Слишком острый

Одеяло мерзко пахло. Кнайф зарылся в колени, укрыв им спину. Он устал. Хотелось спать, но тусклый палаточный свет не давал уснуть, как и само место. Конечности пробирало мелкой дрожью, сердце глухо стучало, разгоняя головокружение. Было тяжело удерживать обед в себе, но двигаться с места страшно, а запачкать ковёр себе дороже. Кнайф нехотя сглатывал подступающую желчь, морщась. По загривку скользнула рука. Он зажмурился, ожидая какой-то идиотский вопрос, в духе "как ты себя чувствуешь" или "тебе плохо?", хотя всё ясно как день. Но ничего не последовало, пальцы всё также перебирали рукоять, выводя из себя, двигались вверх по клинку. Внезапно загорелась тревога, она бы не сравнилась с той, что была минут десять или сколько он здесь? назад, но нахождение рук Краткого там было очень нежелательно. Даже нежелательнее, чем... Кнайф нерешительно набрал воздух. — Н... не гладь по голове, пожалуйста, — донеслось тихое бормотание. Пальцы остановились на месте. Требовался достаточно веский ответ, чтобы Краткий прекратил, значительнее, чем даже "мне больно". Но больно не было, только опасно близко к островку спокойствия. И Кнайф рискнул быть откровенным. — Меня обычно Ёшка так гладит, — с горечью продолжил он, вжимаясь в колени, обнимая. После того, как слова произнеслись, стала очевидна их наивность. Но ведь красному не так важен клинок? Он острый, неприятный, зачем? Видимо, Кнайф ошибся, рука мгновенно переместилась к изголовью, вдавливая под весом ладони. В этом было что-то отцовское, а от того ужасно мерзкое. Представления о правильном отцовском у Кнайфа не было, он мог только читать о таком, но почему-то чувствовал, что это похоже и так неправильно. Острый поджал губы и задержал дыхание, чувствуя, как что-то сломалось внутри. Вина перед Ё заставила зажмуриться. — Я бы хотел наладить с тобой отношения в силу возможного, — зачем-то Краткий ещё и заговорил. "Тогда молчи и не дави на мозг своим существованием, ещё и речью" — промелькнуло в голове. Кнайф молчал. — В некотором смысле тебе придется смириться. Ты ведь понимаешь, почему я был жесток к тебе иногда? Нет. Потому что Кнайф не слушался, мог царапать и кусать, пока его не пугали до полного оцепенения, что Краткому нравилось ещё меньше. Брялок всегда внушала послушание физической силой. А переждать можно только молча принимая уроки. Менее болезненно слушаться, но куда противнее мысль о несопротивлении. Тогда можно подумать, будто Кнайф не против участия. Он шмыгнул носом, нехотя кивнул еле гнущейся головой. Движение по макушке продолжилось. — Как же всё-таки странно, что твоя "мать" проявляет к тебе меньше заботы, чем какой-то симб, — ни к чему продолжил Краткий рассуждать вслух, сделав акцент фальши на слове. — С другой стороны, у него куда больше ресурса и кредита доверия, чем у неё, уставшей как собака от твоей вредности. — он хохотнул. Кнайф готов был разозлиться, даже осмелиться ответить, но прикусил язык, вынуждая себя заткнуться. Краткий был прав, как всегда. Как бы не хотелось в это верить, но его слова — полная правда. Был бы Ёшка так добр, если бы ему пришлось вытерпеть столько же, сколько расхлёбывала из-за острого Брялок? Наверное, нет. Тело ощущалось привычно сломанным. Показывать его окружающим не было желания, как и ухаживать за ним, кормить, жить в нём. Постоянный дискомфорт, как от сломанной кости или пробитого лёгкого, гудел на фоне, рябил в глазах, обрезая обзор. Каша имела отвратительный пресный привкус. Был бы здесь Пикчер, Кнайф без сожаления отдал бы ему всю тарелку скользкой перловки и кружку горького компота в придачу. В такие моменты он как никогда понимал Курасана, хотя мог только предполагать о причине его болезни. Ложка за ложкой, а еды будто не убавлялось, хотя все уже расходились. И ничего, кроме чёртовой тарелки. Её и мыслей, постоянного опасения, что вдалеке замаячит малиновая фигура, но поднимать голову страшно. С противоположного края Брялок складывала тарелки на мойку, соскребая остатки еды в тазик. Перестук посуды глохнул, становясь совсем мутным. Нет, так больше нельзя. Кнайф отпихнул тарелку и лёг на стол концом клинка, наблюдая за ногами из-под сложенных на столе рук. Носки касались прохладной земли; немного приподнять стопу, они уже свободно болтались, щекочась тонкими стеблями. В какой момент он вырос настолько, что ноги стали доставать до пола? Носок вновь упёрся в землю. Крупная поступь заставила вздрогнуть и вскочить, вцепившись в скамейку до побеления. В глазах помутнело, Ё отшатнулся. После секундного молчания он подошёл к столу, Кнайф двинулся от края. Само лицо буквы вызывало неприязнь, смешанную с болью. Ёшка напоминал К, такой же огромный и сильный, оттуда же, откуда и он. Они заодно, но... Почему? Кольнула вина за такие мысли. Сиреневый подсел, оставаясь на расстоянии со свою вытянутую руку. Недолгое молчание, он обеспокоенно разглядывал Кнайфа, нерешительно раскрыл рот. — Доброе утро. Кнайф, нам нужно поговорить. Тот хмуро кивнул и уткнулся в тарелку, чем немного сконфузил Ё. — Ты уже несколько дней меня избегаешь. Даже лечиться не захотел. Что случилось? Я так редко вижу тебя среди других обджектов, твоё появление на купании уже как праздник. Найти нигде не могу. И Брялок на тебя жалуется. — Он облокотился на стол предплечьями, наклонившись к Кнайфу. Под пристальным мягким взглядом стало некомфортно. Острый стиснулся струной, вцепившись в стол. Да, на купании он появлялся, иногда Брялок пинками заставляла его досидеть до ухода без попыток улизнуть, но даже не подходил к воде. Разве что день через два чистил зубы. Ему хватало ополаскиваться ночью, чтобы возненавидеть купание вообще. Кнайф покосился на локоть, ещё красноватые вздутия свежего шрама от карабина в просвете шерсти. — Я просто не хочу их всех видеть, — пробормотал Кнайф. — И тебя. Когда дошло, как звучали его слова, острый не решился оглянуться. Сердце зашкребло, сиреневый не заслуживал такого ответа, подобного отношения, он выше того, что мог дать Кнайф. Наверное, будет даже лучше, если Ё обидится и не захочет с ним общаться. — Но Кнайф, — в смятении начал Ёшка. — Я чем-то обидел тебя? Скажи, что случилось, пожалуйста. От жалобного тона перехватило дыхание. Острый с дрожью вцепился в ложку и, стараясь не смотреть на Ё, не видеть его разочарования и обиды, своей вины в этом, быстро заглотнул перловки. Металл коснулся нёба, заставив резко вдохнуть от неожиданности. В лёгких запершило крупицами, грудь схватило судорогой. Кнайф резко отвернулся, склонившись под столом, и залился кашлем. Каша разлеталась по земле, скамейке, в груди холодно и больно от прорезающего хрипа, удушения, от которого темнело в глазах. Приступ длился недолго; острый схватился за горло, сморщившись. — Да что ж такое-то, ест, как незнамо кто. Свинья дубоголовая! — Мохнатая ненавистно швырнула тряпку, которой протирала посуду, не целясь в Кнайфа, но твёрдый шаг обещал что-то похуже. Острый вздрогнул от резкого звука. — Брялок, остановись! — Взволнованный Ё засуетился сзади. Кнайф оглянулся через плечо достаточно быстро, чтобы заметить поднявшуюся к клинку руку. Тяжёлые прикосновения, вдавливающие в колени, въедающиеся отвратными лентами, исходящими от Кнайфа, оставили след. Шерсть воспротивилась образу, поднявшись и морозно уколов, от чего острый дёрнулся, вжимаясь в стол. Образ исчез, оставив накатывающее к горлу отвращение. Кнайф повернулся к Ё, полный сожаления, но ничего не ответил, взметнулся с места, выскользнув из прохода скамейки и стола, чуть не свалился и продолжил бежать. Прочь, пока не разочаровал всех, кого мог. Ноги обожгло, Кнайф заскулил от боли, замедлившись. Нужно было спрятаться и отдохнуть, чему не помогала простирающаяся вокруг жаркая равнина. Срез к берегу, крохотную фигуру поглотила спасительная тень, сливая с вытоптанной землёй и раскиданными под горой камнями. Кнайф упал и принялся растирать бёдра, свернувшись клубком. Горло прорезало хныканье, мгновенно сникнувшее. Он зажмурился и задержал дыхание — страшно, что кто-то найдёт в таком уязвимом состоянии, начнёт смеяться или... Издеваться. Кнайф перевернулся на спину, с опаской растянувшись по тёмно-лазурному в тени ковру, уставился на бескрайнее небо, кое-где обрубаемое скалами. Тяжёлые мысли унесло свистящим ветром, разгоняющимся до хлёсткого пения среди ровного ряда земных клыков. Окружённый ими, остров напоминал настежь раззявленную пасть, сейчас острый был застрявшей между зубов соринкой. Мелкой и ничего не значащей, с высоты птичьего полёта безжизненное полено, над которым вряд ли кому-то понадобится, да и не удастся, измываться. Жаль, Кнайф разумный, отдельный, а не часть чего-то единого и ни о чём не переживающего. Чтобы можно было чувствовать только упрямый ветер и баюкающие лучи. Острый почувствовал дыхание на щеке и приоткрыл глаз, зажмурившись от угодившего на брови солнечного зайчика. Чашечка опустилась на колени. — Спал? — осторожный вопрос. — Нет. Кнайф уткнулся в однородную синеву, игнорируя нависшую густую тень. Фарфоровая неловко молчала, переминалась. — Я видела, как ты сбегаешь ночью. И... И вообще. Острый вздрогнул, подтянул ноги в коленях от резкого дискомфорта. Слова фарфоровой прошибли холодным потом, возвращая в реальность. Всё, что происходит — не сон. К... Краткий действительно существует. Об этом могут узнать другие. Кнайф вжался в землю, нервно сглотнул и прерывисто выдохнул. — Что ещё ты... — Нет, это всё. Стало спокойнее. Чашечка не должна была наблюдать. Её вообще в этой истории быть не должно. — Почему ты так делаешь? — ещё более робкий и тихий вопрос, чем было до этого. Она опустилась на колени. Кнайф сглатывал, стараясь отлепить язык от нёба. В горле нарастал ком; чем дольше молчание продолжалось, тем сложнее было сказать. — Не хочу, чтобы тебе пришлось пережить это снова. Чашечка сконфуженно уркнула. Она болезненно сморщилась и отвернулась. Кнайф перевернулся на другой бок в позе эмбриона, ткнулся в траву. Ветер неуютно полоснул спину. — Мама говорила: если наказывают — принимай без уловок... — Это моё наказание, — Кнайф ожесточился, сделав акцент на втором слове. — В следующий раз беги от опасности, а не стой столбом, даже если страшно. Я не о К, но... От него тоже лучше скрыться. Он потянулся, на ощупь погладив щеку — боялся представить её выражение лица. — Он ведь до этого делал тебе неприятно? — скорее не вопрос, а утверждение. Кнайф всё вёл по тёплому фарфору костяшками. — Ну, он не вредил, но... — Она съёжилась. Кнайф перевернулся и приподнялся, осторожно обняв её над ручкой. Думать можно о разном, пока острый не провалится в забытье. Язык сдирает шею, с жжением пробирается под кожу, оставляя зияющие раны, гематомы, разломы и трещины, чувствуемые, но не видимые. Пальцы Кнайфа до побеления сцепливаются на коленях, и остаётся только с омерзением ждать, когда сознание закончится. Самое безобидное, что мог сделать Краткий — целовать. Что чувствовалось не намного лучше всего остального. С этим гадким хлюпаньем, цокотом и мешающимся беретом. Противная слюна морозит кожу. Тепло прилегает всё с большей силой, обволакивая колючими угольками, не даёт укрыться. Чужеродное и омерзительное, пытается слиться