***
— Тебе не кажется, что ты уже переходишь все границы?! Такое ощущение, что ты прямо-таки норовишь поскорее вскочить в гроб, не иначе! — выплюнул Рихо, вперив взгляд в безмятежно сложившего руки на груди Габриэля. Подловить этого безмерно занятого поганца удалось только в гостиной — и явно, судя по парадному облачению, по пути куда-то прочь из дома. Но Рихо сейчас слишком разрывало от ярости и беспокойства, чтобы проникнуться важностью кардинальских дел. А потому из его руки тут же — стремительно и совершенно незаметно вплоть до момента броска — вылетел короткий изогнутый клинок. Вылетел, чтобы с убийственной точностью и немалой силой вонзиться прямо перед Габриэлем: ровно по центру изящного столика, выполненного из какой-то редкостной древесины, сплошь покрытой причудливыми разводами— от вишневого до багрово-черного цвета. В просторной, залитой полдневным светом из высоких окон комнате на несколько мгновений установилась тишина: лишь подрагивал вонзившийся в столешницу бахмийский кинжал да блестели рубины на его рукоятке. — Пурпурный палисандр из Закатных Земель. Ценится на вес золота или близко к тому. Какой ты всё-таки варвар, Рихо, — покачав головой, прокомментировал выбор цели своего порученца кардинал Фиенн. — Вычтешь из моего жалования, — Рихо осклабился во весь рот, хотя никакого веселья не ощущал вовсе. — Но сначала мне, раз уж я сумел привлечь твое милостивое внимание, хотелось бы поговорить не о мебели. Заметь — поговорить с тобой, не с Белыми Псами! Будь на твоем месте кто-нибудь иной… — О, благодарю за честь, — в тон ему отозвался кажется уже не столь спокойный Габриэль. — Но, может, ты соизволишь хотя бы намекнуть, какая конкретно вожжа попала тебе под пышный черный хвост на сей раз? «Пышный, черный… Вот же дьявол!» — подумал Рихо, у которого перед глазами так и встала эта занимательная картина. Но сам он на шутливый лад настраиваться вовсе не собирался: — Знаешь, я ведь не слепой и не глухой. И вполне способный сложить два и два, не получив шестьдесят. А еще тоже читаю письма из Фиорры. — Безмерно рад твоим отличным данным и… достижениям. Но… рассказ о них действительно столь срочен, чтобы задерживать мой визит в императорскую столичную резиденцию? — Достаточно, мать его, срочен! Потому что я, во имя всех бесов Бездны, не понимаю, с каких это пор духовное лицо в твоем — да простится мне такое косноязычие — лице занимается в этой самой резиденции откровенным шпионажем! — Рихо сам вздрогнул от того, как громогласно у него вышло объявить об этом, но поделать уже было ничего нельзя. — За такое, знаешь ли, вешают!.. И по-праву, в общем-то. — Да ну? — подойдя к изуродованной мебели, Габриэль резко выдернул глубоко засевшее в драгоценном дереве лезвие. Но отдавать кинжал Рихо не спешил, только лукаво поглядывая на собеседника. — Габриэль, неужели ты сам не понимаешь, в какую грязь лезешь! — Надо же, кто-то вдруг испугался запачкать ручки, а? Очень внезапно. — Ну уж нет! Одно дело — воля Церкви, святая воля, а другое… — Другое — что, Рихо? Желание людей отстоять свой дом, строить жизнь по своим законам? Выбирать себе союзников? Не гнуть шею перед теми, с кем не связывает ничего, кроме моря пролитой крови и взаимной ненависти? — Это все… поганая крысиная возня, вот! Церковь всегда была выше этого. И должна быть выше впредь. Иначе зачем вообще!.. Ответом ему послужил смешок, довольно небрежно замаскированный под кашель: — Ох, Рихо, чистая ты душа… Иногда даже как-то слишком чистая для офицера Гончих. Прости за правду. — Создателя ради, называй меня идиотом, сколько пожелаешь!.. Все лучше, нежели если свернешь себе шею — думая, что можешь извращать законы Церкви, как тебе угодно, и марать свой сан политикой! А вот последовавший в ответ на эти упреки взгляд веселым уже не казался. Был ледяным, будто пронизывающим до затылка. Рихо в который уже раз подумал, что иногда чувствовал себя в обществе Габриэля — давнего друга, лучшего, чем брат — не уютнее, нежели рядом с магами-телепатами… Больно уж хорошо тот умел — когда этого желал — давать почувствовать его немалую силу и привычку к власти. Впрочем, иногда — как сегодня — Габриэль делал это и более наглядным образом: потому что в холеных белых пальцах металлическая молния оказалась не менее быстра, чем поныне привычной к оружию руке Рихо. С тихим шелестом ладонь Габриэля отправила кинжал последнего в недолгий полет — и ловко пригвоздила рукав черного мундира к дверце резного шкафчика. Возможно, не менее ценного, однако некстати встретившегося на пути Ледяного Меча и его воспитательных целей. Рихо шумно вздохнул — не то, что