Слишком острый

Кровь. Кровь — это нормально, она циркулировала по венам, текла из носа, царапин, от когтей или зубов. Солоноватая, насыщенно густая, от чего-то похожая на разогретый, раздавленный помидор. Кнайф любил её слизывать с искусанных от нервов губ, покрытых ранками и тёмными пятнами, с разбитых коленок и костяшек, свежих порезов. Её можно было растереть, и станет незаметно. Иногда она могла идти у старших девчонок Чардж и Стерки или Брялоки. В начале пугало, кровавые пледы становились неожиданностью с утра, да и с места не двинуться. И кровотечение не прекращалось несколько дней. Нож ежился, представляя боль в животе, описываемую двумя. Было страшно поверить, что это что-то нормальное. Пугало всех, кроме Брялок. Когда с девчонками это случилось в первый раз, по совпадению в один день, та обвязала их тряпками и дала книгу из запрещенных, разрешила прочитать определенные страницы. Прочли ли они что-то ещё — можно было только догадываться, ведь отвечать обе не собирались. Стёрка лишь хихикала, видимо радуясь, что знает чуть больше других. А неразговорчивую Чарджери спрашивать бесполезно — получишь только пару абстрактных слов, либо надоешь и выбесишь. Во всяком случае, по словам Брялоки, мальчишкам такое не грозило. От того Кнайф считал одну кровь ненормальной. Ненормальной, неприятной и унизительной. Он бы никогда не сказал о ней Брялок, ни за что старшим, Ёшке, не хотел, чтобы узнали друзья, собирался молчать, как бы Пикчер не умолял о правде. Жаждал унести ганебный секрет с собой в могилу, стать ещё одним колышком, ведь от спящего требуют только слушать. Тогда никто бы не подозревал, не допытывался, не хватал и не швырял. Не приходилось бы прятаться, когда начиналась внезапная резкая боль, и подкашивались ноги, и оставалось только свернуться клубочком, мечтая вырвать что-то агонизирующее под желудком. Была ещё одна кровь, которой не должно существовать. Не Кнайфа. Лампчка была слишком юной, чтобы истекать кровью, как старшие. Хрупкое тельце, подрагивающее от спазмов, пустой взгляд. Под обмякшими на боку коленями расползались алые пятна, оседали на шерсти свертывающейся грязью. Скомканный плед лежал в ногах, покрывая разве что щиколотки. В начале Кнайф не замечал багровых разводов и тёмных пятен на ткани, лишь удивлялся застывшему в странной, промежуточной эмоции лицу. Словно стеклянная сама не могла осознать того, что с ней, пребывала в этом состоянии столь долго, что забыла о нём. Сковал страх. Голова заболела от потрясения, мысли на мгновение исчезли, после забили под завязку, просачиваясь мурашками. Не сразу вышло оторваться от земли, броситься к ней, откидывая плед и водружая голову стеклянной к себе на колени, потом подтолкнув тело. Зова она не слышала, не чувствовала рук, тормошения, беспокойств и присутствия. Всё такая же застывшая на полуслове, тряпичная и горячая. Кожу жгло, склизкая смесь шерсти с металлическим запахом хлюпала под ней. Кто-то убежал за аптечкой, кто-то за Ёшкой. Над Лампчкой нависла тень запыханной Брялоки, обезумевшей и беспомощной. Она не знала, что делать. Видимо, такой крови правда не должно существовать. От реакции старшей самообладание сыпалось, Кнайф поджимал губы, стараясь не шевелиться. Гримаса дрогнула, стеклянную сильно дёрнуло, после раздался отчаянный крик. Она наконец почувствовала, мутная пелена сошла, оголила искривлённый от боли рот. От короткого душераздирающего звона заложило уши. Ёе глаза расширились, пальцы намертво вцепились в запястья острого, не давали отпустить. Лампчка наконец почувствовала. Кнайф ощутил её боль, не в силах выпутаться из-под раскалённого тела, только глядел на неё, испуганную и сломанную. Утро прошло в молчании. Ёшка настоял, чтобы Лампчка осталась у него, на что Брялок нехотя согласилась и отправила следить за детьми Бутылыча, сама осталась со стеклянной тоже. Оставлять кого-то на попечение йигройшевого было плохой идеей, но сейчас на проказы настроя не было бы даже у Курасана, будь он со всеми. Разговоры быстро обрывались, неловкое молчание давило, от напряжения становилось тесно, и дети старались отдалиться. Кнайф не участвовал в перемолвках. Не хватало сил распыляться на что-то. Мутнело в глазах. Движения как в тумане, окружения не существовало. Кнайф бы остался с Лампчкой, сидел до вечера, да только сиреневый сказал не беспокоить её, и находиться там с Брялокой никто не собирался. Одна истекает кровью, второй сбежал, к тому же еду в себе держать не может, третья… Острый ведь никогда близко не общался с Чашечкой, но… Он не мог забыть. Стоило представить, что она останется наедине с монстром, руки начинали трястись сильнее. Нельзя так. За столом громче не стало, желание есть не появилось. Гречка с волокнами казалась безвкусной, к тому же в неё просто забыли добавить что-либо. Брялок так спешила, неудивительно. Кнайф поковырял кашу вилкой, поддел пригоревшую корочку, боясь поднимать взгляд от тарелки. Он здесь. Острый разжал челюсти, чтобы закинуть в рот наполовину высыпавшуюся крупу и проглотил, вновь давясь. Взгляд исподлобья на секунду скользнул на силуэт, тут же ушел обратно с волной адреналина. Даже Ё рядом нет. Сидеть неудобно, Кнайф ёрзает, сжимает колени, пытаясь сесть нормально, но ничего не выходит, только больнее. Остаётся лишь сидеть как на иголках. У всех на виду на подставке, облепленный незримыми зеваками. Опирается руками на лавку и оттягивается назад, теперь расстояния еле хватает, чтобы опереть локти, но зато не так больно и страшно. Красный не делал ничего с пол недели. Может, именно с Кнайфом, может, инцидент с побегом убил настроение всем, нож не знал. Или причина в другом. Он покосился на Чах. Банда траурно клонила головы, не создавая привычного шума, не шепчась и не хихикая. Тупо уставившись в тарелки, подолгу жуя и натужно глотая. Неестественно покорные. От поведения окружающих поляна казалась чужой. Чашечка была мрачнее, чем раньше, даже не пыталась есть, не поставила под себя какую-нибудь коробку, чтобы дотянуться ногами, и не собиралась этого делать. Почувствовав неладное, неуверенно перевелась в сторону острого — в тишине взгляд становился почти материальным. Первый раз. Впервые за года они не могли уничижительно кривиться и незаметно соревноваться за что-то или кого-то, когда смотрели друг на друга. Чашечка взволнованно поджала губы, не совсем разбирая, что хотел донести Кнайф взглядом, а тот только и мог, что печально коситься. К горлу подступил ком. Фарфоровая гибкая и такая наивная. Глаза-пуговки крупнее, губы полнее, округлая и мягкая, несмотря на материал. Острый сжал кулаки. Накатывал пульсирующий гнев. Шорох, они быстро отворачиваются, словно им нельзя было пересекаться, и делают вид, что ничего не было. Словно не посетила мысль, что Кнайф обязан что-то сделать. Что-то давило. Взгляд, тяжёлый, от него в носу появлялась вонь. Кнайф лёг на локти, поднял глаза, держа клинок низко. Он