с телом, уже не родным, не принадлежащим себе. Скапливается невыносимо много перед тем, как станет хуже, перед тем, как отключиться будет единственным возможным вариантом, лишь бы не чувствовать хотя бы половину. Но в этот раз не выходит, сознание упорно не хочет покидать, подкидывать защитные образы, хоть что-нибудь. Кнайф не может даже обмякнуть, вынужденный наблюдать за одеревенелым телом, ощущать каждую чужую шерстинку, с ужасом ждать, что будет дальше. Краткий редко останавливался на одних только причмокивающих поцелуях. Почему сейчас он так похож на себя? Монстр, каким тот виделся Кнайфу, находился во взгляде, но не в теле. Ничего нет, он просто симб, первый симб, который встретился острому. Кнайф сглатывал, пытался скрыть дрожь и деть куда-то неуёмные руки, лишь бы не выдать окатившей паники от соучастия в своём освежевании. Но Краткий понял. Он на мгновение остановился, изучая лицо, приподнял уголки губ, хватка стала настойчивее. Недолгий зрительный контакт, дыхание замерло, сердцебиение замедлилось, словно Кнайф хотел обмануть хищника неподвижностью. Резкая вспышка дрожи от прикосновения к основанию ног, и всё оборвалось. Кнайф снова не ощущал себя, не чувствовал прикосновения, только лёгкий бег чего-то мелкого, как муравьи на фантомном теле. Он стоял у палатки на границе с кустарником и не мог отвести взгляд от алого пятна палатки. Слышалась возня и редкое сдавленное мычание, запросто терявшееся в ворохе. Было что-то не так, Кнайф не помнил, как здесь очутился и не мог двинуться. Отсутствие тела не пугало, только удивляло и даже немного радовало. Но это ведь он? Острый мыслил, а, значит, существовал. Из палатки послышалось неразборчивое испуганное бормотание, прерванное коротким указанием молчать. Тихий голос казался знакомым. Кто это? Муравьи ощутимее двинулись по несуществующей коже, проникая под, и, когда хотели забраться во внутренности, послышался режущий вскрик, перешедший во всхлипы. Кнайф не мог даже поёжиться, чувствуя настойчивое копошение, всё неприятнее и неприятнее наполняющее желудок. Бег сотни жёстких лапок перемежался с нарастающими надрывистыми вскриками, каждая волна — новый вскрик, громче и протяжнее. Слезливое икание, возня; крики зазвучали глухо, как с зажатым ртом, превратились в сбивчивые всхлипы. Что-то шуршало на границе раскатистого мычания, начинающегося снова и снова. Глубокий вдох ртом, затем снова испуганное мычание и хлипкий пинок. — Не прикасайся... — дрожащий голос. Кнайф не хотел этого признавать. Тяжело принять, что слышишь собственные крики со стороны и не можешь ничего сделать. Тот он, что в палатке даже никого не звал, не было похоже, что вообще сопротивлялся боли. Муравьи заползли в лёгкие, оплели с ног до кончика клинка, пока тот, что в палатке умолял не трогать, просто делать, что и до этого, но не прикасаться. Судя по испуганному разочарованному возгласу, его не послушали. Муравьи двинулись с места, набиваясь тысячами, миллионами, заползая в нос, горло до невозможности дышать. Мычание возобновилось, пронзительное, жуткое. Хотелось заткнуть уши, свернуться клубочком, лишь бы не слышать, но Кнайф не мог даже моргнуть, оторваться на жалкий миг, вынужденный смотреть в одну точку, ярко-красную, неестественную. Он хотел заплакать но фантомное тело не могло. Жалобные осипшие стоны пробивались через стук и шорохи. Всё стихло, на глазах выступили слезы. Тех было настолько много, что фантом их почувствовал. Тело чертовски болело и не слушалось. Кнайф свернулся клубочком и закрыл глаза, по-прежнему стараясь отвлечься. Запах уже не мешал, к нему давно удалось привыкнуть, но обстановка, простыни — вещи Краткого вызывали неприязнь. Кнайф поглаживал плечи, утыкая предплечья в живот — так меньше болело. Ровный стук сердца не перебивался ничем, главное не обращать внимания на присутствие за спиной, на иногда задевающие в тесном помещении движения. Интересно, что сегодня будет на ужин? Вроде с завтрака осталась каша, а Замазыча с Сокой отправили собирать доспевшие овощи. Может, вовсе не идти? Скорее всего: слишком больно, чтобы спокойно сидеть там, среди других. Салаты, конечно, делают редко, но это того не стоило. Брялок наругает, но что с того. Странно думать о таких обыденных вещах, но иначе не получится забыть, не думать о том, что могут смотреть, или что прикосновения не случайны, сложнее притвориться спящим, чтобы К не навязался на разговор. Игнорировать лежавшее в углу устройство, отдалённо похожее на плёночный фотоаппарат Брялоки, вызывавшее чувство слежки. Надо бы всё же прочесть ту книгу, а то скоро придётся возвращать Замазычу, лишь бы не обиделся, что Кнайф её поцарапал. Нужно будет помочь Брялоке с работой завтра. Жаль, Лампчки нет. — Где Лампчка? Ёшка молчал, отводил взгляд, не желая смотреть ребёнку перед собой в глаза. Кнайф пытался увидеть что-то в дверном проёме палатки за ним, стеклянную колбу или руку из-под одеял, но взору представлялась только гнетущая чистота, где не было места, чтобы спрятаться маленькой Лампчке. От окатившей паники затряслись руки, Кнайф поджал подрагивающие губы, сделал шаг назад, грозно сощурился. — Кнайф, это... — Где. Лампчка? — он стал жёстче, будто действительно мог надавить на букву, но дрожь не ушла. — Послушай меня, пожалуйста. — Ёшка сцепил руки в замок и удручённо зажмурился. — Где она?! Сиреневый опустился на колено, до этого Кнайф был ему где-то по пояс, и утешающе поднял ладони. — Ей никто не навредит, она жива. — Что ты с ней сделал?! — Острый метнулся вперёд, сам не до конца понимая, что хотел сделать. Лишь бы Ё дал ответ, вернул её. Тот мгновенно перехватил Кнайфа за пояс одной рукой, прижав левую лапу к торсу. Острый рвался, попытался оцарапать, но в ту же секунду был словлен. Капля скатилась на оскаленные клыки. Он глухо взвыл от бессилия и с наполняющейся слезами ненавистью посмотрел на Ё. Прикосновения породили только новую вспышку гнева. Тот лишь вздохнул. — Она не на острове, она там, где ей смогут помочь. — Сиреневый говорил чётко и спокойно. — Её обследуют и выяснят, в чём причина опухоли. Прости, я растерялся... — И кто это сделает?! — Симбы. Врачи не пожелают ей зла. — Он приободряюще улыбнулся. — А потом она вернётся к нам. Здоровая, даже если придётся пить какие-нибудь таблетки или соблюдать диету. Кнайф молчал, ища в лице Ё хоть каплю лжи. Он судорожно сглотнул. — Ты обещаешь? — голос осип. — Пообещай. Ёшка тяжело вздохнул, опустив голову, поднял, пристально смотря в глаза. Руки вновь примирительно отстранились вверх. — Они сделают всё возможное. Обещаю. Как же хотелось верить. Кнайф соскучился по всем. Теперь он действительно один, ни Пикчера, ни Клеви, ни даже Курасана и, вот, теперь Лампчка. Они — всё, о чём он мог думать. Возможно, ещё Чах, но она должна быть в безопасности. Если К не нарушит уговор. Не верилось, что он мог бы так низко пасть, чтобы его нарушить. Или Кнайф сам сделает что-то не так. А он мог, мог попросту не выдержать и оплошать. Пальцы сомкнулись на плечах, предвещая панику. Тепло собственных объятий вряд ли сравнится с чужими, но только так было терпимо. — Эй, иди мыться. Голос взялся будто из неоткуда. Кнайф вздрогнул, чуть не заорав от неожиданности, и ошарашенно уставился на серую. Секунда удивления, и острый сделался раздражённым. — Зачем подкрадываться так. — Он отвернулся. — Я тебя вообще-то ещё издалека окликала! — Стёрка сердито сложила губы в овал, упёршись в колени. — Кнайф, иди в воду. — Нет. — Тот лениво вздохнул и откинулся на камень, позволяя лучам ослеплять, отсвечивая клинок. — Ты не мылся уже несколько дней. Удивительно, как от тебя ещё плесенью не воняет, — она нахмурилась, пристально наклонившись чуть ближе. — Хотя ты действительно странно пахнешь. Кнайф напряжённо отстранился. Слова мурашками прошлись по коже. — Не нюхай меня. — На симба похоже, я их запахи не различаю, но ты с ними вроде часто общаешься, так что... — Я сказал, не нюхай меня! — рявкнул острый. Сердце застряло в горле, отбиваясь в черепной коробке. Он не заметил, как съёжился, сгинаясь всё ниже. Запаха раньше не было? Или он стал настолько сильным, что различим даже так? Кнайф мылся, иногда несколько раз в день, когда никого не было, но, похоже, это не сильно помогало. Даже лечь спать через пару минут после воды давалось с трудом. Что-то расползалось под кожей, грязное, въедливое, доводило до спазмов и внезапных слез. Оно росло. Не так, как в Лампчке, имело скорее накопительный эффект. Мешало думать, осознавать, присутствовать. Распознавать моменты. Даже привычное ранее чтение упрямо ускользало. Лёгкое шуршание мелькающих под пальцем страниц, упруго распрямляющихся назад. Книга не то чтобы длинная, но за счёт крупного шрифта и плотных пожелтевших листов с чернильной крошкой казалась куда толще. Кнайфу не хватало концентрации. Постоянные неуместные мысли заставляли уткнуться вдаль и потеряться на пару минут, а возвращаться к тексту становилось всё труднее. Острый захлопнул книгу ещё на начале и спрятал в тайник. Может, потом удастся. Внимание зацепилось за блестящий пакет, сплющенный между газетной стенкой и стопкой книг. Те безделушки, что подарил Ё в качестве приза всего пару дней назад. Пару дней? А точно ли пару. Кнайф подцепил целофанку и перетащил на колени, в этот раз царапнуло что-то не похожее на крышку. С прошлого раза он не завязывал горлышко, лишь бережно обмотал пакет им же. Можно ли приспособить красивое барахло куда-то? Острый щупал зазубрены и сколы, пытаясь почувствовать что-то прошедшее. Они показались слегка тёплыми. Поднеся открывашку ближе, удалось разглядеть отпечаток пальца. От воспоминаний о том дне скрутило горло. Появилось желание вновь ощутить, как то леденящее душу лекарство скользит по пищеводу, лишь бы вновь оказаться там, в настоящем тепле. Кнайф сгрёб пакет в охапку, подтолкнул коленями и зарылся носом, силясь возродить в памяти тот момент. Сверкающие безделушки пахли схоже с палаткой, но большей затхлостью и старостью сквозь невидимый шлейф чего-то едче, чем мыло. Был и тот неестественный цветочный запах, и незнакомая пыль, но, главное, что-то от Ё. Кнайф нахмурился и погрузил пальцы, что-то нашаривая. На расчищенном дне показались сиреневые шерстинки. Конечно. Губы дрогнули, так и не разогнувшись в улыбку. Наверное, это было всё же давно. Тот разговор с Ёшкой помнился смутно, остался только огонёк в груди. Мог ли Кнайф вспомнить хотя бы вчерашний день? Стёрка погрустнела и выпрямилась. Она что-то сказала, Кнайф не расслышал, что, и ушла. Снова одиночество, хотя кругом полно народу. Ё вновь занят обсуждением с Бутылычем, Брялок следила за младшими в воде, Чардж с берега; на засыпанной песком подстилке расположилась мокрая кисточка Замазыча, облепленная крупицами, сам он ловкостью рук преображал песчаный замок Чашечки, без очков иногда случайно руша верхушки башенок. Курасан же вдалеке ползал по траве с теми самыми очками, преломляя линзами лучи. Жёг муравьев? Голова загудела от напряжения, тело ломило от переизбытка тепла и шума. Пора уходить. Кнайф оглянулся на маму, осторожно поднялся и вцепился в корни, кратчайшим путём добираясь до выступов. Солнце слепило. Он в последний раз окинул пляж, отдыхая от