чувствовать человека рядом с собой. — Конечно, — улыбается Жан. — Я же вас обнимаю. — Я имею в виду, во сне… Жавер немного краснеет. — Засыпать, обняв вас… Можно? Я понимаю, что это не слишком прилично, но все-таки… Жан смотрит на него мягко и задумчиво, улыбается, чуть заметно краснея, но не отстраняясь ничуть. Прямо и спокойно спрашивает: — Вас привлекают мужчины, а не женщины, верно? Извините за предположение, но мне показалось, иначе вы вряд ли считали бы неприличным подобное объятие. То, как Вальжан прямо задает этот вопрос, заставляет заалеть еще больше. Лицо горит, как будто в жару. Но соврать или даже отказаться отвечать кажется невозможным — не этому человеку, — и Жавер кивает, задыхаясь от стыда. — Верно. Простите. Я пойму, если вы выгоните меня к чертям после этого. Ну или хотя бы отправит спать на пол… Это было бы логично — и хотя бы точно никого не смутило бы. Жан только удивленно поднимает брови, качает головой с улыбкой. — Зачем бы мне это делать? Я просто теперь понимаю, почему вы так смущаетесь временами. Все в порядке. И да, конечно, вы можете меня обнимать, когда хотите. И засыпая, тоже. И снова мягко тянется к нему, касаясь горящего лба губами. Самому Жану, кажется, просто все равно, мужчина перед ним или женщина. Люди привлекательны духовно и эстетически, но и все… И все. Лучше не исследовать этот вопрос для себя, иначе может получиться неловко. Нет, действительно, святой человек… Он даже не смутился, даже не попытался оборвать прикосновение. Словно бы то, что к нему могут испытывать желание — это нормально и естественно, а не… нарушение всего, чего только можно. — Спасибо, — тихо говорит Жавер, ложась обратно. Нужно попробовать заснуть. Нужно правда попробовать заснуть. Прижимается к Вальжану, как только он ложится рядом — иначе в темноте слишком страшно, — цепляется за него, как утопающий за протянутую руку. Жан улыбается, устраиваясь удобней, обнимая Чаро. Он удивительно милый на самом деле, хороший, запутавшийся, смущающийся самого себя человек. От восхищения в его глазах было куда более неловко, но Жан смог привыкнуть к этому, к «господину мэру», и к тому, что иногда Чаро удобнее сидеть на коленях на полу у ног, а не рядом на стуле. К мысли о том, что Жан теоретически может привлекать его в плотском смысле, привыкнуть намного проще, она практически не задевает и не кажется странной. Тем более, что Жан сам испытывает к нему теплую, ясную нежность и сочувствие, смешанные с виной, отдаленно похожие разве что на то, что он чувствовал к Фантине. Является ли это любовью? Жан предпочитает закрыть глаза, откладывая, забывая эту мысль. Все хорошо, все идет как идет, не нужно ничего усложнять. А потом снова просыпается от чужих кошмаров. Снова снится всякая дрянь: приют, побои, холодный каменный пол, от которого болят сбитые колени. И, конечно, опять священник. Жаверу не нравится чувствовать себя беспомощным, но сейчас он не может сделать ничего, совершенно ничего — только покорно открывать рот, принимая в себя чужой член и чужое семя, потому что иначе все равно заставят. Этого, конечно, не было на самом деле, но во сне от этого не становится легче. Потом картинка резко меняется. Темная кабинка для исповеди, его заставляют пересказывать, как он самоудовлетворялся, где, о ком думая. Это уже было на самом деле. И мерзкие звуки и сбивающееся дыхание священника тоже было, и его глухие стоны, и требования продолжать. От этого ощущение, будто извозился в грязи. Жан просыпается легко, опять тело раньше разума, так что он осознает себя уже на громком: — Чаро, проснись! Осекается на миг, поняв, что обратился на «ты», но тут же встряхивается, выбрасывая это из головы. Обнимает за плечи, трясет. — Проснитесь, — громко в самое ухо. — Это просто дурной сон. Жавер вздрагивает, просыпаясь от громкого голоса, распахивает глаза. Еще несколько секунд не понимает, где он находится, а потом виновато улыбается. Как же он устал от кошмаров, как же он устал будить Вальжана своими дурными снами… а ведь казалось бы, у него была вполне неплохая жизнь, чтобы видеть их столько? Впрочем, разве у него когда-то раньше была особо возможность, когда он приходил со службы, падая от усталости и иногда даже не находя сил, чтобы поесть и раздеться?. — Все в порядке, — улыбается Жан. Чувствует, как тут же начинает клонить обратно в сон, смущенно хмыкает. — Кажется, я сейчас снова засну, извините. Удобней устраивает голову, практически утыкаясь в плечо Чаро, так же уютно обнимает его, как было в прошлый раз. С ним хорошо. Со всеми этими сложностями, с тем, как медленно он становился человеком — но уже ведь стал — все равно все время было удивительно хорошо, даже когда трудно. Жавер облегченно выдыхает, обнимает Вальжана в ответ. Просто сон, и ничего больше. Заснуть не получается еще долго, так что он просто лежит, ощущая другого человека так близко, и улыбается, как дурак, потому что не просто другого — этого человека. А потом незаметно для себя проваливается в