притих, оказавшись наедине с Кратким. Из-под нависших век блестели бараньи зрачки, заколовшие где-то в переносице. Краткий источал что-то едкое, прозрачный кокон обводил его тусклым пятном. Парализовало, страшно моргать. Теплилась надежда, что красный отвернётся первым, пока узкие горизонтальные зрачки въедались в клинок. Пришлось сдаться, ужас заколол сильнее. — Пикчер, — шепнул Кнайф почти не слышно, для надёжности ткнул пальцем друга в плечо и подсел почти вплотную. — Пикчер!.. Тот вздрогнул и обернулся. — Что-то хотел? — он спросил громче, но, когда острый дёрнул его за локоть, исправился. — Что случилось? Ты из-за… — Доешь за меня. — Кнайф подвинул к нему тарелку. — Я не голоден. Пикчер посмотрел на размазанную по тарелке кашу, съели максимум пару ложек. Вздохнул и оглянулся, ища Брялок, стал аккуратно собирать ложкой крупу в горку и несколькими движениями пересыпал себе. Он редко отказывался от дополнительной порции и прекрасно понимал Кнайфа сейчас. Что угодно могло загнать того в дикий стресс, а попытки заставить есть сделали бы только хуже. Он уставился в уже пустую тарелку. Ногти вцепились в стол. Вновь взгляд, тяжёлый и зловонный. Кнайф не может понять, смотрят на него или это только часть воображения, он привык, что всё именно так. Но за столом всё равно некомфортно. Оставить Чашечку одну? Но ведь она в компании друзей, с ней всё будет хорошо, так ведь? Она никогда не уходила одна. Вроде. — Пикчер. — Вновь тычет его в плечо острый, пригнувшись к столу, от чего шёпот еле слышался. Деревянный ещё не успел полностью отвлечься и с ожиданием повернулся к нему. — С-слушай. Если Кр… Краткий куда-то пойдёт, то найди меня. — Кнайф приткнулся ближе, смачивая искусанные губы. — На болоте. У развалин. Пикчер нахмурился, о чем-то думая, мельком покосился на малинового. Он слабо закивал, изгибаясь. — Хорошо, я постараюсь быстрее. Рукоять вздрогнула от руки, нежно погладившей спину. Несмотря на неприязнь, Кнайф не стал сопротивляться, Пикчи ведь его близкий. Лёгкая улыбка. Скрыться, убежать как можно дальше. Краткий не успеет, даже если ему не всё равно. Скорее всего Кнайфа гнала паника, принимавшая образ страхов. Оно даже не было похоже на малинового: симбиот, сшитый из разных тканей, жёстких комков длинной шерсти, бархатистого красного, осколков стекла, метала, посудной крошки, с выпиленными клыками. Склизкой кожи утопленника и талого снега на плетённых лоскутах. Покрытое мутной слизью, соплями, запёкшейся кровью. У него нет рта, глаз, лица — неоднородный бесформенный ком, издающий бульканье из пульсирующих дыр, слипающихся и вновь разлепляющихся от дыхания. Множество запахов, в месиве всё некогда приятное вызывает рвоту. Нож не может остановиться. Оно хлюпает, лопается, испускает зловонный пар. Месиво ползёт, равномерно, плавно догоняет, переваливаясь и рассыпаясь на каждой кочке, от чего оказывается ещё ближе. Зовёт, каждый раз голоса, исходящие со смрадом, меняются, напоминают всё новых и новых. Всех. Все гонятся, чтобы присоединить его к симбиоту. Или сожрать. Земля идёт пузырями трясины, заглатывает ноги, как единое целое с комом. Мир заволокло смогом, густым и тяжёлым, заливающимся в лёгкие вязкой грязью. Трясина всё глубже, поглощает рукоять, тянет за руки, не давая вырваться. Горячее и сухое, липкое и холодное, симбиот наваливается сверху, замуровывает в жиже, не давая дышать. Грязь заливается в уши, рот, глаза, мигают лихорадочные огоньки, барахтанья ни к чему не приводят, появляется нарастающий гул, Кнайф не чувствует пола, воздуха, масса давит и заставляет спускаться всё ниже, крик не оставляет даже пузырьков, тело бьётся в агонии, агонии, агонии… Ноги подкосились, острый рухнул, с трудом удержавшись на дрожащих руках. Накатывало желание плакать. Слишком много всего, а ведь он просто хочет спокойствия. Зачем тогда думать о других, у него ведь своей боли по горло? Пускай, всё летит к чертям. Эгоистичная мысль тонет во всхлипах. Жалость к себе душит, валит ниц и прижимает колени к телу. Как по-детски. Ноет, главный страдалец. Собственные проблемы кажутся такими надуманными и незначительными, даже удаётся посмеяться про себя. Всё, хватит, хватит. Он утыкается в колени, шмыгая носом в последний раз. Ещё полминуты назад преследовала уверенность, что острый вот-вот умрёт без каких-либо причин, сейчас он не чувствовал ничего, слишком измотан короткой истерикой. Хочется уснуть в чьих-то близких объятиях, пробивает тёплая дрожь. Ком в горле. Чужое присутствие витало в воздухе, слетало с губ Пикчера, кажется, не замечавшего в третьем ничего лишнего. Незаметно, но Замазыч вплёлся в диалог, стал главной темой, тем самым заткнув Кнайфу рот. Сначала упоминание скорых соревнований перед испытанием, чтобы разгорячить участников. Хотя из-за ухода Курасана всё, возможно, могло оттянуться. Пикчи завёл тему слишком далеко, начал рассказывать о каких-то ненужных вещах, о Замазыче, Кнайфу приходилось лишь молча глотать. Распирало от злобы, когти вцепились в колени. — А? Что-то не так? — учтиво поинтересовался деревянный, наконец заметив напряжение. — Нет, всё нормально, — процедил острый и отвернулся. Голос рычащий, Кнайф одновременно пытался скрыть недовольство и всем своим видом показывал отторжение, чтобы собеседник всё прочитал без слов, как бы догадался. Губы поджаты, хмурое лицо и ожесточенное дыхание. Пикчер растянул подрагивающие губы, бегая глазами. — Ну, я же вижу, что что-то не так. — С чего вдруг. — Эм… Почувствовал? Раздраженный вздох. — Может хватит обсуждать его? — выдавил Кнайф, метнул едкий взгляд. — Кого?.. Ты про Замазыча? — имя Пикчер быстро взволнованно пролепетал. — Да, такое ощущение, что он тебе важнее меня! — Что ты такое говоришь! Вы ведь мне оба… Дальше слова слипались в одно «оба». Кнайф общался с другими, но немного, мог что-то сказать, но мало. Он не собирался делить самого близкого вновь. Никакого Замазыча. Никакой Чашечки. Ему нужно внимание, хотя Пикчер всё равно не мог дать всего, чего острый желал. Мерзко было бы искать в других то самое. И они ссорились. Снова. Услышь меня. И сделай так, как я прошу. Видишь? Мне плохо с другими. Не так серьёзно, как с Курасаном. Пришлось быстро заткнуться, когда вместо того, чтобы разозлиться, закричать, Пикчер только расстроенно съёжился. Тогда Кнайф осёкся, почти прокусил язык и схватил себя за запястье, испуганно пытаясь понять. Контакт ничего не поменял, хотя иногда он казался Кнайфу универсальным решением, часто требующим много моральных сил. Острый шмыгнул носом, уткнулся в стекло. — Прости. — Это ты меня прости. — Рука гладила клинок. — Я не буду говорить про Замазыча… Й-если только понадобится. — Нет, говори. — Кнайф был против, но смирился. — Только говори со мной. Попасть к Лампчке он смог только, когда ушла Брялок. Ненадолго, было всего пару минут, пока она или Ё не вернулись в палатку. Почему-то ту переместили к пещерам, на чём сиреневый