***
Эулалия рвано вздохнула, пытаясь хоть таким образом немного ослабить тугой узел, завязавшийся в груди со вчерашней ночи. Ей казалось, что до сих пор она скрывала свои чувства совсем неплохо. Стихийный Ковен, в конце концов, оставался едва ли не лучшей на свете школой лицемерия. За ошибки там приходилось платить чересчур дорого, поэтому всякий доживший до взрослых лет с блеском осваивал подобное — просто необходимое в чародейских кругах — искусство. Но Алиму, похоже, сложно было провести. Сейчас она внимательно посмотрела на Эулалию и твердо сказал: — Считаю, тебе лучше остаться здесь. Хотя бы до вечера. — Я не думаю, что будет уместно… — Разве твоя хозяйка, — последнее слово Алима произнесла с явственным отвращением, — ждет тебя сегодня? — Нет, она не давала никаких указаний на этот счет. В последнее время она стала отпускать меня чаще — видимо, сама сейчас слишком уж занята. — Тогда почему нет?.. Ты могла бы немного подсобить мне с зельями — на меня, как понимаешь, теперь свалилось много работы. А церковных мужланов я к снадобьям не подпущу, даже если сами вызовутся! — Ну, если мое присутствие не окажется лишним… — замялась Эулалия. Она очень старалась, чтобы в голосе не слишком явственно прорвалась радость от возможности не видеть Ковен — и Зельду — еще какое-то, пусть и краткое, время. — Иначе бы не предложила, — пожала плечами Алима — и действительно повела ее в свой просторный кабинет, несомненно обустроенный не менее тщательно и любовно, нежели личные покои самого кардинала. Так что Эулалия наверное с пару-другую часов — а может и больше — нарезала коренья, мельчила сухие плоды и травы, ставила котелки на огонь и охлаждала заклинания под надзором своей новой наставницы. Что-то было знакомо и прежде: как-никак обучение в Ковене Эулалия почти завершила, что-то — было совершенно новым. Однако в любом случае работа вышла достаточно кропотливой, чтобы сосредоточиться только на ней, не погружаясь в воспоминания минувшей ночи. Но вот когда Алима велела ей остановиться, заявив, что на сегодня они, пожалуй, заслужили отдых… Стоило Эулалии опуститься в маленькое кресло подле рабочего стола, как в горле у нее что-то сжалось особенно сильно, из него вырвался короткий полурык-полустон. А уже через мгновение — рыдания захлестнули ее с неудержимой силой. Погрузившись в них, Эулалия далеко не сразу заметила, что в какой-то момент ей на плечо легла теплая ладонь. Но потом все же сумела обернуться и сквозь слезы сказать: — Из… извините меня. Мне так жаль, но я… я… — дальше она ничего уже не смогла поделать и снова принялась давиться всхлипами. Алима же, на удивление, осталась совершенно спокойной: — Поплачь-поплачь, — только и сказала она, слегка сжав плечо Эулалии. — Это не грех и не стыд — никто не каменный. Никто. А ветка, что не гнется — ломается первой. Возможно эта безмятежность — не ужас, не жалость, но и не строгость — и оказалась причиной, что слова об адской ночи в императорском дворце вдруг полились с губ Эулалии сплошным потоком: — Я ведь… я же!.. Вы не понимаете, что я натворила! — Неужели? — тон Алимы остался таким же ровным. — Ты сражалась, девочка. Как и должна была. Хотя уверена — половина из подобных тебе просто оцепенела бы от ужаса или кинулась бежать. — Это… не то, — Эулалия наконец подняла заплаканные глаза. — Там, с ташайцами… Все получилось будто само собой: я и не размышляла нисколько. Просто знала: когда ударить лучше, как в нужный момент выставить щит. Может, и не зря наставники тиранили нас тренировками до обмороков. — В твоем случае — определенно не зря, — кивнула Алима, внимательно глядя на нее. — И жаль мне их не оказалось ничуть, — с некоторым вызовом продолжила Эулалия. — Хотя прежде я разве что… ну, кролику для ритуала горло резала. Не человеку. — А нечего их жалеть, — Алима на мгновение поджала губы, но одновременно не переставала мягко поглаживать ее плечо. — Они отринули Свет, презрели любые возможные законы земли и неба. Они — смерть для нас и всего, что мы знаем. Неизбежно станут смертью, если поглядишь на них в бою и найдешь в себе жалость. И не для тебя одной: для тех, кто сам защитить себя не сумеет — тоже. — Габ… Его высокопреосвященство говорил об этом иначе. — А Габриэль никогда и не жил в краях, которые слуги Бездны терзают веками. Каждый, всякий день и час, — вот теперь слова Алимы точно не были холодны. И Эулалия не нашлась, что ответить. Только сжала загрубевшие пальцы бахмийской целительницы — и получила в ответ крепкое и уверенное пожатие. — Но тут еще не все, — стоило очистить эту рану до конца — или не притрагиваться к ней вовсе, — ладно