Вечный октябрь

Люди не плачут красиво. Это ее стойкое убеждение, пронесенное через всю жизнь, родом из пятилетнего глупого возраста. Саша не закрывает лицо ладонями, не прячет уродливо растянутого рта, красного носа и несчастных глаз. Просто смотрит на себя. Знакомится. Зеркало в ответ так кривит лицо, будто она только что утопила котенка. Пнула младенца? Зеркало все еще показывает конвенционально красивого ребенка. Убейте, боже, просто убейте ее. Это не обычный мальчик (хотя даже обычные мальчики иногда потрясающе хорошеют). Никакого крючковатого носа. Она смотрит на теперь-себя и понимает, почему ее приняли за девчонку. Саша бы сама… И ведь даже искривленное в истерике лицо не превратило ее в кого-то… неприятного. Что за бред. Что за абсурд. В тот момент Саша перестает верить в чудеса и больше никогда не открывает рот в молитве. Боги отвратительные лгуны. (она так сильно хочет) Хорошо, что рядом не оказалось ножа. Ножа, или осколка, или чего-то такого режуще-остро-болезненного. Разбить стекло у нее не выходит — потом она узнает, что в детском саду энного года (ее пугают эти цифры, окей?) все, способное разбиться, давным-давно зачаровано. Запричудено. У Саши вышло разбить только костяшки пальцев. Смешно, наверное? Так переживать о своей внешности? Она потеряла все. Имя, близких, работу, свое тело, с которым была в полной гармонии еще несколько месяцев назад, даже возможность курить. Конечно, четырехлетка не мог пробовать. Но и психологическая зависимость не проходит бесследно. Могила не исправила, — и у нее теперь есть право на плоский черный юмор. Центр тяжести. Гибкость движений, растяжку, свои растения и планы на счастливое будущее. Она потеряла свою квартиру — а все знают, как невозможно сложно сейчас купить что-то приличное — и без ипотеки. Так мелочно, но она потеряла любимую игрушку, с которой всегда засыпала. Это был подарок брата. Она отказывается думать о людях, которых потеряла, потому что это просто физически больно. Саша задыхается. Она давно на полу и не то чтобы помнит, как там оказалась. Колени ноют, болят костяшки, и с треснувшей нижней губы приходится слизывать кровь, но больше всего болит сердце. Оно разрывается. И это больнее, чем умирать, поверьте ей на слово. (не проверяйте). Как можно вообще беспокоиться, как можно думать о внешности в такой момент? Но Саша смотрит в зеркало и видит цикличность истории. Круг замыкается, ее снова обрекают на тремор рук, страх мужчин и смерть на забытой богом парковке. Это бред, это ошибка мозга, Саша даже знает красивое название этому явлению на английском, миллионы красивых людей живут спокойно… Не помогает. Она задыхается на холодном кафеле, царапая горло детскими ноготками, и предметы беспомощно плывут перед глазами, а с виска одна за другой падают капли холодного пота. Она бы кричала, но ей нечем дышать. Из горла вырывается только задушенный скулеж. Забавно, но Саша вообще никогда не кричала. Умирая от кровопотери, глядя на грязные шины арендованной машины, тоже. Забавно. ха-ха

***

Воспитательницы долго и обеспокоенно распрашивают ее, видя заплаканное лицо. Саша не-своими губами выговаривает плоские слова на не-своем языке, пластилиново улыбается. Точно также улыбается вечером, глядя на чету Морита. Они хорошо смотрятся вместе. И слава богам (ее личным, персональным, не этим уродам), что никто не пытается помочь ей одеться. Особенно отец. Высокий, сухопарый, очевидно в разы более сильный чем четырехлетний мальчишка. Очевидно любящий его. Хороший семьянин. Саша не может перестать думать о том, что в его аккуратный коричневый портфель прекрасно поместился бы нож. Или пистолет. А мускулы рук позволили бы задушить кошку. Это все, конечно, абсурд. Они выходят из садика — слева-направо отец, сын и мать, счастливая семья. Саша знает, что ее теперь зовут Ясуо. Для Ясуо садик навсегда останется пропахшим гуашью, ванилином, и железным привкусом крови, и собственной мерзкой блевотиной.