настаивал. Пульс отдавался в висках от образов кровавых роз на полотенцах, застывшего в крике лица, ледяных неразгибаемых конечностей, которые невозможно растормошить, трупного смрада, забившегося в скалистые стены пещеры, закупоренного соломой, не пропускающей свистящую вьюгу. Холодно. Кнайф сглотнул и перешёл на бег. Пикчер остался у входа опасливо всматриваться во внутренности палатки. Кнайф проскользнул без колебаний, с головой окунулся в чужой аромат, не пропитавшуюся поляной пыль и неестественный цветочный вкус. Лампчка лежала на расправленном одеяле, замерев, если не считать редких тиков. Низ перемотан тряпками, заметно только блеклое высохшее пятнышко. Опустошённый взгляд направлен в потолок. Стеклянной не было здесь, её не заботило собственное состояние или окружающий мир. Исхудавшая и посеревшая, что ничуть не отражалось в эмоциях. Алый становился плотнее, делая её лиловой, сгусток внизу живота, теперь деформированный, проявился лучше, но острый всё ещё хотел обмануть себя тем, что эта игра света. И в чужом запахе её собственный кажется другим, только и всего. — Лампчка! Лампчка, как ты?! Он подскочил к ней, дотронулся до горячей колбы, обеспокоенно заглядывая в глаза. Пикчер не осмелился зайти, нож слышал краем уха шелест занавески у того в руках и ничего больше. Лампчка ещё какое-то время не реагировала, до неё доходило с задержкой, и что-то к тому же мешало расслышать. Внезапно губы дёрнулись, она повернулась к нему и удивлённо моргнула. — О, Кнайфи… — на лице проступила слабая ребяческая улыбка, глупая от видневшейся проплешины в молочных зубах. Острый неуютно повел плечами. Он не ожидал подобных эмоций, и что-то в жизнерадостности смущало. Даже Лампчка не могла так быстро оправиться. — Да, как себя чувствуешь? Утром ты… Явно была не очень. — Утром… Глаза стеклянной зачарованно расширились; она дернулась, руки затряслись. С попыткой привстать её затрясло сильнее, Лампчка поморщилась от боли, что в купе экзальтированности выглядело неестественно и жутко, невозможное сочетание. Кнайф не отрывал рук, помогал ей держаться; начинало жечь мышцы. — Утром мне… — она запнулась, уставившись куда-то мимо. — Да, что случилось! — взволнованно воскликнул острый. — Мне было… Больно. — Лампчка снова заморгала, словно удивляясь своим же словам. — Я отдыхала, и она пошла. Сначала живот болел, он часто болит. Она погладила низ колбы круговыми движениями и сжала зубы, свела брови. Ком внутри никак не отреагировал. Кнайфа передёрнуло, к горлу подступил ком тошноты, от неизвестного запаха, который теперь чувствовался особенно отчётливо. Образ Лампчки потускнел, смешался с чужим и мерзким паразитом внутри неё, слишком знакомым. Ей было не до этого. Лампчка живо поднялась, всё также смотря в никуда, интересовавшее её больше гостей, поползла к тряпичной стене, щупая её, потом к выходу. Её тело… Деформированное и непривычное: вздутый живот еле заметно распирал низ колбы; худощавая и явно нездоровая. Но от того не менее энергичная, словно её не волновало, что одно неловкое движение вывернуло бы руки. Либо хрупкой она была только на вид. Кнайф сглотнул, собираясь с мыслями. Лампчка подрагивала, как на морозе, шаталась, как при смерти. Упадёт, закроет глаза и больше никогда не проснется, холодная и твёрдая. Голова разболелась. — Лампчка, ответь… Та повернулась, не сразу, вновь сияя безжизненной улыбкой с натужными мимическими морщинами. Губы вот-вот треснут, и она продолжит тянуть рот, пока не разойдётся по швам. Кнайф повёл засохшим языком, стиснул кулаки, но не смог заставить себя назвать его. Не смог выдавить ничего, рассеянно протянул вдох, щурясь и стараясь не думать о лице. Губы слиплись, скулы свело от попытки сказать. Он выдавил воздух. — Он ничего с тобой не делал? Я не о Ё, ну… — Он? — перебила Лампчка, медленно качая головой. Кривая ухмылка таяла. — Он… Н-нет, только… Тол-лко важное, — речь давалась с трудом, язык заплетался; мыслями стеклянная явно была не здесь, от чего зажёвывала звуки. Руки начинали трястись, что кое-как выходило скрыть, дышать удавалось только ртом — Кнайф снова в панике, внезапной и необоснованной. Сотни предположений, ужасных, одно хуже другого, заволокли взгляд туманом. Слова могли значить что угодно, недосказанность сводила с ума, сжимала горло, не давала спросить уточнения. Предположения пугали меньше правды. Она задумчиво стянула губы, дёрнулась и вмиг вышла из ступора. Спазменно кривясь, уставилась на Пикчера, преградившего выход. Тот и забыл, что может не только наблюдать, и вздрогнул, поперхнувшись. — А… Ам, не хотел мешать вашему разговору, прости, что не поздоровался. Он не успел ничего сделать. Лампчка пихнула его в сторону и выскользнула из палатки, растёрла коленями траву и вскочила. — Ага, привет, друг! Перевозбуждённая, Лампчка почти кричала, срывая горло. Она стянула с себя тряпки, размазала не до конца засохший багрянец по ногам, схватилась за живот и сделала пару шатких шагов, сорвалась стрелой куда-то. Кнайф и Пикчер застыли в ошеломлении, не сразу осознали, что произошло. Острый выполз из палатки, запутался в ткани на выходе и чуть не упал, схватил друга за шкирку и погнался за ней. — Эй, ты куда?! Её словили, но уже не они. Ёшка крепко держал девчонку, — та стояла смирно, но, как только хватка ослабевала, начинала резко вырываться — пока Брялок с шипением гнала детей прочь. Ей хватило пары слов, но невнятное чертыхание всё ещё слышалось вдогонку. Кнайф сжимался, растирал веки коленями до ярких пятен перед глазами. Впивался в голени до онемения, задыхался от вновь нахлынувшего ужаса, стараясь не шевелиться. Плечи вздымались от громких вздохов, спина щетинилась. Вдох и трение колен, снова тихо. Острый предпочёл бы одиночество сейчас, лежать где-то у колышка и ныть, не чувствуя вины за то, что другие лицезреют его никчёмность, но Пикчер не уйдет, как бы Кнайф его не умолял, за что был вроде даже благодарен. Финальный выдох и молчание. Нож нехотя выпрямился, не поднимая лица. Глаза жутко болели, взгляд плыл синими искрами, тусклый свет заставлял щуриться, вдобавок подташнивало. Увидев, что Кнайф пришёл в себя, Пикчер подсел ближе. — Я ужасен, — прошептал Кнайф, покачав клинком. — Друг… — Деревянный потянулся к плечу. — Я ужасен! — Он схватился за голову. Голос осипший и надломленный. — Суши-боже, ненавижу себя. Ничего не умею, только могу, что сдаться. Зачем я существую! Руки задрожали, и Кнайф обессиленно застонал. Пикчер умолк. — Гх-х, почему я такой никчемный?! В чем я провинился, за что мне всё это… Предплечья прижались к лицу, закрывали нос и глаза, глуша всхлипы. — Я не понимаю… Ничего не понимаю… Тон спадал, становился всё отчаяннее. Острый вновь сгорбился, стараясь свернуться и занимать как можно меньше места. — Это так больно… Пикчи сглотнул и тронул его за локоть, еле уловимо и осторожно. Кнайф резко отпрянул, кожу пробили дрожь и зуд. — Не прикасайся ко мне! Он сжал