яркого света наверху, и неожиданно вжался в склон. Взгляд зацепился за красное пятно. К не смотрел на него, нет, вряд ли вообще заметил присутствие мелкого на пляже или был в нём заинтересован. Улыбка. Та самая, чрезмерно доброжелательная, предвещающая только опасность, когда никого вокруг не останется. Стёрка трясла плечи в беззвучном смущённом смешке, жестикулировала, поспешно складывая руки в замок, и признательно смотрела на него до боли знакомым взглядом. Она сама к нему подошла, и видно их становилось только с высоты утёса. Пробрало дрожью от мысли, что Кнайф даже не замечал, как близко был К, скрываясь за парой массивных камней. Огромный, бесформенный и непонятный, мог нависать, притворяться каким-нибудь камешком и невзначай касаться. Тело начало зудеть от ощущения, что он и был той скалой, словно она появилась только из-за него, а не была здесь всегда. К потянул к Стёрке руку. Кровавым пауком та легла ей на голову, отбросила густую тень там, где и до этого не было света. Тяжёлые касания, Кнайф ощутил их клинком, содрогнувшись. Двое говорили, обсуждали что-то неразличимое, но уже от движений губ красного пробивало удушающей судорогой, гудением в пальцах. Острого мутило. Почему. Почему он надеялся, что это сработает. Бесполезная жертва, никчёмная и такая отвратительная, Кнайф жалок. Он не мог сдвинуться с места, только с застывшим удивлением наблюдал за радостной Стёркой. Такой счастливой она становилась, только когда кто-то из детей благодарил её больше, чем того делала Брялок. Серая сияла от её похвалы. И сейчас... Руки затряслись, норовили соскользнуть, Кнайф бы не отказался упасть, сломаться о камни, лишь бы заглушить ужас чем-то реальным. Как К может так поступать? Зачем? Ему недостаточно?!. Острый сжал зубы и сощурился, чувствуя влагу на веках. Он отвернулся. — Почему. Почему ты прикасался к ней?! К изумлённо поднял брови, наблюдая, как Кнайф озлобленно скалится. Попытка дотронуться до плеча оборвалась неприятными пинками крошечных кулаков по предплечью. Пристальный прямой взгляд стал неожиданностью. Острый вобрал носом воздух, ожидая ответ. — Про что ты? — К хмыкнул, слегка наклонившись, чем заставил его дрогнуть и поступиться. — Про Стёрку. Ты... Ты обещал! — Но я ничего не говорил, Кнайф, тебе стоит научиться заключать договора, — в беспристрастном лице К промелькнула искорка забавы от замешательства и ужаса в глазах острого. — Это не значит, что я не принял его, но будь умнее в следующий раз. Рука таки легла на плечо, совпав со скользнувшей улыбкой. Много времени на осмысление не понадобилось, чтобы проглотить унижение, Кнайф резко ударил запястьем, высвобождаясь. — Но ты нарушил его! Черт возьми, ты... — Она сама ко мне лезет, — отрезал К, помрачнев. — Эта мелкая... Понимаешь? В этом моей вины нет. — Не трогай Стёрку. — Ты предлагаешь мне избегать её? Ох, она расстроится, — он наигранно жалобно свёл брови. Ещё давно незаметно вернувшаяся ладонь поглаживала лопатку, К пригнулся, смотря на острого прямо. — Никто не уделяет ей достаточно времени. Дыхание сбилось, Кнайф судорожно силился вдохнуть, клинок опустился. Рваный всхлип. Он рухнул, сидя свернулся калачиком, зарывшись в ладони. Сбивчивые вдохи превратились в слёзы. Острый беспорядочно всхлипывал, иногда до хрипа, сжимаясь всё больше. Беспомощно горбился, не в силах спрятаться, успокоиться, найти причину того, что бросился в слёзы. Голова оставалась пустой, заполненной мыслями, но все они сливались в единое ничто, тревожный шум, заставляющий рыдать. Невыносимая слабость, он не сможет им помочь, быть хорошим для них, выжить. Столько всего, что он не мог даже представить, несбыточная мечта вернуться в прошлое, уснуть до того, как на поляне появятся буквы... Но тогда бы он предал всех. Короткая истерика почти тут же стала затихать, оставив паршивое послевкусие. Судя по звукам, К опустился рядом, но ничего не происходило. — Всё с ней будет хорошо, — бросил он, беря Кнайфа за плечи. От разворота пришлось опустить руки: под опухшими глазами-пуговками мокрые щёки, рот кривился вниз. К долго изучал, пока Кнайф всё также безвольной куклой утыкался взглядом в землю. Красный цокнул, вдохнул и приблизился, возможности отстраниться не оказалось. — Окажи мне небольшую услугу, и я тебя отпущу. Острый вопросительно поднял голову. — Поцелуй меня. Молчание. Он всё не мог понять, почему. Вдруг даже ощущение рук на плечах стало до боли отвратительным. Кнайф печально скривился. — Всего разок. — полуулыбка. После красной шерсти губы казались неимоверно грязными. Конечно, К не заставил терпеть склизкую шершавость во рту, тёплую и мягкую, как слизняк, или опускаться ниже щеки, не стал делать это сам, но лучше было бы целоваться с куском мыла. Быть может, если Кнайф проглотит его, то внутренности станут чище и это гнетущее чувство уйдёт? Как хотелось почувствовать себя снова чистым, собой, своим, обычным. Таким, как себя чувствовали все вокруг. Невозможность добиться желаемого выводила из себя. Кнайф стёр половину бруска хозяйственного мыла, пена цеплялась к шерсти, оседала на прибое. Губы щипало в местах укусов, на языке горчило, и от этого становилось только хуже, зато одна боль заглушила другую. Мыльная вода растекалась по щебню подобно прозрачной крови и ничем не могла помочь. Бесполезный обмылок выскользнул из рук, Кнайф вцепился в клинок, испустив отчаянный вопль. Как же так. В левую руку больно врезалось лезвие. Что происходит? Мир заволокло дымкой, действия казались бессмысленными и нелогичными, не удавалось связать единую цепь. Вот, Кнайф сидит здесь. Зачем? Что не так с его телом, руками. Всё стало неестественным, чужим, словно он впервые находился в своей шкуре. Своей ли? Одновременно здесь и далеко, покалывал фантомный мороз, все ощущения стали бесплотными, бесконечно малыми, чтобы заметить. И всюду мыльная пена, как выпавший лишь над ним снег. Белые разводы посреди лета. Лопающиеся пузыри сползали чьими-то неосязаемыми пальцами, со спины прильнул ветер, стёсываясь чьей-то фигурой о бок. Кнайф закрыл глаза, потихоньку возвращаясь в реальность, всё отчётливее чувствуя чьи-то призрачные объятия. Знакомый морозец, который ощущался не раз, в нём не было ничего живого, от того воспринимать его становилось легче. Прикосновения снежной пены чем-то напоминали листья, там, в лесу, сверкавшие в пробивавшихся нитях луны серебряным. Лесной дух? Но что он делал здесь? Знакомый. Близкий. Холодный. Он ушёл также плавно, как и появился, унося за собой снежинки пены по бескрайней воде. Зимнее наваждение исчезло. *** Кнайф ненавидел попытки К быть дружелюбным. Бессмысленные действия, которые заставляли чувствовать себя паршивее, тот просто издевался. Попытки поговорить, узнать что-то о Кнайфе, часто когда тому даже не хватало моральных сил на ответ, что уж о желании. Худшее — попытки лечить. Мази, пластыри — помимо прикосновений исковерканная забота, казалось, приносила особое садистское удовольствие. Протесты, конечно, не останавливали, но Кнайф ненавидел это даже больше. Ненароком тёрся наклейками о стволы, сдирал, как вредного паразита — лишь бы меньше напоминаний. Всё равно от боли это не помогало. Однажды Курасан отвесил шутку, что Кнайф как-то слишком стал стесняться своих шрамов, небось умнеет, когда заметил пару оставшихся пластырей. С тех пор острый начал сдирать их сразу же. Плевать, что скажет К, плевать, что он бы мог быть менее жестоким, ничего не имело смысла. Лишь бы никто не обратил внимание. Среди померкнувших целей, желание остаться хотя бы внешне собой оставалось единственным. Иногда К дарил подарки, бывало и до уговора. Это случалось внезапно, он просто вручал что-то, когда рядом никого не было, говорил, что Кнайфу пригодится, и отпускал. Книга, блокнот, набор карандашей... Игрушка. Её Кнайф сжёг без раздумий из-за странного незнакомого запаха. Вернее, она пропахлась К, но что-то с ней было не то. Запах слишком мягкий для взрослого симба, но и обджекту не принадлежал. Даже трогать её было противно, зачем она могла понадобиться К? Острый не хотел об этом думать, с упоением наблюдая за коптящимися лоскутами кожи, оголявшимся пухом, пока фигурка собаки в пятнышко таяла и съёживалась с грозным шипением. — Можно, я не буду доедать? За столом ворошение. Кнайф не обернулся на голоса, зная, что там оставались только Курасан и Ё. Никто другой, кроме хлебного, не ел в середине дня, да и тот от вечных перекусов был не в восторге. Как бы острый не убеждал себя, что не слушает их, он мог бы выбрать любое другое место, чтобы остаться наедине с очередной отравленной вещью. — Но ты съел всего ложку. — Мне не хочется. — тарелка грубо скрипнула под грустный вздох. Книга. К давно узнал об этом увлечении, — Кнайф не мог вспомнить, как, — и неоднократно им пользовался. Кнайф не мог искупать страницы, стряхнуть капли, как с шёрстки, смыть след. Приходилось вдыхать бледные отголоски и мириться с ними. — Курасан, я понимаю, ты молодец, что смог вчера почти всё доесть, но от одиночного усилия ничего не изменится. — Да я просто не голоден! Мне и этого достаточно, чтобы хорошо себя чувствовать, видишь? Не нужно продукты расходовать впустую. На удивление, книга про обджектов, если верить аннотации и обложке, но Кнайф не хотел её открывать. Он бы не смог прикасаться к страницам, водить по ним взглядом, видя красный отпечаток между строк. Острый ни за что не положит её в тайник, но и не сможет растоптать, сжечь, как неказистую игрушку с длинными ушами и грустной мордой. Книги приводили в отчаяние. Сокрытая внутри история, которую Кнайф никогда не узнает из-за страха просто держать. До жути обидно получать такие вещи от К, думать, куда их бережно сложить, но достаточно далеко, чтобы никогда больше не видеть. — Курик, — голос стал тише и ласковее. — Курасан, послушай. Ты растущий организм и то, что ты приспособился тратить меньше энергии на развитие это плохо... — Да даже эти овощи! Ребята горбатились, собирали, а я сейчас съем их без надобности, — хлебный не дал договорить, чуть ли не рыча. — Впустую потрачу их старания. — Не впустую, тебе нужно выработать новые пищевые привычки. Дослушай меня, пожалуйста: без достаточного питания ты просто не вырастешь. Вот тебе сейчас одиннадцать, в этом возрасте организму нужно даже больше сил, а ты привык их недобирать и приспособился. И еда уже приготовлена, потратить её впустую уже нельзя. Острый поджал колени, с тоской теребя корешок книги в траве. Спрятать её ночью в "запрещённом тайнике" не выйдет. Брялок будет разбираться, а теперь К почти всегда рядом. Что, если вырыть новую ямку, попросить у Замазыча листов для стенок и прятать всё туда? И постараться забыть, лишь бы не думать, что за история могла быть внутри, не вспоминать лишний раз о К, о том, как Кнайф одинок в своей боли. Лучше бы и младшие её не знали. Почему это коснулось не только Кнайфа? Почему они тоже должны страдать. Почему острый не может обнять Ёшку так же крепко, как мог Курасан. — Даже если их съешь ты, от этого будет больше пользы. Ты сильный, — неуверенное бормотание, его звучание выжгло слёзы. — Не говори так о себе, — тихо ахнул Ёшка. Они переходили на секретный шёпот, который Кнайф не имел права слышать, но