он верил, будто Габриэль мог нарочно причинить ему вред или, тем более, задеть нечаянно, но… Роль пришпиленной собственной жалом осы мало кому придется! А Габриэль между тем подошел почти вплотную, словно бы любуясь делом рук своих. — Лучше просто выполняй мои приказы, Рихо, — улыбнулся он вдруг так искренне, что тот почти пропустил мимо ушей всю жесткость его слов — вроде бы слов уже вовсе не друга, а сурового начальственного лица. — Пока же немного потраться на одежку… Так уже и быть, без вычета из жалования. Подбери себе заодно что-нибудь из парадного — про императорский прием ты, надеюсь, не запамятовал? — и напоследок, уже подходя к двери, добавил с ухмылкой еще более мальчишеской: — А столик мне все равно никогда не нравился — выглядел так, будто на нем кого-то долго и со вкусом убивали… Сомнительная роскошь, что и говорить.***
Холод тюремного коридора обволакивал тяжелой влагой и, казалось, легко проникал подо все слои пышного кардинальского одеяния. Габриэль скривился, будто от горького вкуса во рту: противно было подумать, каким неженкой он сделался теперь, когда-то ночуя в заснеженных лесах и даже однажды без особых для себя последствий провалившись под лед зимнего озера. Нужно было смириться с тем, что от выработанных с великим трудом выдержки и закалки офицера Гончих нынче не осталось почти ничего. Полагаться приходилось лишь на все еще верно служивший разум — не на жалкое теперь, источенное проклятьем тело. Нужно, хотя бы потому что для жалости к себе сейчас не оставалось ни места, ни времени — но как же тяжело это порой было!.. И, наверное, легче уже стать не успеет. Стараясь все-таки собраться и отвлечься от столь недостойных мыслей Габриэль вдруг вспомнил утренний разговор с Рихо — но настроения это особенно не улучшило. Искушенного куда более в бою, нежели в хитросплетениях тиррской политики и богословских тонкостях многие считали не то надежным (и послушным) орудием Габриэля, не то и вовсе злобным полуязычником, которого только воля его друга и командира сдерживала от беспримерных жестокостей на службе. Ошибались те и другие — крупно, потому что все обстояло едва ли не с точностью да наоборот. Про себя Габриэль частенько называл Рихо не иначе как личным физическим воплощением совести, и по-своему гордился благородным простодушием лучшего друга. Порой — и с годами все чаще — даже настолько, чтобы специально брать на себя всю грязную работу, далеко не редкую на их «святой» службе… Делать подобное раз за разом какими бы последствиями это ни грозило в будущем. Но, возможно, он все-таки оказался не прав: очень скоро Рихо придется обходиться уже без покровительства прославленного Ледяного Меча. А в таком случае прямолинейность вкупе с замшелыми убеждениями в духе первых соратников Двоих могла обернуться очень скверно. Однако и пытаться изменить что-то в своих действиях было слишком поздно… Едва вынырнув из мрачных мыслей, Габриэль бросил довольно язвительную отповедь на вопросы здешних стражников, явно и без того смущенных разговором со столь высокопоставленной персоной. Нехорошо, ох как нехорошо срываться на низших по рангу! Превращаешься в типичного аристократишку-самодура, коих всегда презирал до невозможности, а, Глациес?.. Но стоило ему переступить порог камеры и оглядеться, как сделалось не до самообвинений — их место заняла холодная злость. Габриэль порой очень даже не стеснялся в средствах — и многое знал о том, как заставить самого фанатичного еретика или упрямого чернокнижника молить о пощаде, выдавая ближайших соратников и самые потаенные планы. Но бессмысленную и бесцельную жестокость это не мешало ему искренне ненавидеть — а тут он, безусловно, столкнулся с именно ее плодами. Конечно, он далеко не впервые стоял рядом с человеком, избитым до кровавого мяса… И, вроде бы, не только избитым. Но, может, просто размяк в своем нынешнем сане — потому что при виде того, как пленник с отчаянным стоном приподнялся, пытаясь отползти к стене, внутри нечто ощутимо дернулось. Ругая себя за внезапно проснувшееся чистоплюйство, Габриэль сделал пару шагов вперед. — Господин Иззен, — мягко, но настойчиво привлекая внимание сказал он. — Вы… понимаете меня? Я — кардинал Фиенн, архиепископ Эрбуржский… — Поди ко всем демонам! — вдруг огрызнулся бывший капитан дворцовой гвардии, сумев-таки сесть относительно прямо. — Мне тут не надо ни святош, ни высоких визитов… Нынешнего законного, — последнее слово было произнесено потрясающе ядовито, — императора я сегодня уже имел честь… лицезреть. — Вот как? — Габриэль опустился на вонючую солому рядом, хотя и продолжал предусмотрительно