зубы, впился ногтями в свою руку. Почему. Зачем Пикчеру трогать его, такого грязного и отвратительного. Он просто не представлял, насколько острый омерзителен, знай он всё, давно бы стал избегать, не то, что обнимать. Ногти вгрызались в суставы, гнули хрящи, оставляя красные полосы. — Кнайф! Пикчер не выдержал, схватил его за плечи, разрывая хватку, и повернул к себе. Острый пару раз дёрнулся и замер под взглядом, скованно вжался в плечи и нахмурился, слишком разбитый, чтобы предпринять что-то ещё. Двигаться настойчиво не хотелось; лечь и умереть. Лечь и умереть. Долгий напряжённый взгляд сник, Пикчи расстроено кашлянул, потянулся обнять Кнайфа, но тот резко отпихнул его и оттолкнулся ногами от земли подальше. — Сказал же, не трогай меня! Я и так достаточно запачкал тебя. Деревянный ошарашенно свёл брови, медленно опуская руки. — Какого… О чём ты?! — Лучше бы меня не оживляли, такого грязного и… Эгоиста. Снова трясло от злости и безвыходности. Кнайф раз за разом отвергал того, от кого зависел, основываясь на дурацких эмоциях. Изо дня в день пласт вины толще и толще, а острый не мог выдавить даже крошечного «прости». Не мог нормально попросить прощения за его второсортность, испорченность и ненужность. За дрянной характер и страхи, скованность и истерики на каждый шорох. За то, как он всех бесил, во что верил. Он не знал, кого ненавидеть больше — себя или того, кто это с ним сделал. И виноват ли «виноватый». Ведь К (от многочисленного повторения имени выворачивало) всегда имел обоснование. Кнайф мог провиниться, как тогда с Ё, мог вести себя как-то не так или двигаться — чересчур зажато или уверенно, К говорил об этом, много говорил. Кидал неприятные фразы, в которых будто бы не было логики, но они пугали и казались неправильными. Странные слова и выражения, от которых разило чем-то пошлым и похабным. Нельзя выпрямляться, — он заметит — сутулиться тоже; греть руки о ляжки, когда сидишь; растирать плечи; смыкать и размыкать колени сидя… Вот бы Кнайфу отрезали эти клятые ноги. И он злился на себя, когда снова забывал что-то контролировать. Будто если бы вёл себя правильно, то беда обошла бы стороной. Общение с другими было правильным, нахождение в чужой компании. В половине случаев она спасала, отпугивала. Иногда нет, и спасибо, что Пикчер часто рядом — тот, кто понимает проблему с К лучше остальных. Настроение всё хуже. Всепоглощающая смесь усталости и тревоги сдирала остатки покрова, создавая иллюзию из сотен жадных наблюдателей, которыми был сам Кнайф. Боязно пошевелиться, лишь бы не сделать что-то не то, ведь после внутреннего критика оценивать будут другие. Куда жёстче, хотя все, кто мог, очевидно, в остром уже разочаровались. Для «друзей» он всё равно оставался обузой, даже будь он среди толпы, готовый к соперничеству. Так зачем, если можно и отдохнуть, лёжа в сторонке. Но на действия двигал страх остаться одному. Кнайф уныло вздохнул и сцепил руки в замок за спиной, закрываясь. Две команды друг напротив друга, одна, увы, без вожака, что должно было поднимать уверенность соперников, но те лишь сохраняли траурное молчание, как и Банда. На месте оного стоял Замазыч, а обезглавленная свора всё равно оставалась неспокойна. Пусто и неправильно, без Курасана дух падал у всех. Тренировки — простые эстафеты, перегонки, «кто быстрее сделает» и подобное. Если бы не строгое разделение на команды и присутствие Краткого, можно было сказать, что подобное устраивалось постоянно. Ёшка с пластиковым кулоном, напоминающим утиную голову и при дуновении издававшим свист, руководил, помогал подняться, если кто-то разбил коленку, и подбадривающе хлопал по плечу. «Сюсюканья» сопровождались недовольными причитаниями Брялоки, если дело касалось майских (хотя иногда и Банды) — её дети прекрасно обходились без соплей. Краткий делал то же самое, только иначе, неправильно и противно. С сиреневым он оставался скованнее, меньше контакта и комментариев, не таких едких. Но живот от них скручивало почти также. — Берегись! — взвизгнула Чашечка, после чего Замазыча снесло мячом с другой части поля, пока белый отвлёкся на «куст дисквалифицированных» и одинокую Стёрку. Мяч продолжил полет прыжками. Между командами натянута сетка на двух деревянных столбах с широкими крестовидными основаниями, угрожающе пошатывавшаяся каждый раз, когда мяч задевал её. Кнайф не любил командные игры, пускай «волейбол» давался ему относительно легко из-за хорошей реакции и сноровки. Высоко подпрыгнуть или мощно отбить мяч не составляло труда, просто было лень включаться на полную и всё равно его игнорировали. Свист, Ё вздымает жёлтую карточку, пока малиновый подбегает к лежащему ничком. — Аут! Жёлтая карточка за пробежку во время броска, Чарджери. Третье предупреждение и тебя ждёт дисквалификация, — провозгласил сиреневый. — Ну уж нет, участников мы не лишимся, — слышится напряжённое бормотание мохнатой. Чардж фыркнула с роботизированным треском и закатила глаза. На удивление, она метко кидала без рук, даже почти не пользовалась ногами, что запрещали правила, но разрешили хосты для тех, у кого другой возможности не было. Подкидывала головой или даже вилами. Стёрка лишь хитро улыбнулась и поднялась, чтобы докинуть мяч Пшике. Замазыч, явно слегка конфуженный ударом, перекатился на бок и шарил по земле в поисках очков, обезоруженно щурился, но, почуяв шаги Краткого, встрепенулся, схватил очки и быстро сел на колено, попутно судорожно вмещаясь в них — держались те только за счёт трения. Он ловко изогнулся от массивной руки и подвёлся. Его явно подташнивало. — Нужна ли самостоятельному джентльмену рука помощи? — Скользнула ухмылка, и красный убрал руку вниз. — Я как-то сам, спасибо. — Замазыч криво улыбнулся в ответ, заметно помрачнел и, с трудом опираясь на землю, поднялся. Провожал взглядом пальцы. Кнайф поёжился и отвернулся к Ё. Тому, кажется, забавным это тоже не казалось. Серьёзное выражение лица даже удивило. Для острого буквы всегда были заодно. Игра продолжилась. Пролегавшая по болоту полоса препятствий, которую предстояло пройти эстафетой, передавая обломанную ветку, пока у одной команды не закончатся участники. Брёвна, камни, болото с малыми островками суши, каменистая возвышенность и дерево на каждого. Дорога плюс-минус одинаковая. Кому-то даётся проще, кому-то сложнее в силу параметров. Чашечка всё время замирала, задерживала дыхание и взвизгивала при каждом толчке. Брялок и Чардж двигались с лёгкостью и уверенностью. Бутылыч со скоростью черепахи, даже не напуганной. Пшика постоянно старалась как-то по-особенному извернуться, пролететь и хвастливо показать язык оппоненту в духе «А я тебя и без рук в танце обыграю». В итоге плюхнулась прямо в болото и увязла. Сока шла на удивление шустро и спокойно, чем-то напоминая Брялок — дикая хищница с лёгким и проворным телом. Лампчка почти летела одними прыжками и жутко дёргалась в смехе; острый предпочёл не