***
Кнайф забился в ледяной неровный угол, смутно уставившись в пол. Утро началось с испуганных криков и продолжилось ссорой с последующей дракой: за пару часов нахождения вместе, Курасан успел несколько раз оскорбить Брялоку, за что заслуженно получил карабином, но при более близком контакте стал отбиваться и кусаться. Первые часы они то звали на помощь, бегая от стены к стене и пытаясь взобраться по высокому тоннелю, то вновь начинали ругаться ещё громче. Проблема в том, что трое находились глубоко под землёй, освещаемые только парой электрических ламп, оставленных кем-то. А Кнайф сидел. Он проснулся поздно, как раз от ора, обнаружив себя в родном пледе, с парой книг и пакетом блестящих безделушек. Теперь острый жался в стену, кутаясь в плед, и не мог понять, зачем Ё так поступил. Тот пришёл, когда Курасан и Брялок в первый раз сорвали глотку, успели потрепать нервы и Кнайфу, пытаясь впутать его в спор. Сил кричать не осталось, но мохнатая издала такой поток брани, что большую её часть дети слышали впервые. Ё услышал о себе всё мыслимое и немыслимое: что он лживая свинья и обрекает всех обджектов на смерть, что он садист, мучитель, несколько раз требовала объяснить поступок, пока Ёшка несокрушимо молчал с сочувственным выражением лица, потом просто кидалась оскорблениями, вопрошала, что он сделал с остальными. В какой-то момент мама так ослабла, что просто села, тяжело дыша. Никто из оставшихся двух не решился как вклиниться в речь, так и подойти после. Только тогда Ёшка ответил, мало и тихо, в истинной манере Бутылыча перед Брялокой, только твёрже. Сообщил, что будет навещать каждый день, заберёт при первой возможности и припомнил о консервах в углу пещерной комнаты. Там же дети нашли любезно оставленные столовые приборы и открывашку. И ругань продолжалась. Весь первый день погряз в стычках, выяснениях отношений и коротких перемириях, чтобы не отбросить кони от ярости. А Кнайф сидел. Это был первый за долгое время день без К и его пристрастий. Острый смертельно устал, внутри не оставалось стержня, чтобы выдержать перепалку с кем-то или наблюдать за ней. Он так истощился, что не мог поднять ладоней, чтобы заткнуть уши, но в какой-то момент перестал даже слышать. Сидел, обняв колени, и не думал. То, что с ним происходило, нельзя назвать мыслями в полной мере. Когда всё началось? Когда появился первый симб, тогда ещё имевший и образ, и имя. Как-то так вышло, что он въелся в жизнь Кнайфа. Тот день по памяти оставался странным, следующий, после нахождения ящиков на берегу, из которых Замазыч как обычно выгреб всю журнальную и газетную макулатуру, принявшись жадно изучать в ожидании, когда Брялок позволит забрать одобренные книги. Когда из ниоткуда появился странный чужак, так непохожий на разношёрстную семью. Самолёты, отсутствовавший двигатель и многочисленные жертвы, ожившие в то же мгновение. И всё же было обидно, что Кнайф (и Лампчка) не поучаствовал в приключении. Он втиснулся в узкую выемку горы, сердито сложив руки на груди, пока остальные у обеденного стола спорили о соревнованиях. С каждым возбуждённым возгласом досада только росла, а чужеземец, здорово накричавший на Кнайфа за сущие пустяки, скрылся из виду. Участвовать в разговоре не хотелось ещё и из-за стычки с Замазычем, в которой острый не был виноват! Подаренное Пикчеру печенье нечаянно прилетело Стёрке в голову, оставив ушиб, а белый решил, что это Кнайф её ударил! Идиотизм. Новая затрещина на клинке нещадно саднила и радости не добавляла. — Ох, Кна-айф, — послышался задумчивый голос со стороны. Острый сразу узнал хрипловатый высокий тембр чужеземца и недовольно обернулся, нахмурившись