держаться на некотором расстоянии. — Что — выскажете свои сожаления? — светлый глаз — второй для этого слишком заплыл — пленника вспыхнул яростью. — Да засуньте их себе в свою надушенную… — Я понял, довольно, — остановил его Габриэль. — Но в вашем положении не стал бы оскорблять единственного человека, который может предложить вам помощь. — В последней исповеди не нуждаюсь. — А в целителе? Без него вам очень скоро сделается гораздо хуже — я знаю, о чем говорю. Или может… в новостях о вашей сестре? — Что?! Юдит?! Посмейте хоть пальцем ее тронуть, и… — Господин Иззен, — вздохнул Габриэль. — Если я что-то и могу вам обещать — так то, что вашей сестре ничего сейчас не угрожает. И не станет угрожать впредь. Но, может быть, вы захотите узнать о ее судьбе поподробней?.. В ответ послышалось что-то подозрительно похожее на всхлип: — Да, я прошу вас… Я очень прошу вас, ваше высокопреосвященство. Рассказ получился довольно долгим и подробным — Габриэль сам постарался сделать его таким. Гебхард Иззен не перебивал его и, кажется, даже затаил дыхание, жадно ловя известия. Когда Габриэль наконец распрощался с ним и отдал распоряжения притихшим стражникам, он медленно пошел обратно, но, оказавшись в безлюдной части коридора, позволил себе на минуту остановиться, привалившись плечом к стене. Знать, что виновен в страданиях невинных людей ему никогда не нравилось. Знать, что он сделается причиной их смерти — тем более… Но и позволения отступаться от дела ему это тоже не давало.***
Перья павлина были разложены на столе, на креслах, пышными охапками стояли в приспособленных к такому случаю вазах. Их оказалось в комнате целое море — переливчатое, ярко-синее и изумрудное море. Такое, каким оно, наверное, было у берегов Закатных Земель… Во всяком случае, Луизу это ласкавшее ее ненасытный взор зрелище повергало в самые романтические фантазии — да с такой силой и страстью, что она даже не с первого раза расслышала вкрадчивый голосок пытавшегося что-то втолковать ей портного. — … можно пустить по юбкам в два или три ряда, — неуверенно закончил тот, обведя широким жестом захватившую все вокруг перьевую «пучину». — Нет! — неожиданно задорно хлопнув в ладоши, воспротивилась Луиза. — Я хочу, чтобы все платье было в них! Понимаете, все — рукава, юбки… Целиком! И, — она торопливо подцепила пальцем замок на маленьком ларчике, чтобы тут же высыпать на стол множество искристых камешков, — сапфиры, больше сапфиров! Чтобы оно сияло!.. — Но цена этих… — Казна все оплатит! Все-все, не волнуйтесь. Только приступайте скорее, времени мало. — Сию минуту, ваше величество, сию минуту… Но она уже не слышала, упорхнув в следующую комнату — к празднеству нужно было раздать еще множество указаний, и Луиза чувствовала, как с каждым часом этот водоворот роскоши и предвкушения самых изысканных удовольствий — с ночи до утра — все сильнее захватывал ее. Пестрота и блеск, золото и кружево, сладости и ароматы. Многоцветный, безумно дорогой хоровод, от которого кружилась голова и путались мысли — но, пускай, пускай!.. Как хорошо было не думать о том, что настанет после, не бояться зыбкости собственной власти и планов. Как хорошо — и не вспоминать, с какого отчаянного ужаса начиналось для Луизы многолетнее восхождение на сегодняшнюю вершину. Там, в прошлом, был медленно — в холоде и вони, в последних судорогах и стонах — вымиравший от бахмийской лихорадки дом ее родителей. Были жар и боль, голод и жажда десятилетней девочки. Девочки, которую болезнь отчего-то решила оставить ходить по земле и даже не отметила страшной печатью ее лицо — только лишила (как Луиза узнала гораздо позже) возможности когда-либо исполнить главный долг титулованной дворянки и дать жизнь следующему поколению мидландских землевладетелей. А чуть позже — навсегда оставшиеся в памяти крики запертых в обложенном соломой сарае и теперь горевших заживо людей. Переболевших той самой лихорадкой. Пока над рухнувшей крышей сгоревшей постройки медленно опадало пламя, Луиза наблюдала за ним, сидя в седле перед своим дядюшкой Морицем — именно он командовал своими стражниками, сгонявшими окрестных крестьян внутрь. И собственная почти случайная ложь: «Нет, дядя, я не болела. Только все вокруг плакали и умирали. И есть потом стало совсем нечего», — тоненько и непрестанно звенела у нее в ушах — вместе с никак не желавшим затихать внутри головы предсмертными воплями. Кажется, она до сих пор помнила каждую их ноту — и каждое мгновение того дня… Но блеск императорских регалий еще непременно сделается достаточно ярок, чтобы затмить перед ее глазами эту картину. Теперь уже — навсегда.