слышал. — Если будешь хорошо кушать, станешь даже сильнее меня. Но я могу съесть пару ложек, чтобы тебе было проще. Когда разделяешь с кем-то обед, есть его становится приятнее, — смешок. Кнайф зарылся в ладони, всеми силами сдерживая всхлипы. Колотило крупной дрожью, пришлось отстраниться от куста, чтобы не издать лишнего шума. Воспоминания хватались за тепло, будто всё было совсем недавно. Когда тепло ещё бывало приятным. Когда Ёшка касался клинка. То горячее чувство в груди, ушедшее, наверное, год назад, когда хочется стать ещё ближе, насладиться чужим биением сердца и расслышать мысли. Вся жизнь пошла наперекосяк с того момента, как ушёл Курасан. А теперь Кнайфу приходилось разбираться с тем, куда деть это чёртово напоминание о своём бессилии, лежащее прямо перед ним. Хренову книгу. Он никогда больше не будет читать, никогда-никогда-никогда! Трогать бумажные страницы. Никогда... Как минимум, ближайшие пару дней. — Я думал, ты больше съешь, — законючил Курасан. — Ты ж большой. — Ну да, мне нужно больше, чтобы насытиться. Можно сказать, и такой двойной порции не то, чтобы хватит. Но больше твоих двух ложек я у тебя не отберу. — в ответ Ёшке раздражённо цокнули. Если бы Кнайф ослеп, стало легче. Пальцы надавили на яблоки, вызвав расплывающиеся точки мглы, как от поджога; замерцали круги. Если Кнайф протолкнёт чуть глубже, когти выколят глаза. Тонкие кинжалы впивались в веко, пронизывая болью, выдавливая новые жгучие капли, которые скатывались по щекам, затекали в искривлённый рот и падали с дрожащего подбородка. Внутренняя боль казалась невыносимой, покалывание могло заглушить его. Соблазн войти в веко, как в застывший зимой мясной бульон, выдрать глазницы до основания, чтобы раскалённый метал пронёсся по черепу, охватывая мозг агонией, лишь бы внутренняя боль ушла, велик. Она хуже ранения, смотреть на Курасана, думать о прикосновениях, утерянном равновесии разъедало изнутри, и оно могло мучить куда дольше физического, не давая умереть. Но ничего — Кнайф сидел, застыв в миллиметре от непоправимого, только сильнее сотрясался от слёз. Он не заслуживал находиться к хлебному так близко. Не после всей грязи; не заслуживал никого из семьи. Бесконечное чувство стыда, в каждом движении, звуке. Бурлящее потягивание в животе. Но К было плевать и на стыд, и на других. Кнайф бы извинялся сотню раз перед другими за то, что находился так близко, если бы горло не клинило при мысли об этом. С Кратким можно говорить, он всё равно чаще всего не слушал. Лучше, конечно, когда он не пытался поддерживать диалог, позволял Кнайфу бубнить о своём невнятном и не вникать в происходившее. Днём на пруду никого не было, что удивляло. Но обджектам незачем было сюда идти сегодня— солнце весь день за облаками, прохлада чувствовалась и в открытом поле. — И я, м-м... Не хотел им мешать, а вообще, я сплю почти всё время, так есть не хочется. Это ещё вставать же надо. Кнайф говорил в никуда и ни о чём, что здорово отвлекало от слежки за рукой, невзначай перебирающей бедро, шагами, уводящими в редкий лесок у воды. Можно сказать, он был почти спокоен, зная, что пока опасаться нечего, даже опустился на корточки, подобрать поблёскивавшую ракушку. Радость от красивой находки омрачал ожидающий К. — Ракушка? — тот со смешком подошёл со спины и приобнял, рука зажгла бок болью налегающей горячей туши. — Сколько тебе лет, Кнайфи? Чтобы подбирать всё, что неровно лежит. Кнайф покрепче вцепился в ракушку, поджав губы. Он собирался последовать за уже сдвинувшимся К, но поднял голову и замер, в оцепенении уставившись на еле различимые силуэты бандитов за лесом противоположного берега. Руки похолодели. Двое, Замазыч и Курасан продирались через кусты, громко говорили между собой, подходили всё ближе. С каждым их шагом стук сердца отчётливее отдавался в горле, становясь громче. Чувство прикосновений прорезало, как кровоточащие раны, Кнайф бросился с места, от неожиданности К позволил ему вырваться. Охватил ужас, стремительно толкая вперёд, подальше от воды, лишь бы Кнайфа не заметили, не опозорили, пока не случилось худшее, что окончательно сотрёт грань между кошмаром и реальностью. Кнайф забился в кусты, съежился, углубляясь в ветки, конечности лихорадочно царапались о неровности, пытаясь втиснуться. Мелкая дрожь разгоняла легкие, но теплее не становилось. Он сглатывал, утыкаясь в ладони, непослушными руками прикрывая рот, лишь бы заглушить внезапные всхлипы. Моргание, повисла мутная пелена выступивших слёз. Кнайф расслышал шаги; размытая алая клякса расползлась с периферии, заняв обзор, опустилась, впившись белёсыми яблоками глаз. Слеза скатилась по щеке, вновь придав чёткости. Кнайф сощурился, смотря букве под ноги. Горло стягивал страх издать лишний звук, рвавшиеся слёзы распирали изнутри, от чего замирало дыхание. Жалко себя. Обидно, что оказался в такой ситуации. Страшно, что узнают. Постоянная дрожь стихала в смирении, Кнайф не мог даже отвернулся. Краткий не выглядел злым, угрожающим. Неуютно спокойный, брови непривычно пригнулись в сочувствии. — Боишься, что они тебя увидят? — близко прозвучавший голос заставил содрогнуться и закрыться предплечьями. За ним ничего не последовало. — Я не хочу... — Кнайф опасливо приспустил руку, утирая слёзы кулаком. — Не хочу, чтобы они узнали об этом. Он съёжился, ткнувшись грудью в колени, плечи по-прежнему вздрагивали от неровного дыхания. Сознание как в горячке. От мысли, что Курасан где-то рядом, стало противно. Он бы издевался над Кнайфом, если бы узнал о К? Вспомнилось, как острый держал его вечно замёрзшие руки когда-то давно. Настолько давно, что не удавалось представить тот холод, ту спокойную прохладу, нечто противоположное мокрому жару на щеках, пробирающему колючками теплу на загривке, жгучему напряжению. Нагретому зловонью. — Тише, они далеко, — горячий шёпот подбирается ближе, тепло гладит по плечу. — Мне так плохо, — еле слышно пробормотал Кнайф, чувствуя, как от переизбытка жара кружится голова. — Ну-ну, Кнайфи, расслабься, — прозвучало совсем близко, и он снова всхлипнул. — Это наш секрет, забыл? Я не позволю им узнать. Захотелось кричать, рыдать во всю силу, надрывая горло, но острый молчал, сдаваясь назад под весом большего тела. Главное молчать и не сопротивляться, лучше ничего не видеть, что бы К не делал. — Можешь представить, что их здесь нет. Его руки тянутся ниже, скользят по дну удушающими мурашками. В груди зарождается что-то мерзкое и скользкое, от чего хочется скривиться. Кнайф глубоко вздыхает, пытается прогнать тревогу, убрать неприятные ощущения на другой план, не принимать участие. Это не с ним, это где-то далеко, и его тело совсем не его и не должно волновать, что с ним сейчас происходит. Дрожащие губы сжимаются полосой. А ведь Курасан совсем рядом, можно услышать отголоски его скрипучего голоса, если прислушаться, смешки и окрики. Грудь стянуло. — Я не собираюсь вредить тебе, — голос настойчиво тянул в реальность, запихивал в искаженное тело, заставлял ощутить. К пытался разъединить сцепленные на груди руки, хватал настойчивее, выдёргивая что-то из тела. Кнайф зажмурился, оскалился, сдерживая скул и слёзы. Ручьи беззвучно стекали по щекам, он не чувствовал этого более. — Я знаю, что ты думаешь о Курасане сейчас. К сжимал предплечья, не позволяя ими закрыться, растянул острого перед собой на траве, не оставляя возможности даже сжать ноги. Слова о хлебном пронзили сотней крохотных иголок. Ребристых, уходящих всё глубже под кожу душевной агонией. Мысли заполнились криком, ужасным слёзным рёвом. Кнайф как никогда жалел о прошлом, обо всём, что К успел о нём узнать. Булькающее хныкание, острый попытался вырвать руки, перевернуться, лишь бы скрыть гримасу с лица. Спрятаться от вины, ненависти к себе. — Нет, не говори о нём, пожалуйста, не говори... — невнятные мольбы. — Молчи, пожалуйста... Пожалуйста, не называй его имя... Голова раскалывалась от боли, тошнота подбиралась к горлу, Кнайф изворачивался от ломоты, всё также шепча. — Тебе ведь нравятся мальчики? — насмешливый тон. К продолжал издеваться. Всхлип, Кнайф замирает. Вопрос сковывает отвращением, гневом. Лучше сдаться, просто молчать, острый не выдержит ещё одного вопроса, снова корить себя за наивность, за то, где оказался сейчас. Слёзы ручьями стекают по щекам. Становится так стыдно за себя, за всё то, что Кнайф когда-то чувствовал. Наверное, всё то было ненормальным, глупым. Обычно таким тоном К спрашивал про то, за что острому должно быть стыдно. Кнайф ужасен. Ему было бы лучше умереть, исчезнуть и никогда не существовать. Все бы были счастливы. Все проблемы в нём, в самом его нутре. В отвратительной привязанности, хоть осознать, как она связана с происходящим, не выходило. Ёшка когда-то задавал вопрос о девочках. Почему Кнайф не смог правильно ответить? Почему ему было не о ком. Почему он такой. Острый даже не знал, какой. В этом было что-то ненормальное. Наверное, потому К и издевался над ним сейчас. Кнайф ужасен. Это он во всём виноват. Он не заслуживал находиться перед Курасаном, особенно сейчас, в грязи, слышать его, думать. Лучше бы хлебный его убил, так бы было куда проще. Ракушка впивалась в сжатые ладошки. *** Кнайф вглядывался в линию бескрайней воды, уверенный, что там что-то есть. Всегда казалось, что полоса горизонта лишь обманка, скрывающая удивительную тайну. Быть может, это туман? Если долго смотреть, то зрение расплывалось, как опустившееся облако. — Давай уплывём отсюда?! — задорно воскликнул Курик, с блеском задрав голову на Кнайфа. Двое на берегу молча стояли на границе водной глади, ноги омывали короткие волны. Кнайф изучал далёкие силуэты, пока хлебный вертелся и раскачивался на месте, не в силах замереть хоть на секунду. Острый недоумённо покосился на него. — В смысле уплыть? — он нахмурился. — А как же все? — Ну узнать, что там, за бескрайней водой. Отправиться в путешествие, как в твоих книжках! Курасан нетерпеливо дёрнул его за руку, призывая опуститься. Кнайф присел, обхватив колени. — Короче, давай плот построим. — Хлебный настойчиво взял его за низ клинка ладонями. — Позовём банду и отправимся. Главное, чтобы мама не узнала. А потом поставим перед фактом. Он воодушевлённо улыбался. Кнайф смотрел на него, пытаясь вспомнить, о чём думал до этого. А ведь что может быть за горизонтом? Если не туман, то что-то очень далёкое, за день и не доплыть. Недели, может, месяцы пути. Представилось, как они вместе с друзьями на самодельной небольшой лодке, заполненной припасами, машут вслед братьям и сёстрам, гордящимся своими мореплавателями. Возможно, Брялок будет против, но, может, если сильно упросить, она согласится? Кнайф нерешительно хмыкнул. — Мне, кроме тебя, никого и не надо. Давай. Он потянулся лицом к щеке Курика, но тот двинулся, не заметив, и потащил его вперёд. — Ура, тогда за остальными! Острый еле успел подняться, чуть не прорядив щебёнку с песком носом, увлекаемый прыткой рысцой. Лампчку найти было проще всего: её фигурка показалась торчащей из-под обеденного стола, она с трудом протискивалась в щель ящика, сгиная упирающуюся колбу. Малая часто рылась в вещах, могла искать какой-нибудь скотч для очередных гербариев на голове или