неглубокий сон. Жан просыпается поздно, как и почти всегда в эти дни. Смотрит в потолок, потом на макушку так и прижимающегося к нему Чаро. Улыбается, ловит себя на странном ощущении — немного похоже он смотрел на спящую Козетту, в самом начале особенно. Но когда Чаро был ребенком, у него был приют. И это чудовище, по недогляду оказавшееся священником. Жан осторожно выбирается из объятий, надеясь не разбудить. Он не может, не имеет права оставлять все так, как есть. Этот человек, если он еще жив, должен никогда и на милю не приближаться к детям, а лучше — сидеть в тюрьме. Впервые Жан готов кого-то туда отправить, без скидок и без вторых шансов. Впрочем, шанс у отца Франсуа будет — если он изменился и если никто из нынешних воспитанников приюта слова дурного о нем не скажет. Жавер сонно переворачивается, открывает глаза. Ну да, не показалось, Вальжан действительно встал. — Доброе утро, — он улыбается тепло. — Я сейчас тоже встану. В целом, он может даже обойтись без завтрака, чтобы не задерживать — только одеться нужно, и все. — Доброе утро, — коротко и тепло улыбается Жан, застегивая штаны. Садится рядом поверх одеяла, кладет руку Чаро на плечо. — Не нужно. Мне сегодня лучше будет пойти одному. Жавер хмурится. — Почему? — спрашивает он. Очень не хочется отпускать Жана одного — мало ли дурных людей, которые захотят причинить ему вред, мало ли, что может случиться… Так он хотя бы присмотрит и не будет сходить с ума от беспокойства — этот святой же и человеку с ножом просто улыбнется, а не попытается защититься. Жан вздыхает. Придется все-таки объяснять. — Потому что я собираюсь в приют святой Екатерины на улице Лоз, — говорит мягко. — Вряд ли вы хотите туда возвращаться и сталкиваться с людьми, которые могут там быть. А мне ничего не угрожает. — Зачем? — растерянно спрашивает Жавер. Но да, возвращаться туда не хочется до дрожи — вполне буквальной, а не просто преувеличения. И… Вальжана там правда никто не тронет. Это все-таки «приличное место», в худшем случае, тамошние мальчишки стащат у него кошелек. — Если этот человек еще жив, он не должен быть священником, не должен даже близко подходить к детям, а лучше всего, если он окажется в тюрьме, — просто говорит Жан. — Чтобы выяснить, жив ли он, и все устроить, мне нужно посетить приют. Это не будет странно, я ведь все-таки благотворитель. — Да. Да, конечно, вы правы, — соглашается Жавер. Он уже очень долго не оставался в одиночестве, и не слишком хочет снова начинать, но что поделать? Он действительно очень не хочет туда идти; в конце концов, после этих снов он не знает, как отреагирует, если встретится с этим человеком… Жан улыбается тепло, убирает короткую прядь волос, примявшуюся и прилипшую к виску Чаро. — У меня есть небольшая библиотека, если не будете знать, что делать. А еще, думаю, можно было бы вернуться домой. Эта квартира на самом деле была подготовлена на случай бегства, а живу я на улице Плюме, дом номер четырнадцать. Если хотите, можете пока перебраться туда и освоиться, ключи в ящике в гостиной. Жавер прикусывает губу, решаясь, а потом все-таки отвечает: — На самом деле, я думал, что мне стоит перебираться обратно к себе. Не могу же я пользоваться вашим гостеприимством вечно. Хотелось бы, конечно, но… Но ведь правда, как это выглядит? — Я не убью себя, можете быть в этом уверены. Жан отводит взгляд, чуть пожимает плечами. Да, наверное, Чаро уже вполне может жить сам, он справится со всем, и с кошмарами тоже, но… — Я понимаю. Но на самом деле я правда предлагаю вам свое гостеприимство более-менее навсегда. Дело в том, что я не привык жить один, а теперь, когда Козетта выходит замуж… Я буду рад, если вы останетесь. Эта честная откровенность и собственная радость, что у него есть повод никуда не уходить, остаться здесь, с Вальжаном заставляют смутиться. — Хорошо, — легко соглашается Жавер, не заставляя себя уговаривать, но и при том стараясь не звучать слишком поспешно. — Если вы этого хотите и если вам так будет легче, я останусь. — Спасибо, — почти с облегчением улыбается Жан. — Мне действительно легче не одному. Встает с кровати, все-таки возвращаясь к одеванию. Под кожей зудит настойчиво желание действовать, узнать, получить доказательства. Жан не сомневается в словах Чаро ни на миг, но нужны нынешние и много — потому что меньше всего Жан хочет, чтобы Чаро пришлось выступать в суде и рассказывать о подобном. Детям, особенно если их будет много, должно быть проще. — Я постараюсь вернуться не поздно, — говорит с некоторым смущением, потому что на самом деле понятия не имеет, насколько это все затянется сегодня, и сколько дней в результате займет. Жавер улыбается в ответ, тепло и почти нежно. Если Жан правда хочет этого (называть его по имени даже в мыслях кажется почти кощунством, но фамилия звучит и царапает еще больше), то, конечно, он останется. И будет оставаться столько, сколько нужно. Разве не этого он сам, в конце концов, хотел?.. — Тогда я вас в любом случае дождусь, — обещает он.