смотреть на неё больше одного раунда, лишь ждал своей очереди. А Нансенсу… Воздушные препятствия в виде веток и листвы, конечно, присутствовали, но ей было глубоко плевать. Стёрка гарцевала со всей присущей ей изящностью и умением, коими гордилась; Кнайф про себя отмечал, что гордиться есть чем. Никакой уникальности в Замазыче и Пикчере не было, лишь чёткие шаги, в чём и проявлялась их исключительность. Кнайф, наверное, такой же. Ловкой рысью он пробирался по полосе, изгибался и цепко хватался стопами, тянул ветви в свою пользу. Не впервой продираться через кущи, когда любишь уединение. Ветер путался в шёрстке, мелькала цель, но сосредоточиться и раствориться в пути не удавалось. Пальцы дрожали, волнение только росло, при движении куда проще закручивать шестерёнки в мозгу, наматывать себя на вентиль до предела. Сложно игнорировать грубый взгляд и не думать, куда он направлен. Куда был направлен на некоторых других. Кнайф напряжённо выдохнул, хватаясь за верхнее бревно, подтянулся, закинул ногу и тяжело приземлился на другую сторону. На соперника он даже не смотрел, упорно шёл к цели, перебарывая внезапную тревогу. Только не сейчас, нет! «Только не сейчас» — острый безмолвно шевелил губами. Когти впиваются в кожу, тянут. Все сложнее держать дыхание чётко и глубоко, оно становится рваным, непостоянным, сердце бьётся рыбой об лёд. Боль в ногах перестает быть терпимой. Кнайф сглатывает и оглядывается, сбавляя темп, чтобы вернуться в реальность. Противостоявшая ему Стёрка наконец вырывается вперёд, от чего на грудь давит едкое чувство несправедливости и негодования. Но быстрее нельзя, хотя острый старается, только сбиваясь. Цели не видно, но он всё ещё на полосе, ловит окрестности. Что-то светлое попадается на глаза, знакомый круглый силуэт и совсем рядом. Прячется в корнях деревьев, мелкий, рогатый, поблёскивает глазами-пуговками, замерев. Кнайф задерживается на нём слишком долго, потрясённо откашливается. Что Курасан тут делает? Как его не нашли? Стопа соскользнула с камня, ноги ушли назад и острый рухнул, ударившись головой, скатился в болото. В ушах загудело, спина раскололась от ноющей боли. Он ошарашенно уставился в небо, огранённое лиственной рамой над головой, колышущейся и непостоянной. Неожиданность выбила мысли и образы, оставила только удивление. Пустое, звенящее. С одной лишь интонацией без слов. Он приподнялся, согнувшись напополам и зашипел. Кости болели неимоверно, заливая свинцом. Шум, шаги и зов, волновало лишь одно — откуда Курасан. Плечей коснулись чьи-то огромные руки, Кнайф вздрогнул и пригнулся, морщась от укола в копчике. — Кнайфи, ты в порядке? На вопрос непонятно откуда взявшегося сиреневого тот выдавил только несмелое «Э…» и тупо уставился туда, где мгновения назад видел силуэт, но обнаружил только корни и что-то отблескивающее на коре. Привиделось. Осознание того, что это был лишь обман зрения, вернуло гнев. Кнайф с усилием отмахнулся от руки и ощетинился, вскочил, оттолкнув букву. — Хватит! — Кнайф? — Ё пошатнулся, но удержался на корточках, недоумённо, жалобно нахмурился. — Мне не нужна твоя помощь! — огрызнулся острый. Он сжал кулаки, со злобой уставился на сиреневого, попятился. Дышать тяжело, мерцало и звенело, затылок жутко гудел. И вновь из-за Курасана у острого проблемы, из-за этого подонка, который с корнями пророс в душе настолько, что Кнайф сходит с ума и видит его в каждой кочке. Ни о каком здоровье и речи быть не может, как же бесит. — Ты сейчас свалишься… — Я не беспомощный, хрена ли ты вообще лезешь, если я стою, тупица! Хочется разодрать Ёшку в клочья, как первое, что попалось на глаза, чтобы пух летел во все стороны, вперемешку с кровавыми ошмётками, измельчить и перемолоть и проглотить, вместить в себя всё сущее, лишь бы никто не тревожил. К чёрту всех, к чёрту! Уйдите… Кнайф глубоко вздохнул, скрипя зубами, и обернулся, намереваясь вернуться на позицию и выслушать порцию нравоучений от Брялоки. Колени панически затряслись, когда он порезался взглядом за Краткого, молчаливого и тёмного. Уголки губ того постепенно опускались, искривляясь в гримасе презрения, он стоял неподвижно. Прожигал в лезвии новую дыру размером с лицо, плавил и разъедал, от чего становилось душно и больно. Боже. Острый сглотнул и пошатнулся, сделав рефлекторный шаг назад. Он уже не обращал внимания на Ёшку перед собой, нетерпеливые зазывы Брялоки к команде, вязкие струи, с холодом разливающиеся по икрам. Мир вновь и вновь переставал существовать в огромных бараньих глазах. Взгляд темнел, но они всё равно оставались затягивающим пятном. Единственным, что можно увидеть. Единственным, что разрешалось видеть. Вновь несколько несмелых шагов назад. Гипноз хищника явно действует как-то не так. Кнайф отвернул голову, шея наливалась чугуном. Глаза исчезли из поля зрения, от того стало неспокойнее, словно они могли появиться где угодно, раздвоились, разтроились, повисли за спиной, над клинком, норовили вынырнуть из ила и схватить за ногу. Ноги подкашиваются, тело невыносимо свербит от ожогов. Бежать! Ноги срываются с места под оглушительные удары в висках, волнами рвущие изнутри. Ветер бьёт в лицо, Кнайф чудом уворачивается от тонких лап веток, оставляет за собой мокрый след грязи. Мчится от чего-то, хотя знает, что догонять некому. Чуть не роняет себя. Истерика выливается в дикий адреналин, мир предельно ясный и простой — бежать как можно дальше. От ужаса, позора и расплаты. Земля впивается в пятки, колючки оставляют занозы и царапины. Он наконец-то падает от изнеможения, трясётся и жмётся к дереву, заливаясь слезами. Как же бесит. Острый снова убегает; чуть что — срывается с места. А потом расхлёбывать это. Кому? Ему, конечно же. А как? Кто знает, он так и не выхлебал. Закатил клинок к небу, сощурился от солнца, что отбило желание плакать и высушило слёзы на пару с глазами. Наконец-то. Кнайф всё больше давился стыдом, прокручивая вновь и вновь события. Он зашёл по клинок в бескрайнюю воду, задержавшись на время отмокнуть. Затылок протрёт сам. Возвращаться к командам ноги не слушались, так чего сидеть в грязи, когда до берега рукой подать. Главное, в нужный момент побороть желание утопиться, когда неприятные мысли снова огреют по голове. Очистить получалось только внешнее, но не внутреннее. Непередаваемый коктейль боли и сожаления; если долго думать, то хотелось выблевать лёгкие. Как акула, которая тоже что-то там выворачивала, Замазыч рассказывал. Пушок ещё не обсох, влажно приминаясь под руками, когда Кнайф сделал попытку подняться от берега к остальным. Не на болото, нет, вернуться не хватало духа, хотя они могли уже закончить. Переминаясь на носки и забито подскакивая, он шёл к обеденному столу. Руки замком за спиной, вывернуты и чересчур выпрямлены. Пустота отдавалась эхом, как от ракушки, любой выбивающийся звук Кнайф уловил бы сразу в однородной бледной каше. Вечерело, в пейзаж грубо подмешали