чтобы слепить себе новую игрушку от тоски — прошлая пародия на птичку из шишки, облепленной остроконечными короткими листьями вперемешку с подобранным где-то птичьим пухом, до сих пор красовалась в корзине личных вещей Брялоки на холме запрещёнки. Правда сейчас Лампчка искала соль вдобавок к уже рассыпанным в траву мимо котелка крупам. И двое нашли её вовремя, чтобы остановить потуги в готовку. На авантюру Лампчка согласилась мгновенно, хотя брать в путешествие мальчики её опасались. Дальше путь сопровождал их возбуждёнными разговорами о том, какие чудеса встретят за горизонтом: ещё живые динозавры, огромные ящеры, мимикрирующие под фиолетовую траву и леса полные вкусных фруктов. Кнайф только хихикал в кулак, иногда в шутку дополняя монолог глупой деталью, которую Лампчка восторженно подхватывала, цеплялась за его локоть и зачарованно проводила рукой по чудесной дали. — А ещё там будут расти суши, — деловито добавила она, расплывшись в мечтательной улыбке. — Обязательно. — Кнайф не разгибал ног, чтобы стеклянная могла спокойно держать его руку. — Но ведь суши готовят, а не растят. — Курасан выгнул бровь. — Ну, может, кто-то уже готовые садит! Может мы э... Плантсатолов найдём, — в сложных словах некоторые буквы Лампчке всё ещё давались с трудом. — Эй, ребята! — заголосил Курасан, вырываясь вперёд. Виднелись все, кто нужен: дно Замазыча торчало из-под колёс автобуса; он нервно перебирал пальцами стоп, потом сделал тщетную попытку ими поддеть какой-то инструмент в траве, но сдался и вытянул руку, чтобы Пикчер, сидевший рядом, вручил ему нужное. Клеви всё время дёргал того и обходил, что-то бормоча, пока деревянный разрывался между двумя. За машиной Стёрка учила Чах вязать узлы, поэтапно и медленно запуская петельки, чтобы ей было удобно повторять ногами. Курасан привлёк внимание, за ним начала голосить и Лампчка, тащить всех в круг на обсуждение, пока Кнайф пытался втиснуться в толпу, поближе к Куре. — Ну, это может быть очень опасно, — Пикчер недоверчиво приложил указательный палец к губам. — Да и какие там туманы, горизонт чист. — Правильно, мы с Пикчером не поплывём, нам наши жизни дороже! — Клеви топнул ногой, деревянный за спиной несколько погрустнел. — Но строить поможем, чтобы вы всю славу себе не забрали. — Хорошо. — Пикчер пожал плечами. — Тогда нам нужен план. — Стёрка сложила руки на груди и опустила голову. — Чах, а ты хочешь? Кнайф покосился на младшую сестру, удивившись, что она всё ещё здесь и вообще подошла ближе. Фарфоровая редко появлялась в больших группах. — Да, Чашечка, будет весело! Курасан подскочил к ней, дружески толкнув, как не впервой. Та смущённо попятилась и осмотрела собравшихся, задержавшись на остром, после кивнула, с улыбкой шепнув что-то хлебному. Тот хихикнул, ответно качнул головой и продолжил что-то вещать. Кнайф нахмурился в замешательстве. Чашечка всегда ходила особняком и с бандой не связывалась, не состояла в их группе и вообще Курасан с ней почти не пересекался, с чего бы им так общаться? В груди засело тянущее чувство беспокойства. Но команда уже собрана, да и недомолвки можно обсудить. Кнайф аккуратным шагом отвёл хлебного на расстояние, сохраняя скорость. Тот, почуяв намерения острого, задрал голову. Говорить об этом казалось немного глупым, да и с какой стороны подойти, но молчать от разъедающих домыслов не получалось; Кнайф вздохнул. — Чашечка же к нам никогда не присоединялась, не знаешь, что на неё нашло? — вполголоса начал он. — А, ну так она же не в первый раз, — как ни в чём не бывало удивлённо ответил Курик. — В смысле? Я не помню такого. — Кнайф в смятении вжался в плечи. — А, ну... Похоже, тебя с нами не было тогда. — Курасан почесал за рогом. — Может, ты занят был чем-то или, ну там, спал... Ты же днём иногда спишь, — поспешил добавить. Острый ошарашенно замедлился и даже выпрямился, но в миг нагнал Курасана, забыв следить за тоном. — Эй, а почему ты не говорил мне об этом?! — Ну так это же не важно, всё равно ничего интересного тогда не было. — А если бы было? — Сказал бы. Кнайф возмущённо втянул воздух, собираясь добавить что-то обидное. — А ты же без меня ни с кем не гуляешь? — послышалось серьёзное пищание со стороны, а за ним и невнятный ответ Пикчера. Острый чуть не поперхнулся, густо покраснев от негодования, чего никто не увидел. Ладно. Опускаться до уровня Клеви низко. Случайный каламбур не повеселил. Кнайф просто постарается не пропускать время с бандой и примириться с Чашечкой. Почему-то её близость к Курасану всё равно раздражала. Стёрка вычерчивала палочкой на песке строение будущего судна под комментарии с правками от Замазыча — правда, разбирался он только в машинах и всё пытался приделать лодке колёса "на всякий случай". На резонный вопрос, где они возьмут оные, двигатель и моторы, если не из его драгоценной маршрутки, он сразу заткнулся. Потом на место Стёрки встал Курасан, основательно сметя предыдущий план. — Эх, вот было бы здорово ещё один гараж найти. — Замазыч мечтательно потёр затылок, щурясь за неимением очков. — Ага, и канистр в придачу, — насмешливо плюнул Курик. Младший, пускай, и знал на порядок больше, но хлебный не любил, когда зазнавался. Хотя разница в пару месяцев тоже не ого-го. — Так, сюда мы влепим палубу, а тут место капитана, там паруса... — Давай их, как крылья, весело будет! — перебивала хлебного Лампчка. — И вёсла в виде коней, — хмыкнул Кнайф, лениво закинув руки за голову, лёжа в песке. — Не, так совсем фигня выходит... — Ну если не крылья, давай тогда хоть окна, как звёздочки. — Ребят, может, хоть какие-то колеса, нам же в воду запускать как-то. — Это всё ещё выглядит небезопасно, если мы поплывём... — Мы не плывём! — Да, но если они... — Согласен с Курасаном, кривой у нас план. — Кнайф, ты вместо того, чтобы критиковать, вот лучше сам что-то предложи. — Ха, ты мне не мама, чтоб заставлять что-то делать! — Не кричи на мою... — Заступничек нашёлся. — Да блин, тише, я вообще-то пытаюсь изобразить! — Ну этот корабль такой ску-учный. — Не лезь пальцами, мой рисунок... Сейчас мне всю спину исцарапаешь, дура мелкая! — А может лучше плот? — громко вмешалась Чашечка, до этого пытавшаяся пропихнуться, чтобы хотя бы увидеть эскиз. — Нам на корабль даже досок не хватит. И парусов у нас таких нет... Зажёванные фразы почти сразу умолкли, и дети уставились на неё. Фарфоровая сглотнула, стойко выдерживая устремлённое внимание. Вид у неё был такой, будто она сморозила какую-то глупость и успела сто раз пожалеть об этом. — Действительно... А давайте лучше пару ящиков разберём и для начала так попробуем? — начала Стёрка, повернувшись к остальным. Все закивали, подхватывая новую идею и выстраивая новый план, кто-то ринулся к ущелью. Чашечка медленно расплылась в улыбке, приободрившись; Курасан мельком глянул на неё, одобрительно оценивая, от чего кольнула ревность. Кнайф бы не чувствовал себя так, знай, что пропустил, но неведение изводило на нервы. Ящики разворотили топорами и лопатами, острый пару раз использовал лезвие, и вскоре у берега оказалась внушительная стопка побитых досок и щепок. Переплетали лозой и высокими сорняками восьмёркой, чтобы держалось. Плот напоминал толстую циновку, перекатывался и сгибался при попытке толкнуть или поднять. Тяжёлый, от того приходилось тянуть его втроём самым высоким Кнайфу, Замазычу и Пикчеру. Так он казался куда легче, острому даже получилось сфальшивить, пока его ленивые потуги не настиг совсем уж грозный взгляд белого. Нож только закатил глаза, но вернулся к работе. На воде плот стоял шатко, искривлялся под волнами, чудом не протекая. Первая версия вышла не самой удачной. — Я проверю! — единогласно воскликнули Курасан с Кнайфом, кинувшись залезать. Послышался недовольный возглас Замазыча, на его "снова вперёд бегут" острый еле сдержал хихиканье, расплывшись в хитрой улыбке через плечо. Настигло ликование за то, что хлебный наконец снова рядом и без новенькой, которую водил за собой хвостиком весь день. Руки скользнули по доскам, прогиная. Сквозь щель проступила влага, да и сама поверхность опасно близилась к границе воды, но кое-как плыла и могла выдержать двоих малых обджектов. Кнайф припал к плоту, отталкиваясь от суши, и попытался отгрести рукой. Пришлось погрузиться животом в воду. У Курасана была лопата, прекрасно сходящая за весло, но из-за неравномерной силы их всё время заносило в бок; он шатал плот, мотаясь из стороны в сторону с еле подъёмным для себя грузом. На расстоянии пары метров от берега он успокоился, и двигаться двое хоть стали медленнее, но без резких кругов. Кнайф кряхтел, свесившись с края и загребая воду, Курасан силился двигать лопатой. — Курик, — на надрывистом вздохе начал Кнайф, подавившись, — а о чём вы шептались при встрече? С Чашечкой. — Ты о чём? Стой, тебя всё ещё волнует это? — акцент на последнем слове окончился смешком. — Эй, не издевайся! Да, волнует. Ты весь день сегодня с ней под руку. — Ну так она новая здесь, с тобой хотела сдружиться, как ещё. И вообще, ты так говоришь, будто я тебе из-за неё времени не уделяю, — фыркнул Курик, с натугой толкая весло. Кнайф тихо зарычал и сделал глубокий гребок со всей силы, прямо когда Курасан повернул лопату, и по инерции затянулся в воду, плюхнувшись с палубы. Плот накренило, заливая водой, черенок звякнул, острого обдало всплеском, утаскивая на дно. Он успел ухватиться за край, испуганно цепляясь когтями в доски, в нос заливалась вода. Завидев хлебного над собой, он хотел нахмуриться, но закашлялся, когда тот потащил его на плот, выронив лопату в воду. Их кое-как вытолкали на берег, пока Стёрка ныряла в поисках лопаты. *** — Пусти! — С чего бы? — Отпусти! Прошло всего полчаса, тебе не хватило?! Кнайф отчаянно пнул К кулаком в плечо, вырываясь. Хватка ослабилась, но он всё ещё был в ловушке скал и высокого симба. От взгляда сверху вниз ноги наливались свинцом, но острый держался. Вспомнилось, как его самого боялся Курасан. Что-то подсказывало, что это совсем разные вещи. Кнайф сглотнул, вжимаясь в камни и незаметно пятясь в сторону. — Мы даже почти ничего не делали. — Руки снова сжали в тиски. — Издеваешься?! — Не ори. Кнайф снова стал бешено барахтаться, извиваясь и царапая кожу с охрипшим скулом. Ноги скользили по торсу в попытке оттолкнуться, извернуться из пут, безумно скребясь, выступили слёзы. Кнайф скулил что-то нечленораздельное, задыхаясь и сглатывая, рвался как сумасшедший. — Чёрт побери! Пальцы соскочили, он выскользнул, с грохотом ударившись о выступ. Из лёгких выбило воздух с кашлем, в глазах потемнело; спину пронзило пульсирующей болью, тёплые струйки защекотали плечо. Он сжался, с хныканьем зажмурившись, и схватился за руку; на подушечки проступила кровь. Расшибленное плечо ныло в единой болевой связке, затылок горел, не давая собраться с мыслями, открыть глаза. Казалось, сейчас на него набросятся и раздерут в клочья, медленно, давая понять, что нынешняя боль сущие пустяки, пожалеть о сопротивлении. — Как дикий зверь, тс-с... — раздражённое шипение. Чья бы корова мычала. Кнайф сощурился, нерешительно поднял голову, не видя К в полный рост. На животе того виднелись продольные полосы, сквозящие редкими алыми каплями по шерсти. Удары задних