ташайцы… Но Рихо, господин Агилар!.. Я так виновата перед ним. — Чем? Ты ему жизнь спасла, милая. Эулалия вновь всхлипнула, на мгновение зажмуриваясь. Та последняя — и самая страшная — сцена минувшей ночи все еще стояла перед глазами, как наяву. Она помнила дикарку и императора, стоявших лицом к лицу; Рихо за спиной у последнего. Как Рихо внезапно — и совершенно непочтительно оттолкнул монаршую особу на заляпанный кровью паркет. Как сама Эулалия — руки и вправду оказались быстрее мыслей — обрушила на ташайку оглушающее заклятье. Как добила замеченную на теле язычницы змею — и в ужасе обернулась к оседающему на пол Рихо. Прикасаясь к нему Эулалия уже знала, что тот умирал, через пару мгновений — фактически оказался мертв. Она не была целительницей, она не привыкла действовать так быстро, она не… Не могла сообщить Габриэлю о гибели дорогого и близкого человека. Просто не могла! И тогда — использовала единственное, что пришло на ум. Что не применяла никогда прежде, лишь читала об этом — да разок видела в исполнении ненавистного (разве что чуть менее, чем Зельда) наставника Сигеберта. Магию крови — страшную, темную, тяжелую и рискованную. Сильную настолько, что она могла вернуть человека оттуда, откуда не вытащили бы иные средства. Но… — Но я не знаю, что с ним будет дальше! — отчаянно посмотрела Эулалия на Алиму. — Я не уверена, что все сделала правильно. Да и подобные чары сами по себе очень непредсказуемы. — Дальше — будет дальше, — пожала плечами Алима. — Все в руках Милосердной, а мы — постараемся помочь ее воле. Однако пока я не вижу ничего непоправимого. Рихо не поправится за пару дней, но он скоро очнется — а чуть позже, думаю, выздоровеет полностью. Это уже чудо — и сотворила его ты. — Вы чересчур добры ко мне. — Я благодарна тебе, девочка. Меня там не было, и я никак не смогла бы помочь. А эти двое — Рихо и Габриэль — единственные, кто есть у меня на свете. Они мне как сыновья. И я думаю, что Милосердная, как всегда, проявила свою беспримерную мудрость, послав их мне взамен отнятых у меня детей. Эулалия на мгновение забыла все свои страхи и печали: — У вас были дети?! Еще в султанате? Ох, простите, если задала неуместный вопрос… Алима моргнула, протянула руку как будто бы к лицу, но остановила ее на полпути, затеребив платок. А потом села за стол напротив Эулалии и медленно произнесла: — Хорошо, я расскажу тебе… Однажды все равно стоило бы рассказать кому-то, а ты — женщина, хоть и юная. Ты поймешь лучше. В моей земле хоть обращают магов в рабство, тоже не могут без них обойтись. Такие, как мы — важнейшее оружие в столкновениях с Зеннавией. Без него, должно быть, султанат давно уже пал под натиском с востока. А живут чародеи в ошейниках из белопламенной стали не слишком долго. К тому же — часто гибнут и на войне, и… Даже порой предпочитают безнадежную схватку с хозяевами мучительной жизни. Хотя последнее — больше дело прошедших веков. Но, как бы там ни было, надсмотрщики следят за тем, чтобы поголовье государственных магов восполнялось. — О, Создатель! И они… — Да, ты все правильно поняла. Сводят чародеев между собой. Я хорошо помню своего первого. Он оказался совсем молодым, может на год или два старше меня тогдашней. Однако же был сильным — и, видимо, решил выместить на мне всю злость за свою нелегкую долю. Как же я кричала!.. А потом несколько дней лежала пластом — к счастью, это дозволялось, нас не сразу после такого гнали работать. Но после я родила прекрасного мальчика. И еще одного — уже от чародея постарше и не такого жестокого — спустя пару лет. Последняя моя девочка родилась мертвой, самая счастливая из всех. Иногда я думала, если бы я могла и с сыновьями… Невинные души, они сразу бы пошли в сады Милосердной, не узнав наших мучений. Я сама бы охотно отправилась в адские котлы в обмен. Но я не могла — я только целовала их на прощание, когда их уносили, — Алима смотрела прямо перед собой, но как будто бы не видела ничего, что окружало ее сейчас. Из ее темных глаз так и не вытекло ни слезинки. А вот Эулалия не выдержала. С новым рыданием она кинулась в объятия собеседницы. И в следующие несколько минут обильно поливала слезами плотное темное платье, пахнущее лекарственными травами, сама не зная, чью судьбу оплакивает больше: свою, Алимы, Габриэля, всего этого мира, слишком — через край — полного страданий и отчаяния. Габриэль говорил, что однажды это изменится. Верила ли она ему? Во всяком случае — старалась. Потому что он… Несомненно, был достоин подобной веры, как никто другой.***