чёрного, от чего грязные тёмные цвета с разводами ложились горечью на язык. Когда острый объявился, на поляну давно вернулись участники. Кучковались после пропущенного им ужина и ждали отбоя. Кнайф пришел как ни в чём не бывало; влился в единый поток, заполнив пустовавшее пространство, завершил картину полупрозрачными мазками, которым не предадут значение, но без них будет иначе. И окружающие делали вид, что он не пропадал, что был с ними в команде и занял одинокое место под кустом не позже всех. Брялок тоже ничего не сказала, хотя играть ей удавалось хуже остальных: холодный взгляд колол, булавками крепил к земле. Кнайф не мог поднять головы, выглядывал из-под клинка, что вскоре начало тянуть подо лбом. Пересчёт. Острого презрительно посчитали последним, мохнатая надолго задержалась на нём, но ничего не сказала. Тошно. Он стыдливо уткнулся в землю. Дети копошатся, собираются в новые предспальные кучки, Кнайфа постукивает Пикчер, здоровается и что-то спрашивает. Острый поднимает взгляд, но не на него. На того, кто до «скрывался» за спиной Брялок. Нож издает глухой скул, всё как в тумане. Он наблюдает со стороны, но всё также вязнет в ледяном омуте, шипастые стены которого норовят раздробить. — Добрый вечер, — голос кажется хриплее и ниже, чем есть на самом деле. Краткий расслабленно жмурится, напоминая чеширского кота. Ощущения мутнеют, становясь поверхностными и далёкими. Рука Пикчера сжимается на невесомом локте. — Добрый, — отвечает тот за двоих, мягко и робко. — Хотел поинтересоваться самочувствием после игр, — обманчиво добродушный, будь Кнайф кем-то другим, он бы с лёгкостью поверил. Взгляд не на нём. Получается выдохнуть и немного прийти в себя, почувствовать холод, своё тело и напряжение. Этого хватило для головокружения. — Всё прекрасно, правда устал чуточку. Мы по… — Заметил, Картиныч, карабкаться у тебя выходит с трудом. — Краткий прервал Пикчи. Он повернулся на второго. Такой же спокойный, безобидный, хотя острому не трудно представить, как К потрошит кого-то с таким лицом. — Кнайф, дружище! — улыбка становится шире. — Скажи на милость, почему ты сбежал? Это же всего лишь тренировка, никто бы не стал ругать за падение, посидел бы на лавочке, да и всё. Кнайф хотел ответить, но не смог ничего выдавить. Горячее тепло обрушилось на плечо, он хотел пискнуть, но в горле застрял ком, еле пропускающий воздух. Конечность жгло, разъедало на угольки, в носу повис душный смрад. Нож малозаметно сморщился, поджал губы, уставившись в огромные глаза. — Мне бы хотелось обсудить, чтобы такого не повторилось, что думаешь? — Умг… — он шарил пересохшим языком по нёбу, немея. Знает, что отказаться не выйдет. — Я просто… Эм… — Мгм, Пикчер, ты можешь идти, не будем тебя задерживать. — Краткий потянул на себя, ожидая, когда Пикчи отпустит. — Хей, я могу подождать! — выпаливает тот, ещё сильнее впиваясь в локоть. Кнайф начинает дрожать. — Пикчер. Краткий переводится на острого, ожидая, когда тот закончит за него. Нож сглатывает. — П-правда, ты можешь пойти, я потом приду, перед сном. Он покосился на друга и неестественно растянул губы. Пикчер растерянно ослабил хватку, свёл брови, мечась взглядом с одного на другого. Пальцы разжались, сползли и безвольно повисли, стало ещё жарче и душнее. — Ага… М. — Он сделал шаг назад. — Тогда я жду, Кнайф? Слова нерешительно тянулись. «Правильно ли я всё сказал?» — читалось в вопросе. «Должен ли я тебе помочь?» — осталось за скобками. Не должен. Кнайф прижал язык, перекрыв дыхание, и стиснул зубы. — Так скажешь, что тебя настолько напугало? — продолжил Краткий, когда Пикчер оказался вдалеке. — Мне просто показалось кое-что… — промямлил Кнайф, уткнувшись в ноги. Опустошение накрывало с головой, от него бурлил желудок, болела голова. К тому же Курасан был настолько личным и трепетным, что говорить о нём казалось ещё более обнажающим и извращённым. — Кое-что? — М-мне показалось, что там волк. Мне стало стыдно. Краткий рыл. Тупыми когтями постепенно проламывал оболочку каждым новым вопросом, безобидным. Неопределённость и страх расползались, росли, а тому лишь того и надо — нащупать под разодранными слоями, потянуть, цепляя гнилостными нитями плоть. В какой-то момент Кнайф с ужасом обнаружил, что неосознанно пятился, а красный наступал, вынуждая отходить. Уйти ещё дальше. Это происходило незаметно — шаг, передышка, ещё один. И так всё глубже, холоднее. В темноту и ночь, треск сверчков и никого более. — Кнайф, скажи, зачем ты снова огрызался на моего ассистента? — голос серьёзнел, холодел. Кнайфу не было, что ответить. Он еле боролся с тем, чтобы заскулить или всхлипнуть, от того молчал. Звуки слишком тихие или наоборот громкие, все до единого заставляли дёрнуться. — Зачем? — клубящийся дымный рык. Острый хотел отскочить, но его больно схватили за предплечье, сжали до посинения, от чего наконец вырвался раздавленный вскрик. — Я и-и… Пальцы сковали крепче, затёкшей кистью не удавалось пошевелить. — И-испугался… Кнайф всхлипнул, судорожно упираясь, хотя смысла не было. — Чего? Ёшки? Краткий потянул, сверкнул яростью совсем близко. Нож вздрогнул и зажмурился, горбясь и защищая живот свободной рукой. Тогда он боялся Краткого. И сейчас. — Ты испугался этой паскуды настолько, что забыл, что я тебе говорил? Трусливый кобель. — Н-нет, я… Кнайфа здорово тряхнули, монстр схватил вторую руку, отрывая от живота. — П-пожалуйста! Совсем близко, больно и горячо. Сердце бешено стучит. Он на секунду заглядывает в лицо, где читает всё, что с ним будет. Это уже не злоба, что-то хуже, плотоядное, что исходило только от К. От страха отнимаются ноги; массивные лапы становятся щупальцами, всё вновь напоминает кошмар. Пережди, пережди, пережди! — Простите? Пульс в ушах прорезал шелковистый голос, неожиданный и не имевший место в кошмаре. Острый испуганно замер, округлил глаза, медленно и рвано поворачиваясь. Ёшка не меньше удивлен. Отличие в том, что недоумение чистое, без примеси страха. Кнайф утробно вдохнул, стискивая зубы и одновременно вбирая сопливым носом. Его грубо отпустили, чуть ли не толкнули, он еле удержался. Снова сжался, вцепившись в плечи и опустил клинок. От возможности встретиться взглядом охватывали стыд и дрожь. Неслышный дрожащий скулёж. Шорохи шагов. — Краткий… Что вы делаете, потрудитесь объяснить? Слова ближе, Кнайф отшатнулся, краем поглядывая на сиреневые ноги и часть торса. К в замешательстве. — Мы… Не беспокойся, говорили об испытаниях. Кнайф хотел отказаться от участия в них и… — он сложил пальцы крест на крест и хмыкнул. — Ты знаешь, иногда я могу вспылить, но у нас с ним нет обид, правда, Кнайф? Марево щупалец появилось вновь, когда лапа потянула за плотно прижатыми к груди предплечьями, но острый поддался. Руку сразу перехватили, от чего он вздрогнул и поднял голову. Ёшка стоял между ними, мертвой хваткой удерживая его запястье, Краткий отпустил, напряжённо смотря на сиреневого. — Понимаю, но