лап всегда сильнее, даже если те болят от каждого движения. К прижимал рану и что-то недовольно бормотал, стряхнул кровь. — А ты осмелел, погляжу... Он шикнул от жжения, Кнайф свернулся клубком в ожидании мучений. Он не собирался царапать до крови, только хотел отдохнуть, но сделал хуже. — Я схожу за медикаментами, — голос жёсткий и низкий. — Если ты уйдёшь за это время... Заканчивать фразу ему не пришлось, один только взгляд сковал страхом, отбив всякое желание двинуться с места. Когда Кнайф слушался, было не так больно. Кровь запеклась нестерпимым зудом. Он расковырял рану, от чего снова обожгло. На ручке образовалось пару новых сколов, незаметных. Теплилась надежда, что они даже заживут — шрамы из-за К унизительны. На местах царапин исходила сукровица, но для того, чтобы пошла кровь не на шерсти, нужно стесать куда больше. Оставалось ждать, надеяться, что К вернётся хотя бы немного остывшим. Странно, что он не мог материализовать перекись, как когда-то Ё творожный сыр, но это давало время успокоиться. Спустя время послышался шорох. Мысль, что К вернулся раньше, тут же развеялась, как донеслись скрипучие оклики такого родного и донимающего голоса. Кнайф с надеждой выглянул из укрытия, перевалившись на руки, чтобы понаблюдать за звавшим его Курасаном. — Кнайф! Эй, я всю поляну обыскал, я не собираюсь ради такого отброса обшаривать каждый куст. Кна-айф! — он неспешно шёл вдоль края острова и скал, судя по раздражённому тону, не в первый раз. Остановка, громкий вздох и продолжение тяжёлых шагов в сторону дебри. Прошибло холодное осознание, что Кнайф мог бы и не остановить К перед тем, как придёт хлебный, и тогда неизвестно, что бы тот мог случайно увидеть. Стоял выбор: подождать, пока тот уйдёт или отозваться, надеясь, что наказание будет не таким жестоким. Острый подался вперёд и с трудом поднялся, в глазах потемнело от резкости, спина вновь ударила тупой болью. Он не решился отходить далеко или подавать голос, боясь внезапного появления К, но Курасан заметил его сам, скорой рысью направившись к Кнайфу. — Идиот! Ты где всё утро пропадаешь?! Он стремительно приближался, вызывая панику. Кнайф отшатнулся, поднеся палец к бледным от страха губам. Курасан замер, удивлённо нахмурив брови. — Ты чего? — неуверенный голос стал тише. — Помоги мне, пожалуйста, — острый почти шептал. — Подыграй. — Че? Ты о чём вообще? — Хлебный насторожённо оглянулся. — С-сделай в-вид, что я в порядке, будем громко говорить, и... Уведи меня отсюда, п-прошу тебя, — Кнайф дрогнул, неотрывно смотря на Курасана огромными безжизненными глазами. Тот сглотнул, заразившись той же тревогой, взгляд скользнул на мелкие следы крови, разводы по скале, потом еле заметную грязь с плеча, и в нём мелькнул страх. — Кто... — Помоги мне. По щеке качнулась слеза, но ни единый мускул в лице острого не дрогнул. Он беззвучно повторял одно и тоже, не двигая губами, моля о понимании. Мерещилось, что уже кто-то шёл; на зелёном фоне легко представить красную точку. Или заметить. Курасан молчал, раскрыв рот, загипнотизированно смотря на Кнайфа. Бесконечно, прошла вечность. — Так ты... Идёшь или нет?! Мне тебя силой тащить?! — осипшие слова внезапно прозвучали увереннее, он словно ожил. Острый ошарашенно опустил брови, от резкого тона вздрогнув. Курасан слабо кивнул. Ему не понадобилось объяснение, он лишь с серьёзным видом ждал ответа. Кнайф смочил горло, глубоко вздохнул, сжав губы. — Я... Й... Я никуда не пойду, мне всё равно, что там у вас, — получалось не так хорошо, но в громком бурчании смятение оставалось почти незаметно. — У нас фото вообще-то! Если ты забыл, присутствуют все. Кто может... — Хлебный бесцеремонно схватил его ладонь, что сопроводилось сдавленным скулом, непривычно быстро двинувшись. Обычно ему не хватало сил. — Эй, куда ты меня тащишь!.. Кнайф снова сник, еле держа хоть какую-то громкость. Он не сопротивлялся, только пару раз слабо дёрнулся, оглядываясь на место. Показалось, что там действительно кто-то стоял, но всматриваться было поздно. Курасан тоже обернулся. Кнайф покрепче сжал протянутую руку, прикосновение отдалось давно забытым трепетом в груди. То, как потеплевшие с последнего раза пальцы обхватывали бо́льшую ладонь, то, как Курасан тянул за собой, как они бежали как можно дальше. Глаза вновь намокли, острый моргал, сгоняя влагу. — Расскажешь подробнее, когда отойдём, — еле слышно бросил хлебный на ходу, на что получил нерешительное угуканье. Он затормозил через пару десятков метров, ловя упавшего на колени острого. Эмоции распирали, не оставляя возможности сдержать их поток. Кнайф припал к земле, хрипло всхлипывая и стараясь хотя бы не плакать. Тело содрогалось от каждого вздоха, он трясся, закрывая лицо и мысленно ненавидя себя за слабость. Курасан не станет жалеть. — Эй-эй, ты чего? Он осторожно взял Кнайфа за предплечья, опуская руки от лица. Хлебный с переживанием изучал спасённого, то и дело останавливаясь на сдёртой ране. По телу расползлись мурашки, смешиваясь с усталостью и страхом. А ведь когда-то Чашечка просила Кнайфа помочь, спасти её, но он не смог. Ему не удалось ничего сделать, только облегчить её последующие страдания. Он поджал дрожащие губы, уткнувшись в хлебного. — Прости меня... Прости... Я не смог... — ручьи слёз катились по щекам, смазываясь о хлебную корку. Кнайф не заслуживал той передышки сейчас, что получил, той помощи. Он ничего не заслужил и лучше бы Курасан сейчас смеялся — его рук острый тоже не заслужил. Хлебный поёжился, отстраняя его. — Ты о чём вообще, хватит извиняться! — пальцы скользнули на плечи, удерживая обессиленное тело. — Это, э... я вообще-то должен перед тобой. Он горько отвернулся. Кнайф не успокаивался; крохотные глаза покраснели под опухшими веками, слёз не оставалось, и он задыхался, не в силах сделать полный вдох, обессиленно мычал. Курасан быстро осознал свою ошибку, обхватил его и притянул к себе, до мурашек осторожно поглаживая по затылку. — Тише-тише! Я... Я извиняюсь за ту шутку со спичками, я бы ни за что не стал тебя сжигать, правда, — он запинался. — И канава... — Х-хватит. — Кнайф натужно всхлипнул и поднял голову с плеча. — Мне лучше. Он пару раз кашлянул, от чего разгорелась головная боль. Курасан, кажется, снова к нему прижался, но как-то слишком громко вдыхая. — Хей, твой запах! — он удивлённо вскинул брови. Сердце пропустило удар. К не дал ему времени достаточно обмыться, лишь ополоснуться, и Кнайф молился, чтобы запах выветрился несмотря на всё, что было после. — Хватит. — Пахнешь, как... — Курасан нахмурился. — Хватит обсуждать мой запах! — рявкнул острый. За последние дни изменения замечали всё чаще. Хотелось обессиленно сжаться в комок и сгнить где-нибудь в уединённом месте. Как он додумался обнимать и держать хлебного за руку, будучи таким вонючим и грязным. Испытывая что-то настолько неправильное, что не имело право существовать. Как он смел наслаждаться этим чувством когда-то. Такого не было даже в книгах. Кнайф с опущенными клинком брёл следом, Курасан не позволял отпустить руку. Мучительная боль в груди, комок в горле. Желательно получиться на фотографии хотя бы чуть живее трупа, что выдастся большой проблемой. — У мамы с Бутылычем тоже иногда запах путался, — внезапно подал голос Курасан. — От чего? — острый встрепенулся. Его внимательно окинули взглядом. — Нет, это, наверное, другое. Просто вспомнил. Они свернули к болотистому пруду у развалин псевдомногоэтажки, лёгкий стрекот лягушек разбавлял тишину. Фотографию делали при границе леска и главной поляны на пьедестале, где когда-то исключили Клеви, что было в другой стороне. Кнайф недоумённо покосился на Курасана. — Умойся, придурок, ты весь опух, — тот вздохнул. — Снимок испортишь. Острый опустился воды, быстро ополаскиваясь. Он наловчился тратить на мытьё как можно меньше времени, а сейчас ему снова не дали возможности стереть с себя всё получше. Прохладные брызги окатили плечо, клинок, прогоняя жжение в глазах и жар. Кнайфу понадобилось с минуту тереть лицо, чтобы успокоиться полностью. Наступило горькое опустошение. Ничего, кроме грызущего отвращения и злости к себе. Он сидел так, уставившись в кривое изображение себя меж жёстких стеблей пёстрого аира, хотя и не осознавал, что видит. Сзади подсел Курасан. — Эй, а за что он тебя так? — тихо поинтересовался. Кнайф сморщился и потёр нос. — А, понятно. Просто так, значит... — Хлебный подполз ближе, положив руку на плечо. — Давай побыстрее. Острый вздрогнул, резко обернувшись. Повисло смешанное чувство неприязни и желания продлить момент. Он замер, прикованный к хлебному. Просьба вылетела из головы. То старое чувство ощущалось всеобъемлющей безопасностью, словно наличие Курасана, его пальцев на коже, создавало щит, что странно, если вспомнить хотя бы недавние события. Недавние? Будто испытание было так давно, как последний день покоя. Почему Курасан не ощущал грязь? Почему ему всё равно на запах, отвратительный, худший из возможных. Почему он терпит вместо того, чтобы врезать Кнайфу, зачем так издевается своей близостью. Почему?! Острый не имел права испортить его аромат. Он увёл плечо, на секунду забыв, как дышать. Постигло разочарование, когда ладонь спокойно соскользнула с плеча. Хлебному не стоит больше так делать. Но он снова схватил Кнайфа за руку и не отпускал. На подходе различались голоса, двое замедлились, пытаясь вслушаться, но ничего, кроме повышенных тонов, понять не получалось. Чуть ближе стало ясно, что голоса принадлежали Брялок с Бутылычем, громкий разговор, переходящий в крик. Точнее, бранилась Брялок, орала тоже она, иногда поднимающийся бубнёж Бутылыча замечался не сразу. Стало не по себе, выработанная привычка избегать маму такой заставляла нервничать, но просто уйти они не могли. — Сидишь в стороне, и тебе даже доверить ничего нельзя, потому что криворукий, всё перевернёшь к чёртовой матери! — Брялок выплёвывала фразы на низком басу, ощетинившись. Всклокоченная шерсть делала её больше, но не выше Бутылыча. Тот даже не боялся, лишь робко стоял напротив, сложив руки в замок. Разобрать перебиваемые попытки Бутылыча начать предложение, после которых он надолго замолкал, выслушивая оскорбления, не удавалось. — Да что ты мямлишь?! Ты даже говорить не научился, идиот. Я всю жизнь вокруг вас кручусь, а ты мне даже помочь не можешь, как инвалид безлапый!.. — она глубоко с дрожью вдохнула. — Ты ж всё только портишь! Всё на мне! Всё на мне, я должна за ними следить, кормить, одевать, а ты только рисуночки свои умеешь делать, да лучше б я вообще тебе никаких дел не доверяла! Кнайф и Курасан на цыпочках подошли ближе, прячась за пьедесталом, другие в основном тоже сгрудились у него. Второй подался вперёд, ткнув Стёрку в предплечье. Острый же остался позади, разглядывая свои ноги. От криков щемило чувство вины, будто кричали на него. — Даже последить за ними не можешь, уроки провести, да когда ты ведёшь, для них это лофа, я, думаешь, не знаю?!.. Вечно прячешься, нихрена сделать не можешь, язык в жопу засунул! Да ты детей наших боишься! — Эй, Стёр, что уже стряслось то? — нерешительное бормотание. — А Кнайф?! Ему одиннадцать, ты его на шесть лет старше! Что он тебе сделал?! Ты, грёбаный