В эти мгновения он искренне ненавидел себя — как, пожалуй, никогда прежде. Даже в день, в который Габриэль отдавал приказ на уничтожение целого города, он знал, что никого из его обитателей не спасти, зато можно уберечь множество иных жизней. Потому — не колебался и не терзал себя после постами и молитвами больше должного. А теперь, в общем-то, складывалась похожая ситуация. Но убедить себя в этом оказалось сложнее — возможно, физическая слабость сделала его слабым и морально. Или попросту — излишне брезгливым. Отвращение действительно было преодолеть очень сложно — особенно, когда Карл Вельф вдруг вцепился в его запястья липкими и горячими пальцами, судорожно повторяя: — Мне нужно исповедоваться вам, ваше высокопреосвященство, нужно… Вы ведь примите мою исповедь? — и с силой потянул Габриэля на себя. — Разумеется, ваше величество, — выдохнул тот, равно не желая оказаться в монарших объятиях или усесться прямиком на труп злосчастной девицы. К счастью, сейчас его хотя бы не особенно шатало, и посредством некоего сложного маневра Габриэль умудрился пристроиться в кресле по левую руку от взбудораженного монарха. Карл не стал ждать: запечатлел на кардинальском перстне смазанный поцелуй и тут же пробормотал ткнув пальцем в мертвую Софию Фалькенберг: — Это все она! Она и… Луиза. — Ее величество? — не преминул уточнить Габриэль. Участие во всем происходящем еще и вдовствующей императрицы оказалось бы совсем некстати. — Да!.. После того, как та черномазая дикарская дрянь чуть не убила меня, я пошел к своей жене… будущей жене, чтобы… ну, найти у нее надлежащее утешение. А она, представьте себе, не пустила меня за порог! «Что же, Луиза Вильбек, насколько я знаю, всегда неплохо умела о себе позаботиться», — рассудил для себя Габриэль. Правда, прерывать излияния «скорбящего грешника» при этом не стал. — Тогда я… был, конечно, сильно опечален. Габриэль едва не поперхнулся. Но справился с собой и сдержанно кивнул Карлу, предлагая продолжать. — Однако же делать было нечего и пошел к себе. А тут она!.. — чуть не взревел монарх, снова тыкая пальцем в покойницу. — Она сама ко мне подошла, вы не думайте! И напросилась составить компанию нам с Денгофом. Что я мог подумать, а? «Кто бы в тебе сомневался», — подумал Габриэль, покачав при этом головой с очень печальным, но понимающим видом. Тирра, великая школа дипломатии, слава тебе в который раз!.. — Но, смею осведомиться… Как же тогда произошло это прискорбное событие, ваше величество? — Она вздумала ерепениться… дура! — глаза Карла чуть не вылезали из орбит; лицо, багровея с каждым мгновением, вот-вот готово было сравняться цветом с имперскими знаменами. — В последний момент, Фиенн, в последний! Когда я уже совершенно наготове над ней… Ну, вы ведь тоже мужчина. Даже если бывший… Должны же понимать! Габриэль с некоторым усилием заставил собственное лицо сохранить бесстрастное выражение. Во всяком случае, он надеялся на это, произнося: — Конечно, ваше величество. Человек слаб — но Церковь готова простить ему многие прегрешения, если тот готов к искреннему раскаянию. — Да, да! — Карл с размаху хлопнул своего исповедника по колену. — Однако как все-таки конкретно… — Она начала кусаться, паршивка. Ну, я и отвесил добрую затрещину… Не знал же, что эта плакса приложится головой о каминную полку! Габриэль покосился на когда-то прекрасное юное личико Софии. По его мнению, чтобы добиться сотворенного с жертвой монаршей страсти, нужно было скорее ударить ее об ту полку виском пару-другую раз — с немалой силой и вполне преднамеренно. Трое Милосердные, чего бы Габриэль не дал за возможность оказаться здесь в тот момент, а лучше — немного раньше!.. — Так вы отпустите мне грех, ваше высокопреосвященство? — Без всяких сомнений, — опустить глаза как можно ниже — смирение, только смирение покорного служителя Церкви. — И, кроме всего прочего… Думаю, даже сумею обернуть данное событие в вашу пользу. — О-о! Ну, я в вас и не сомневался, кардинал, — иногда к Карлу самообладание тоже возвращалось поразительно быстро — во всяком случае, пока. — Но… что взамен, а? — Мое присутствие на заседаниях имперского Генерального штаба, ваше величество. С правом голоса. Последнее обещаю использовать только в исключительных случаях — и непременно безо всякого вреда для ваших интересов. «Вы победите, отец… Потом вы сами надерете задницы вашим горским дикарям — и научите их действовать тоньше, как подобает цивилизованным людям. Но сначала вы победите — не волей неба, так моими грязными происками. И построите мир, в котором нашим женщинам никогда не будет угрожать судьба стать военной добычей для таких, как Карл Вельф — милостью Бездны император мидландский».