давайте вы отложите разговор на завтра, и Кнайф поспит сейчас. Вы же видите, ребенок не настроен говорить, — мягкий и добродушный, с обманом, но другим. Для Краткого. Кнайф мог с уверенностью сказать, что Ё как обычно улыбался. Фальшиво. — Но… Да-да, конечно. Что же, — речь опускалась в бормотание. Нож старался не шевелится. Желание свернуться калачиком и закрыться руками удалось подавить, оставалось лишь застыть, ведь ничего другого в голове не было. Очнулся он от резкого толчка. Ё тащил за собой одной рукой, Кнайф чудом не волочился по земле, рефлекторно перейдя на шаткий бег. Они стремительно неслись куда-то далеко, в темноте и панике ничего не разобрать. Вновь охватил страх. Из одной лапы в другую, не намного меньше и слабее, даже, казалось, наоборот. Острый судорожно задышал, пытаясь упереться в землю, выдернуться и извернуться. Оба чужеземца опасны, оба. Кнайф пискнул, страдальчески оскалился и толкнул локоть другой рукой. Только тогда сиреневый сбавил скорость. Острый стал рваться настойчивее. — Выпусти меня! Хватит, пожалуйста, хватит! — Тише! Ё повернулся и схватил вторую руку, уже почти не сдавливал. Кнайф вскрикнул, вновь заслезился, переставая вырываться. Сиреневый замешкался. — Я-я уберу руки, если пообещаешь не сбегать. — Пусти! — Острый извернул запястье. — Кнайф. — Пожалуйста… Ёшка с тяжёлым вздохом разжал ладони. Кнайф упал, забился в куст и уткнулся в колени, закрывая клинок руками. Хныканье зарылось в шерсть. Листья холодные, обводили спину пальцами, гладкими и колкими. Куда лучше тепла. Ё осторожно присел напротив одним коленом, на расстоянии чуть больше полуметра, что не мешало чувствовать силуэт на коже. — Я тебя не трону. Можешь поднять голову. Дыхание переходило в свист сквозь сжатое горло. С каждым оборотом оно затихало, пока последний крошечный хрип резко не оборвался. Чуть погодя, из-под рук показался глаз, тонкая полоса рта. Ё поднял ладони в знак безопасности; острый изучал его в тишине. Часть лица снова скрылась и оно показалось уже полностью, когда Кнайф стёр следы истерики. Сиреневый облегчённо вздохнул, сделался менее настороженным. — Я не хотел тебя пугать. Сам испугался… Молчание, Кнайф качнулся и отвёл глаза. — Краткий навредил тебе? Острый притянул ноги покрепче. — Что он хотел? — Не успел, — сухо ответил, всё также кутая спину в ветвях. — Ох, вот как… — Спасибо. П-прости за те слова днём, мне ж… — Пхах, — нервный смех, от чего-то острый заткнулся. — Оу, я не перебиваю! Кнайф не продолжил, плотно сомкнулся, придавил челюсти. — Прощаю, — обессиленно закончил Ё. — Ты хочешь поговорить? Ничего в ответ. Долгое ничего. Сиреневый уже застенчиво оглядывался, проверяя, где и как можно оставить ребёнка в покое, когда острый еле слышно угукнул и кивнул. Поздно спохватился, что с Ёшкой комфортнее. — О-останься, пожалуйста. Стоило больших усилий заставить себя говорить. Слова застревали даже не в горле, глубже, а попытки проверить речь хоть каким-то невнятным бормотанием на том и заканчивались. Ёша удивлённо моргнул. — Я заметил, что ты отдалён от своей семьи и сильно подавлен. Кнайф поёжился. Иногда прямота сиреневого нервировала. — Твои отношения с Кратким. Что ты можешь о них сказать? Растерянный хрип. Он впился в колени и мучительно уставился на Ё. — Понимаю, тебе скорее всего неприятно о нём говорить, но иначе… — Нет! — испуганно выпалил Кнайф. — Мы друзья, пожалуйста, не говори ему об этом. — Что не говорить? — Что он мне неприятен, — взгляд заметался по равнине. Мог ли Краткий появиться где-то здесь? Подслушать их? — Я льэ… Я люблю его, честно! Пожалуйста, не говори, пожалуйста. Не надо… Острый снова задрожал, захныкал, вцепившись в руку и с мольбой уставился на сиреневого. Пальцы обожгло, от прикосновения почти физически больно, но он не отпускал, вцепился до тряски. Грудь наливает горячим, горьким, оно распаляет до лихорадки. — Я ничего ему не скажу, он никогда не узнает о нашем разговоре, — в голосе растерянные нотки. Такой Кнайф выбивал из колеи. — Обещаешь? — Обещаю, — вновь спокойный тон, слова сопроводились кивком. Руки сползли сами собой, нож снова вжался в куст. Уверенности в сиреневом не было, но отчаянно хотелось ему верить. — Тогда… Не упоминай его имя. — Хорошо, и как мне говорить? — К. Просто К. Мне страшно, когда я вижу его. — От чего появляется страх? — Я боюсь, что он будет меня касаться, — Кнайф замялся от мысли, как это странно звучит. Он сглотнул. — Что ударит на испытании, сломает что-то или… Ну, прикоснётся. Просто прикоснётся. Ё вновь посерьёзнел. — Ты всегда этого боялся? — Нет, но теперь боюсь. Никакого вопроса. Ёшка выпрямился сидя, от чего стал дальше. Сердце забилось быстрее. Как Кнайф мог поверить в такую чушь. Как можно поверить, что сиреневый выслушает его и поймет без отвращения. Теперь он не захочет знать. Уйдёт и оставит, чтобы не смотреть на ту мерзость, что представляет из себя острый и его проблемы. — Хочешь это прекратить? На удивление в Ё ещё не было ничего уничижительного. — Наверное… Начала накатывать слабость. Кнайф зевнул и сощурился. Клонило в бок, глаза слипались. — Ты просил у кого-то помощи? — Нет, но я часто выговариваюсь Пикчеру. — Нож потёр щёку. — Мне кажется, ему уже надоедает. Только сейчас дошло, как же его вымотало. Во время срывов усталости нет, одна боль. И сил хватало только на них. — Почему так кажется? — Кажется, Ёшка стал ближе. — Пару раз мы ссорились, потому что я не говорил ему причину. Кнайф опёрся на руки, пошарил в холодной траве. Земля манила лечь, зарыться лицом в зелень, укрываясь от ветра, растечься и стать холмом, большой преградой для насекомых, единым целым, спящим и неподвижным. — Ты не доверяешь ему? — Да. Он таки лёг, подложил руки и придавил клинком плашмя, иначе затекали шея и кисти. Сопение. Какое-то время вопросов не было. — Тебя отнести в кровать или сам? — Сам, полежу совсем немного. Сейчас — зевок, — встану… Веки упали, а дальше плыли узоры. Вышивка трещала в ушах, кутала лезвие, рукоять, сладко убаюкивала переплетающимися в новую реальность мыслями. Светлую и понятную. Кнайф не заметил подвоха, проснувшись посреди ночи завёрнутым в плед рядом с Пикчером. Куда привычнее, чем проснуться под кустом, а где он уснул, острый не вспомнил. Сон поглотил его, в этот раз до утра. *** Пришлось уехать. Точнее уплыть поздно ночью. В дороге почти укачало и, если бы Ё не втыкал в телефон, стараясь не встречаться взглядом с Кратким и забыть о разводах на сиденьях, таблетки бы не понадобились. Благо при себе всегда есть клеёнка, а тело вновь в одежде. За дни на острове от неё легко отвыкаешь, ткань становится тесной и неприятной, трёт и сковывает, но в ней приступы случаются реже. Рёв мотора и летящих брызг заглушал внутренний голос, от того скоротать время удавалось с трудом, размышлять над сложным, не задумываясь о том, кто сидит рядом, и кто покрывает этого гада. Дома наконец-то тёплый душ, мягкая