трус, это из-за тебя у него тяга к алкоголю развивается! А остальные?! Ты хоть раз их воспитанию поспособствовал не на отвали?! Кнайф хотел сползти по стенке, свернувшись калачиком, лишь бы не иметь ничего общего с происходящим, не слышать больше ругани. Ему за сегодня хватило, пускай, утро ещё не успело закончиться. Стёрка махнула рукой. — Да как обычно... — Брялочек, давай... — на удивление спокойно начал Бутылыч. При личных ссорах с мохнатой он почти всегда оставался спокойным, но вызывать диссонанс это не переставало. — Что "Брялок"?! Что?! Ты собираешься вернуться в прошлое и исправить всю мою жизнь?! — Милая, давай я сейчас всё соберу, настрою, а ты посиди, отдохни. — Ты снова всё уронишь, — процедила она. — А если ты что-то сломал?! А?! Они действительно поссорились из-за уроненных вещей? А, впрочем... Брялок постепенно затихала, продолжая словесные выпады, но стойкое спокойствие Бутылыча, кажется, наконец услышанного, всё же взяло верх. Он мягко улыбнулся, провожая её к нижней ступени пьедестала, и со странным победоносным выражением почесал за ухом, получив какой-то недовольный комментарий, вновь погашенный спокойными словами со всё такой же неприятной хитрой улыбкой. Кнайфа передёрнуло от ассоциации, которую проводить не хотелось. Стеклянный ушёл к коробкам. Содержимое одной, лежащей на боку, частично вывалилось, другая стояла поодаль. Острый приметил стопку фотографий среди вываленных вещей. Фото не займёт много времени, и Кнайфу снова придётся возвращаться в прежнее одиночество. Даже сейчас нахождение в круге семьи пробуждало чувство вины. Он стоял в стороне, наблюдая, как возится Бутылыч с коробками, неумело пытается обговорить с другими что-то, как собираются запоздалые. Подходил Замазыч с вопросом об одолженной книге, которую не мешало бы скоро вернуть, чем напомнил, что Кнайф так и не нашёл сил её прочитать. За спиной появился красный силуэт. Острый оторопел, повернувшись, завидел его в компании двух старших у сидящего на второй ступени Ёшки. Разговаривавшая всего минуту назад с сиреневым Чах как-то переместилась на другой край пьедестала, спрятавшись меж тесно болтавших Чардж и Соки с утонувшей в фарфоровой Нансенсу. Плечи медленно обмякли, Кнайф просто смотрел издалека, не чувствуя ни досады, ни ужаса. Только всепоглощающую беспомощность, печальную пустоту внутри. Там, где когда-то было что-то, всё истощилось. Всё равно бы пришлось встретить К. Это время могло бы пройти без него... Кнайф шатко направился к нижней ступени, вытирая набегающие слёзы. Он сидел, сгорбившись, капли затекали в рот, скатываясь к основанию и падая на колени. Дышать становилось тяжело, он промакивал глаза, пытаясь избавиться от влаги как можно быстрее. Тело чувствовало то, от чего холодный разум воротило. Он не мог остановить слёзы, стеснялся окружающих, но не мог успокоиться. Было бы хорошо залезть в узкую щель и схлопнуться, будто никогда Кнайфа и не существовало. Кто-то опустился рядом. — Эй, Кнайфи, что случилось? — Стёрка грустно свела брови, пытаясь заглянуть в опущенное лицо острого. — Ты так резко помрачнел. Он шумно выдохнул и отвернулся, ссутулившись. От чужого внимания разболелась голова. До этого почти высохшие глаза вновь взмокли. — Уйди! Оставь меня в покое, — яростно выдавил Кнайф, отпихивая её руки и закрываясь. — Ничего не случилось, бесишь! Контакт резко оборвался, послышался разочарованный вдох, Стёрка неловко заелозила на месте. — Просто мы с ребятами стояли и тебя заметили... Прости, что потревожила. Кнайф косо выглянул на неё исподлобья, заметив непривычный рисунок тех красок на лице, почти незаметный. Пробежал холодок. Стёрка была явно расстроена, осталась ненадолго и нехотя поднялась. Стало совестно. И вновь жажда близких прикосновений, объятий, скорбь об утраченной возможности. Тот короткий жест защиты от Курасана, да, Кнайф его не заслуживал, он запачкал хлебного, но, чёрт возьми! Как же этого хотелось. Пришлось успокоиться. Пока острый вытирал остатки слёз, другие уже начинали подниматься на пьедестал. Бутылыч поставил с двух сторон от Кнайфа Клеви и Пикчера, их исключённые предметы, потом вручил общипанную с одной стороны шишку-птичку с кривыми крыльями из листьев. Она, как подарок из прошлого, легла в руки, Кнайф боялся, что она посыплется от неловкого касания. Он стоял с чувством, будто окружён мертвецами. Три трупа, один в его ладонях, где когда-то было что-то живое. А, может, и четыре, себя живым Кнайф тоже не ощущал. Он обернулся, на долю секунды словив печальный взгляд Курасана сверху, сам стоял на краю нижней ступени. Наверное, хлебный жалел о впустую потраченном времени на болоте, ведь острый снова заплакал. На противоположной стороне от Кнайфа и правой с ракурса стоявшей вдалеке камеры расположились мама и Бутылыч. Брялок держала в зубах сложенный в два раза белый платок в оранжевую клетку. Ещё один труп. Кнайф вздохнул, и посмотрел на К за своим плечом, где стояли обе буквы. Затянувшиеся царапины проглядывали сквозь шерсть. Тот изучал, что давно перестало пугать, только злить. "Я ненавижу тебя". Кнайф разглядывал стопку фотографий. Пока что получать заслуженное наказание он не решался, так что решил всё же сделать это. После нового снимка (фотоаппарат Брялоки сразу их выдавал) шёл сделанный в прошлом месяце. Острый забыл о том событии в суматохе пропажи Курасана. И того на фото не было, вместо него стоявший раньше рядом Замазыч держал поваренную книгу. Если бы хлебный когда-то решил окунуться в прошлое, то вряд ли был рад такой замене, и Брялок знала об его отношениях с собственной съедобностью, но, похоже, ей было плевать. Такая замена появилась ещё один раз. Было видно, как с каждой фотографией — витком во времени — дети становились ниже и округлее. Кнайф на снимке улыбался, маленький, с короткой, тонкой, по сравнению с головой, рукоятью. Миниатюрная Лампчка, крепко вцепившаяся в его шею, пока тот держал её на руках, тоже. Лучезарные и счастливые, рядом Курасан. Кнайф не заметил пролетевшие пару десятков снимков. Он сглотнул, закрыл стопку и вытащил случайный из более старых. В клеточном платке в зубах Брялоки "новорождённая" Нанси. Ещё дальше — Нансенсу нигде нет, и мама ничего не держит, платок повязан на недовольно стоявшем у самого края Корзиныче. Ранняя зима. В горле ком. Кнайф положил стопку на место, пообещав себе никогда больше туда не заглядывать. Нужно всего лишь решиться. Острый делал это постоянно, почему в этот раз подойти так сложно. Может, лучше подождать, пока все разойдутся, просто последовать за К... Нет, лучше сразу, иначе он может больше разозлиться. Вот, он всего в паре метров, один, и К видит Кнайфа, ждёт. Всего лишь пару шагов, не нужно ничего говорить, тем более сейчас он ничего не сделает. Острый почти рядом, он понурил клинок, делая оставшиеся шаги, как его перехватили за плечо. Резкое движение, он дёрнулся, увидев перед собой обеспокоенную Стёрку. Кнайф шевельнул губами, но не смог ничего выдавить, а она всё всматривалась. Потом перевела взгляд на К, всё также стоявшего в метрах пяти за пьедесталом, заметившего детей. Кровь застыла в жилах, Кнайф прикусил язык. Его второй раз кто-то уводил. Вдруг К решит, что тот кому-то рассказал. Что он сделает тогда? Это будет страшнее, это окажутся настоящие истязания. Или нет? Что будет? Знакомое наказание, что-то жестокое, но понятное, вообразимое — Кнайф не раз наносил своим жертвам увечья на охоте, — или извращённое и бессмысленное? Кнайф не знал, чего бояться больше. Стёрка не дала ногам подкоситься, вновь встряхнув и заставив сосредоточиться на себе. Она непонятно улыбнулась; то ли с долей соперничества, то ли сочувствия и чего-то ещё. Кнайф не смог ничего разобрать, как она отпустила его, чуть не пошатнув, и ринулась вперёд, к К. Вновь серая рядом с ним, улыбается ему, о чём-то говорит. Почему она так делает. От её беспечности становилось дурно. Острый стоял, качаясь от слабости, казалось, он вот-вот упадет. К улыбнулся Стёрке и бросил на него мрачный взгляд, вполне понятный. Кнайф придёт позже, пока он может побыть один, но был бы рад лишиться такой возможности. Тупая боль и слабость наливали тело свинцом. Его покрошили массивным ножом, потом сшили, насыпав под каждый разрез земли. И всё это гнило, ныло, зудело, от времени превращаясь в смердящую кашу. Было куда легче представить себя истерзанным трупом, чем знать, что произошло на самом деле. Не хватало сил поднять голову, плакать или уйти. Одеяло, грязная подстилка, его съёжившееся под ним тело. Хотя оно давно ему не принадлежало. Кнайф закрыл глаза, игнорируя тень хозяина палатки. Он всегда после с чем-то копошился, будь это простыни или салфетки. Может, перекладывал разбросанные вещи или коротал время. Краткий оставался незаметен, пока острый не почувствовал исходившее тепло от чего-то нависшего, но только сощурился, вцепившись в край одеяла. — Ты же обманул меня тогда, верно? — пробирающий шёпот. Он не ответил, но вздрогнул, судорожно перебирая возможные события, о которых шла речь. Редко удавалось найти выход, ещё реже обвести монстра. — Ты просил у Курасана помощи? Просил сделать вид, что он ничего не заметил, — ответ не заставил себя ждать. Кнайф с ужасом распахнул глаза, повернувшись к Краткому. Его лицо, прикованные к цели вытянутые зрачки, находилось слишком близко, заставив вздрогнуть. — С чего ты взял? — Как минимум с того, как ты отреагировал сейчас, — он ухмыльнулся, склонившись ещё ниже и погладив по щеке. — Я знаю больше, чем ты думаешь. Слова обдали горячим воздухом, огромным потоком, прижимающим к полу. Кнайф на мгновение зажмурился и задержал дыхание, сердце вырывалось из груди, с болью врезаясь в грудную клетку. Глаза иссохли, и он беззвучно затрясся. — Я всего лишь говорю. — Монстр потянул руку. — Не пытайся меня обманывать. — Нет! Кнайф резко ударил по руке, отпихиваясь локтями, выгнулся, попробовав сделать выпад коленом. Слабые пинки сыпались градом, не причиняя никакого вреда, лишь лёгкий дискомфорт, но Краткий отодвинулся. Накатившая от бессилия злоба поедала изнутри. Обман, всё было зря, он лишь сделал хуже. Кнайф испуганно перекатился на бок, так и держа руки поднятыми, начал вырываться, как только монстр опять попытался приблизиться, что-то говоря, отодвигая кисти, как надоедливые ветки, на прикосновения встречая истерический крик и возгласы. Острый свернулся калачиком, скуля от ломоты в теле, как только он отстал, дав минуту передышки. Ноги горели. Сухое хныканье, горло резало. Тошнота, от неё темнело в глазах, Кнайф непроизвольно содрогался, с каждым движением чувствуя себя всё хуже от невозможности заплакать, потом затих. Монстр шевельнулся, навис тенью и потянулся перевернуть на спину, что получилось. Тело по инерции распрямилось, одеяло сползло, подмявшись под Кнайфа. — Вот чего ты так занервничал. Стеклянный взгляд младшего направился в пустоту, куда-то за спину стоящему, сквозь ткани палатки. Ничего не выражающее лицо осунулось. — Просто впредь так не делай. Ты же знаешь, что они не поймут, если узнают о чём-то. Даже твой Курасан, как бы тебе, возможно, не хотелось в это верить, — Краткий посмеялся. — Это глупо. Он взял крошечные ладони, те поддались, но клинок лишь