Священное животное

— Ах ты маленький пездюк! — Мурена, потирая ушибленный зад, поднялся с пола и произнес громче: — Где же ты, радость моя? Ку-ку! Идем кушать кашу? — Не хочу кашу! — из-за шторы высунулась темноволосая голова Риона, и Мурена, бросившись наперерез, подхватил его и подбросил на вытянутых руках. Мальчишка, сын Его Любимого Величества, в этом году впервые сел на лошадь — ему исполнилось шесть лет. В общем-то, особых проблем с ним не возникало, в отличие от сестры, которая влипала в истории, но, когда наступала пора завтракать, поймать его было нереально. Рион ненавидел кашу по утрам. Вот и сейчас, выслушав жалобы няньки, Мурена явился в детскую и с порога чуть не расшиб лоб, поскользнувшись на чем-то липком. — Если ты не будешь есть кашу, то станешь совсем щуплым и мне будет легко вытащить из тебя все твои косточки, — широко улыбаясь и показывая остроконечные зубы, ласково пообещал шут. — Ты меня не съешь, — хихикнул Рион, уворачиваясь от щекочущих его пальцев. — Почему, радость моя? — Потому что ты мой папка. — В дикой природе папки иногда едят своих деток, если они не слушаются. Идем, помоем руки перед едой. — Лучше съесть кухарку, — задумчиво произнес Рион, когда они вышли из комнаты. — Почему ее? — Ну… Она толстая. «Мой пездюк» — подумалось Мурене, и он потрепал мальчишку по густым кудрям. Передав королевского отпрыска в руки нянькам, он собирался наведаться к Своему Любимому Величеству в тронный зал, где тот был занят тем, что помогал художнику расписывать потолки. Само собой, расписывал художник, а Леон только раздавал указания и елозил кисточкой по стенам, покрывая их средством от плесени собственного изготовления. Когда ему стукнуло в голову обновить внутренность жилища, то он прожужжал Мурене все уши, — оба-два — и тот не один день ездил по городам в поисках подходящего художника, который, осмотрев помещения, изъявил желание изобразить на потолке златокрылых ангелов с арфами. — Я бы хотел что-нибудь попроще, — вежливо улыбнулся Леон, сказав потом Мурене в своих покоях, «что голые пухлые карлики на потолках мне нахуй не упали». В итоге решили изобразить простой орнамент и цветы, и Леон активно помогал с ремонтом, в то время как Мурена заставлял Риона есть кашу. На полпути к залу шут вспомнил, что забыл связаться с Вилли, который поручил ему присматривать за своим ателье, а его уже успели одолеть постоянные клиенты, требующие хозяина. Возвратившись в детскую, Мурена поискал взглядом подходящую отражающую поверхность, остановился на блюде с фруктами и стряхнул с него груши. Поднял с пола рассыпавшиеся крупные бусины, служившие Риону ядрами для игрушечной пушки, подул на них, произнес слова призыва на мертвом языке и бросил на блюдо. Бусины стукнулись и раскатились, серебряная гладь истончилась, стала прозрачной и проступили очертания комнаты. Мурена сощурился, пытаясь рассмотреть очертания тел на кровати в дальнем конце. — Чего надо? — обзор вдруг загородила кроличья башка с торчащими ушами. — Что за манера через зеркало подглядывать, ты что, извращенец? — Я все вспоминал, почему я не люблю крольчатину, — произнес Мурена задумчиво. — Теперь вспомнил. Мне нужен Вилли. — Он занят, — сообщил кролик и громко цокнул. — Он сношается. — Вилли? — Мурена искренне удивился, прислушался: возня на кровати и оханья в самом деле были похожи именно на озвученный кроликом процесс. — Потрясающе! Стало быть, снег в этом году пойдет раньше. Передай, что я хотел бы его услышать. Как только он закончит. Кролик снова цокнул, и Мурена собрал бусины в ладонь, снимая с блюда картинку, как прилипшую паутину. — Потрясающе, — оскалился он. — И раз в год Вилли… стреляет. В ту ночь шуту Его Величества снился говорящий кролик, портной Его