кошка и относительная чистота. Хорошо, когда есть тот, кому можно доверить Тоню и уборку, плохо, что тот не знал всех ритуалов, да и не обязан. От вида неправильно разложенных на кофейном столике гостиной книг нервно задёргался глаз. Непонятно только, как Ёшка с такими правилами решился осуществлять свой дикий план. Взявшийся на открытой нижней полке шкафа-стенки кубик Рубика с верхней выводил не меньше книг. Но сиреневый не стал убирать, пускай и предмет, и книги вызывали головную боль и нервы. Нужно подготовить себя. Хоть немного… Ударил себя по руке, когда та потянулась переставить вещь на место. Но, может всё-таки убраться? Пока что квартира его, да и никто не запретит наводить порядок. Нет, нужно подготовить себя хотя бы к мелочам. Сиреневый обнаружил, что уже несколько минут пялил на клятый кубик. Он бы завыл от бессилия, да слишком устал, и сна оставалось часов пять, а то и четыре. В рюкзаке бумаги, аккуратно заполненные и ждущие подписи главы. Пришлось напечатать несколько копий, с первых нескольких раз аккуратность Ё не понравилась. Прошлый контракт не предусматривал долгих отгулов. К счастью, его можно переписать, к счастью, обстоятельства сделали это возможным, что поможет в реализации плана. Такое на Яори не скинуть. На предложение тот бы лишь покрутил у виска с вопросом, а не слишком ли Ёшка сбрендил, во-первых, а, во-вторых, переоценивает их дружбу и бескорыстие чёрного. Конечно, в криминал того лучше не вмешивать, хотя и так впутается, не бросать же лучшего друга в ловушке обострённого чувства справедливости и отъехавшей крыши. Сиреневый хмыкнул. Живя сказала бы именно так. В приёмной блюдце с леденцами — самые дешёвые в магазине через квартал. Пёстрые шарики в не менее яркой обёртке и с таким же ядовито-насыщенным вкусом. Ё ни разу не прикасался ни к пиале, ни к конфетам, представляя, сколько рук копались среди сладостей. Сиреневый исступлённо мял уже сухую влажную салфетку. Видеть часы, но не слышать размеренное тиканье раздражает, не на что отвлечься в глухой тишине, кроме плавно скользящей секундной и ползущей минутной стрелок. Крашенные голубые стены, белый потолок и светлый паркет. Два белых кресла, в одном Ё, старался не трогать подлокотники, стеклянный стол с пиалой между, окно врезалось в угол. У стены напротив папоротник в горшке и те самые клятые часы, частично скрывающие трещину от потолка. Стойка с единственной лавандовой ветровкой. Невыносимо пресно. В приёмную бесшумно вплыл бледно-голубой призрак, ни стука отсутствующих каблуков, ни скрипа двери, лишённой голоса, как и часы. Эсса едва ли выделялась на фоне стен, перепудренная до катышков на шерсти у ворота, с накладными веерами и иссиня-тёмной подводкой. Её извращённое представление о макияже отвлекало глаз от угловатой, по-подростковому вытянутой фигуры, чем-то напоминающей строчную «в» без выделенных кругов, стекающей к ногам. «Живот» и мешковатость та скрывала свободной блузой и жакетом от смокинга. Благодаря последнему Эссу ещё можно было заметить. В накладной её ласково называли Цета, за спиной просто Долгая. Всего пятьдесят с копейками, фигурой была между старушкой и подростком, а с макияжем можно хоронить. Ё поднялся, сунув распотрошённую салфетку в карман брюк, поправил рубашку с галстуком. — Доброе утро, мэм. — Без пяти минут день. — Морщинистые губы неспеша растянулись, но лицо светлее не стало, даже с пудрой. В кабинете приятный полумрак, от чего скудность интерьера не так бросается в глаза. Окно позади директорского стола занавешено вертикальными жалюзи, пробивающиеся лучи делали из Эссы полупрозрачного покойника. Ёшка взволнованно ёрзал в кресле, тёр штанины друг о друга, локти о рёбра под видом того, перебирал лямки рюкзака на коленях. Цета же склонилась над документами, подперев щёку и клацая ручкой о стол, вальяжно пробегалась по строчкам. На костяшках непременно должен был остаться белый след. Стук, как казалось, сопровождал пыль с щёк бледной. Сиреневый ненадолго задерживал дыхание, лишь бы не закрыть чем-то нос или взбеситься от грязного вида. При взгляде на Эссу его преследовало стойкое желание помыться и продезинфицировать одежду. А желательно и стул. Она отложила ручку и откинулась в кресле, как предобморочная викторианская леди. Тощие пальцы подтянули бумаги к ней. — Удивительно, как вы со своим чистоплюйством так долго работали в полевых условиях без перерывов, — Эсса насмешливо сощурилась. Ё издал мягкий смешок. В дуэте с её хриплым тягучим голосом тот звучал свежее и совсем по-девичьи. Он подался вперёд, с лёгкой улыбкой смотря ей в глаза. — Вы недооцениваете красоту дикой природы. Это не как не пикник за городом в десяти метрах от выгребной ямы с пластиком. Понимаете, отдаление… — Хватит-хватит, я понимаю. Заигрывать со мной тоже не стоит. — Цета подняла руку, останавливая его. Ёшка хмыкнул, вновь отстранился и расслабленно прикрыл веки, сделавшись чересчур спокойным и самоуверенным. — Тем более у меня есть причины для перерывов. Эсса кивнула. — Конечно, что может быть важнее преклонных родственников. — Она тяжко вздохнула и поднялась в кресле, взяла ручку. — Кто бы обо мне так позаботился, не ровен час и… — Ну куда вы спешите, вам пол жизни прожить. Ещё слишком свежи для таких мыслей, — проворковал сиреневый, потянувшись ближе. Эсса лишь покачала головой и нахмурилась. Не возникало никаких сомнений, что на заре семидесятых она была заядлой готкой, но фазу перерасти так и не смогла. Только стиль из одежды перетёк в жизнь. — Ёшка Евсеевич, всё вы мимо ушей пропускаете. Вот молодежь пошла… — Она подняла ручку, не отрывая взгляда от бумаг. От этих слов сиреневый поёжился, закинув ногу на ногу и тут же поставив как прежде. Дальше диалог не продолжился, Эсса повторно изучала текст, затем вывела несколько корявых подписей и протянула по столу половину кипы. — Вы пропустили стрижку. Сходите сегодня в парикмахерскую, пока есть время? — она заметила волнистый чуб. — Ох, нет, я отращиваю. Ё невесомо поправил чёлку двумя пальцами, лучезарно улыбнувшись, аккуратно сложил документы в файлик и в рюкзак. — Здоровья вашей старушке. Повезло ей с сыном, — кинула Цета вслед. — И не звоните мне по пустякам, вроде четвёртого участника, впредь. Уже застегивая куртку, Ёшка подумал, как же ему повезло. Переписывать контракт пришлось из-за бабули, чьё состояние заметно ухудшилось, и сиреневому бы пришлось на три недели через месяц приезжать к ней, сменяя двоюродного брата. Но у того появилась возможность работать на дому, и потребность в Ё отпала. Уговорить брата никому не рассказывать об изменившихся обстоятельствах тоже повезло. К вечеру нужно быть на катере с вещами, пока в распоряжении сиреневого был день, который тот собирался потратить на второй горячий душ — смыть с себя Эссу — и встречу с друзьями. Яори в частности, тот ему ещё понадобится. Без помощи ничего не выйдет. Ё жил этим планом чуть ли не с первого дня.