сильнее повернулся в сторону. — Давай же, всё в порядке, прости. Острого подтянули в "примирительные" объятия. Губы дёрнулись от отвращения, утыкаясь в смердящую шерсть. Он зажмурился, смутно надеясь, что это, в купе с поглаживанием, прекратится быстро, и Кнайф сможет пойти помыться. Просто скорее. Краткий ещё что-то говорил, когда голос стал реже, а объятия крепче. "Снова"? Сил выдержать не оставалось. — Я буду завтра наказан за прогулы, и... М-мне придется много ходить, — нерешительно начал Кнайф. — Пожалуйста, просто... Просто не делай ничего с ногами больше. Оставалось надеяться на согласие. *** Нужно улизнуть, когда все уснут, как обычно. Давно не пугало то, куда он шёл, такие вечера стали рутиной, хоть и неприятной, но гложила вина перед мамой. За бесконечные опоздания и прогулы, побеги и расхлябанность. Учиться он уже не пытался, дожидался заслуженных оплеух, и забывал, за что стыдно. То же мучило сейчас, когда он шёл мимо мирно посапывающих братьев и сестёр, переходя на неспешную рысцу. Чем быстрее придёт, тем раньше закончится, и он уйдет спать, как обычно вдалеке от всех. Иногда Брялок забывала доходить до него, точнее, переставала после первых нескольких кругов, и в такие дни он рисковал сбежать пораньше. Когда Кнайф задумывался о том, что делал, становилось тошно от самого себя. Где-то подсознательно он давно понимал смысл, что оно значило для К, и что тот требовал, но словами объяснить не мог. Да и некому. Дорога отделяла от спального места, уводя на поляну за болотом. Оставалось пройти в самую глубь к красной палатке. К обычно ждал. Кнайф так и рысил, пока его не окликнули, от неожиданности чуть не запнулся о свою же ногу. Шелковистый голос прорезал слух, несколько секунд на осознание, и острый бросился вперёд в противоположную от нужного места сторону. Крепкая хватка окончательно сбила равновесие, он упал, повиснув, забарахтался, быстро поднимаясь, и попытался вырваться. Сердце колотилось в ушах, горле, пробивало всё тело единым стуком — бежать. Скрыться, выскользнуть, выпутаться от Ё и, даже если через час, но прийти к К. — Кнайф, ты что тут делаешь?! Разве ты не должен спать? — Сиреневый положил вторую руку на плечо, не давая уйти. Кнайф остановился, шумно вбирая воздух. Ноги обмякли, волочась по земле в попытке опереться. Ёшка пах, как симб. Особый оттенок пробивался сквозь выветрившийся за день искусственный цветочный запах, до одури похожий на К. Краткого... Глупо надеяться на лазейку, острый боялся сказать что-то не то и сделать себе хуже. Ё добрый, но он симб, сильный и большой. — Пожалуйста, я... У меня есть одно дело, но я вернусь спать, честно! Просто отпусти, мне нужно идти! — Кнайф попытался вырваться, но слабее хватка не стала. — Пожалуйста! — Хей, спокойнее, я не злюсь, видишь? И не стану тебя ругать, просто скажи. — Сиреневый опустился на колено, поровнявшись взглядом. Острый затрясся, вжавшись в плечи. Ё не отстанет так просто. — Э-это личное... — И оно не может подождать до утра? Кнайф дёрнул клинком, поджав руки. Он с мольбой свёл брови. Может, К и подождёт, но испытывать судьбу страшно; он часто прощал, мог оставить в покое ненадолго, либо отпустить, если было совсем плохо, но острый всё равно боялся. Ё посерьёзнел и напрягся. — Нет, Кнайф. Я никуда тебя не отпущу. — Но... — Ты не пойдешь туда. Сердце пропустило удар. Туда? Сиреневый что-то знал?! Что ему нужно? Зачем? Почему? Желание уйти возросло, Кнайф сделал ещё попытку скинуть ладони, но не вышло. Ёшка убавил напор, но побег всё также оставался невозможным. — И спать я тебя тоже не отпущу, так как не смогу контролировать, куда ты пошёл. Я переживаю за тебя, правда. — Ё вздохнул. — Поспи у меня. Глаза острого испуганно расширились. Он судорожно замотал головой, упираясь пятками в землю. — Н-нет, я не хочу... — Знаю, всё в порядке! Я дам тебе пару свежих простыней, и можешь лежать где-то в углу, я не стану к тебе прикасаться, — поспешил успокоить его Ё. Серьёзность сменилась обеспокоенностью. — Сейчас ты сбежишь, если я отпущу. Кнайф обернулся на красную палатку вдалеке. Он мог разглядеть темный силуэт снаружи, хотя свет уже выключили, у Ёшки же было не настолько хорошее зрение. Стоящий двинулся, направившись в темноту. Внезапно накатила усталость, острый давно перестал высыпаться, и сейчас появилась возможность отдохнуть. Он почувствовал, что не сможет заставить себя пойти к палатке, снова окунуться в душный смрад и прожить все те мучительные унижения. Ё ведь не станет с ним ничего делать, правда? Он же никогда не желал зла и старался не трогать без разрешения. Кнайф не в первый раз будет у него... Вспомнились давние слова Стёрки про то, что он проводит слишком много времени с буквами. Стало так противно от себя, что он непроизвольно скривился, силясь не заплакать, и закивал. — Вот и ладушки. — Ёшка смягчился, расплывшись в улыбке, поднялся. — Ты в безопасности, честно, всё будет хорошо. Он звучал странно, но обещания утешали. Рука, Кнайф мог удержать пару пальцев, без силы повела следом. Ё ойкнул, ударив по щеке. — Ты чего? — Комары, у вас их тут, конечно, мало, но достаточно. Тебя не кусают разве? — Да нет... Кнайф пожал плечами, пропуская сиреневого вперёд, тот не разжимал ладони, вынуждая проследовать за собой. В палатке острый забился в угол, обняв колени, пока Ё доставал ему накрахмаленную простынь. Тревога понемногу отпускала, он прилёг неподалеку от сиреневого, замотавшись в простынь, безмолвно уставился в сетчатое окно. Ёшка облокотил на колено подушку, позволяя Кнайфу лечь на бок, упираясь тупой частью в перину. Затяжная тишина, тот не двигался, но и не спал. — Кнайф. — Ё непроизвольно заёрзал от напряжения, продолжил, получив мычание в ответ. — Может, тебе почитать чего-нибудь? Просто ты с моего появления на вечерах чтения урывками бывал, а сейчас... Сложно уже просто найти тебя. Он замялся. Кнайф подогнул ноги и кивнул. На вопрос, что именно почитать, отрицательно покачал головой. Ё не пришлось вставать с места и тревожить положение острого, чтобы найти книгу в недалеко стоящем рюкзаке. — Я хочу домой, — тихо выдал Кнайф, пока сиреневый листал страницы. — А? Ты не чувствуешь себя как дома на поляне? — тот остановился, положив закладку. — Дома не было так одиноко. Он обнял в охапку край простыни, захныкав. — Не хочу испытаний. Хочу, чтобы Пикчер, Клеви и Лампчка вернулись. И Курасан... Ё с сочувствием посмотрел на него, занёс руку, чтобы погладить, но после очередного всхлипа убрал, дожидаясь, когда Кнайф утихнет. — Читай, — сипло прозвучал тот. Ёшка читал. Медленно, с прозрачным выражением и еле слышно, хрустел перелистыванием страниц. Прерывистое дыхание острого постепенно выравнивалось и затихало, пока тот не уснул. Ё продолжал какое-то время, затем отложил книгу и проверил крепость сна, тяжело скользнув по плечу. Выполз из-под Кнайфа, какое-то время наблюдая, как тот мирно посапывал, завернувшись в простыни почти полностью. Аккуратно взял под голову и колени, поправляя ткань, и поднял. Вылезти из палатки, не зацепив клинком ничего, оказалось проблематичным. Ё вынес его, и пошёл, бережно придерживая. Он направился в противоположную от поляны сторону. Тем утром недосчитаются трёх обджектов. *** На руках замотанная в плед и пару пелёнок Лампчка. Она все также мычала и ворочалась, непонятно, спала она или нет. Настолько горячая, что держать её становилось неприятно. Ё стоял на берегу в тунике чуть выше колен, внимательно всматриваясь в горизонт, выслеживал судно. Поздняя ночь, тишину разбавлял стрекот сверчков и шум прибоя. Руки болели от ноши. Катер задерживался почти на пол часа, от чего преследовали тревожные догадки и страх, что что-то пошло не так. Водитель проспал? Может, случилась поломка? Или его снесло волной посреди океана? Загорелся бак, и теперь обломки догорают где-то далеко, пока не спустятся на дно? Явственно представилась заросшая позеленевшая лодка с облупившейся краской и отлетевшим корпусом с костями неизвестного симболара за рулём, затонувшая где-то посреди океана. Ё закусил губу, беспокойно выстукивая на пелёнке четырёхтактный ритм. Малиновый сосед пришёлся как раз кстати. Сухой разговор о будничных обязанностях заставлял отвлечься с одних переживаний на другие. Краткий нервничал, суетливо прохаживался под самым спуском, будто на открытом берегу он становился мишенью. Так-то оно так, но теперь Ё мог испытующе пригвоздить его к каменной стене. Потёртые джинсовые шорты на ремне слегка задирались, идя мятой гармошкой по ноге красного. Издалека выползло судно, приближаясь с нарастающим рёвом. Его появление позволило облегчённо выдохнуть. Шум затухал, пока катер обходил толстые рифы, подбираясь к берегу. Ёшка наконец сошёл с места, вступив в поднявшуюся от корпуса лодки волну. — Что-то вы запоздали, Добро, — Ёшка старался скрыть раздражение за улыбкой. — Дорога не близкая, порты перекрыли, — ответил низкий, слегка прокуренный голос. Из-под открытой крыши показался приземистый плотный симб темного цвета с резко утолщенным дном, напоминавший букву "Д". На нём были одни штаны, в то время, как укороченная блеклая майка свисала мокрой с оконной рамы. Добро спустился на берег, потягивая спину. — Какая-то группа бешеных радикалов узнала про расположение сотрудничающего с нашей организацией порта, устроила поджог и пару набегов. Сейчас то место оцепили. Как свора собак, ей богу! "Спасём бедных детишек" — вот чушь! — он сердито кашлянул. — Что этим безобразным неймётся то, лучше бы за своими детьми так следили, ироды! — Ха, обджекты... — насмешливо потянул Краткий, криво усмехнувшись. Ё грустно покачал головой. — Подпольников я и сам не уважаю, вот, где беззаконие, а мы-то никому из низших граждан не вредим. В общем, пришлось добираться с околицы, тот порт откроют нескоро. — продолжил Добро, затем прищурился, сфокусировавшись на свёртке в руках Ёшки. Лампчка особенно громко застонала. — А вот, собственно, и детишки... Что, вообще ничего сделать нельзя было? Обязательно было её отправлять куда-то? — он пренебрежительно сморщился. — Понимаете, она так уже несколько недель лежит, с каждым днём только хуже, вас кое-как дождались, — обходительно начал сиреневый. — Боюсь, она и не проживёт долго, а такой в испытаниях участвовать точно не сможет. — К... Господин Краткий всё никак не соглашался, еле уговорил его, — он обернулся на красного с наигранной улыбкой. — Всё же, это было единственное решение, — тот хмыкнул, в миг вернув серьёзность и нервно посматривая на Лампчку. — Надеюсь, у вас есть какие-нибудь носилки, чтобы её уложить. — Ёшка осторожно передал Лампчку Добро, но тот со свистом перебросил её на сидения. Благо, было низко и недалеко. Вновь болезненное короткое мычание. — Конечно! Постелю ей на полу, там ровнее будет. — Добро поспешил на борт следом. — Вы только не переживайте, но этот месяц вам придётся побыть здесь, да и продовольственный ящик, увы, немного задержится. От обджектов проблем не оберёшься. Ё испуганно ахнул, напрягшись. От разрушенных планов нахлынула волна паники. Ещё месяц... Ещё одно испытание, если ничего не удастся. Он напряжённо провожал катер, сомкнув замок на груди. План мог и не сработать. Попытка есть всего одна.