Величества — отчего-то с сиськами — и стоящий на песчаном берегу длинноволосый юноша, который гладил округлившийся, как у беременной женщины, живот. Однако этот образ быстро исчез, в сознание вновь втиснулся Вилли с сиськами: снилось, будто он, радостный, вбежал в покои и попросил Мурену встать, чтобы снять мерки. «Ты еще не знаешь? Его Величество узаконил многомужество и многоженство и в это воскресенье венчается с двумя новыми мужьями! Попросил обновить тебе костюмчик!» — сообщил Вилли из сна, и Мурена проснулся в холодном поту. — Что, что стряслось? — пробормотал Леон, которого он растормошил. — Ты, случайно, не готовишь новый указ? — поинтересовался Мурена, и Леон сонно заморгал: — Я же король, у меня эти указы постоянно… В конце месяца примем поправку по налогообложению живущих за чертой города, еще планируется озеленение улиц, реконструкция старых зданий, да и монетный двор… — Все, закрывай свой ротик и спи. Я узнал, что хотел, радость моя. Сладко потянувшись, Мурена подтянул Свое Величество к себе и прижался к его шее длинным и вечно холодным носом. Лоу Нуа видел из окна башни, куда поднялся, чтобы побыть в одиночестве, как за стеной ставят каркасы, а потом натягивают на них цветные шатры, развешивают яркие флажки на веревках, сооружают горку для детей, украшают верхушки передвижных домиков флюгерами. Уже сейчас оттуда доносились радостные вскрики, песни, веселый мотивчик губной гармошки, запах жареных на костре колбасок и дым. Между шатрами и домиками сновали фигурки рабочих и циркачей, горожане стягивались, чтобы посмотреть на это, а их дети практически не отлипали от места будущих представлений — как ни крути, а Реми удалось привлечь внимание и оживить будни. Лоу Нуа и сам хотел быть рядом с ним — Реми пропадал теперь днями и ночами, помогая обустраивать все, и вскоре должны были загореться волшебные огни, зовущие заглянуть внутрь самого большого шатра, где земля была выровнена и засыпана песком. Метатели кинжалов точили лезвия, гимнасты прогоняли новый номер с балансированием на цилиндрах, карлики и карлицы толклись на рынке, выбирая что-нибудь нетривиальное для жонглирования, в общем, весь город ждал, когда уже все начнется. Лоу Нуа не одобрял эту идею с балаганом за городом, но понимал, что его так и тянет туда, в самую гущу — годы несчастий запомнились не только болью и унижениями. Там, среди уродцев без дома, он чувствовал себя своим, и видимо поэтому Реми затеял это предприятие — ему там тоже было уютно. Он не мог без этого. Почему человек любит то, что причиняет ему боль? Лоу Нуа не единожды задавался этим вопросом и пришел к выводу, что дело в эмоциях — чем сильнее эмоции, пережитые в этот момент, тем сильнее событие врезается в память. А потом та же память услужливо подменяет образы и понятия, вынуждая любить то, что ненавидел изначально. Когда стирается эмоциональная окраска, остается лишь она, память. Реми избегал его. Лоу Нуа злился. И ему это вскоре надоело. Постучавшись к магичке, он вошел в каморку и застал ее за странным занятием — она вышивала белыми нитками, тонкими, как серебрящаяся в лунном свете паутина, нечто такое же нежное и воздушное. Он хотел попросить что-то, что позволило бы ему спать без выматывающих сновидений, но подошел ближе и дотронулся до великолепия в ее руках. — Эй, не лапай, еще не готово! — возмутилась Тора. — Чего хотел? — Это чулки? — спросил Лоу Нуа. — Тончайшая работа! — расцвела магичка. — Третий день вышиваю, ослеп уже, как собака. Ослепла, то есть. — Продай их мне. Тора крякнула: — Однако! Лоу Нуа заметил ее распухшие, натруженные губы, которые выглядели странно на ее суровом лице. Но ничего не сказал — в конце концов, даже у некромагов могли быть романтические приключения.