ещё больше. — Чего тебе? — он вжался в плечи, обиженно кривя рот. Краткий только вальяжно хмыкнул, руки спрятались за спиной. — Да вот... Знакомство у нас не задалось, знаешь... Прости уж за вспыльчивость, но ты слегка вывел меня из себя своим поведением,— он расплылся в извиняющейся улыбке. Кнайф шумно втянул воздух и отвернулся. Слова красного только больше разозлили. — Не прощаю. — Что ж, понимаю... — Краткий сделался расстроенным. — Может, ты меня простишь, если я подарю тебе кое-что? Острый встрепенулся и, недолго думая, заинтересованно, но с недоверием обернулся. — Что? Это же не что-то глупое? — Кое-что интересное. — Покажи давай, не тяни! Кнайф вцепился в колени, нетерпеливо барабаня ногами по каменной стене. Он попытался заглянуть Краткому за спину, тот лишь усмехнулся и протянул ему книжку. Секунда изумлённого изучения, и острый выхватил её, окунулся обратно в выемку скалы и стал вертеть томик в руках. На мягкой обложке красовался силуэт существа, чем-то отдаленно напоминающего чужеземца — симб или симболар, как Кнайф знал из книжек, — входящий в тень скал с палящим солнцем за спиной. Аннотация и название вызвали неподдельный интерес, от чего острый тут же развернул книжонку, нечаянно помяв обложку, так как не привык к мягким, и впился в первые строки. — Как тебе? — Краткий склонился над ухом, сбавив голос, и через плечо поглядывал на текст. — Она классная! — воскликнул Кнайф, что не зацепив того лезвием на повороте. Просияла радостная детская улыбка, а незнакомец показался не таким уж злобным. — Ну что, простишь меня? — красный выжидательно поднял брови. Острый кивнул, после чего Краткий со смешком потрепал его по острой щеке. Кнайф довольно зажмурился, по лезвию его гладили не часто, а прикосновения он очень любил. От них становилось тепло на душе. Это было негласным началом их дружбы. Краткий не без сожаления сказал, что сможет провести следующее испытание только через месяц, в конце апреля, а всё это время будет жить с ними. Тогда он материализовал мешок с какими-то палками и пару чемоданов на окраине поляны за болотом. Разок Кнайф приходил поболтать, пока Краткий крепил опоры и ткани. — Малой, поглазеть пришёл что ли? — Ага, ты такую глупую штуку делаешь. Для чего она? — Кнайф небрежно обошёл красный паззл, наступив на ручку молотка и попробовав взять ногой на манер безруких. Выходило не очень. — Ты лучше подай мне этот молоток несчастный, — буркнул Краткий, расправляя вдетые палки. Кнайф подкинул ему инструмент и сел в стороне, откинувшись назад. Постройка тканевого домика выглядела занимательно: стены то стояли, то сминались и падали, потом Краткий стал забивать колышки под опорами, и тогда стены встали ровно, вдобавок немного выгнулись. Он бросил взгляд на наблюдавшего, не отвлекаясь от работы, потом ещё один, замерев со странным изумлением. Больше заворожённым интересом, нежели удивлением. Кнайф не понял, что его так привлекло, разогнув одно из лежащих колен, и сел ровнее. — Ты чего? — он склонил голову. — Ни... Ничего, — задумчиво проговорил Краткий, нехотя оторвав взгляд и вернувшись к делу. Стало не по себе. Что острый сделал не так? Он поджал ноги и лёг на них грудью, колупая когтями шёрстку. — Ну как тебе? Больше не так глупо? Колья хорошо держали стены под растянутым навесом. Домик выглядел странно, но надёжно и почти под цвет хозяина. Краткий упёр руки в боки, любуясь проделанной работой. — Ну не знаю. Оно странное. Зачем оно? — с сомнением поинтересовался Кнайф, за чем последовал раздражённый вздох. — Это палатка. Палатка — это как дом, но переносной. Надо же мне жить в чём-то, — хмыкнул Краткий. — А, тогда понятно. Выглядит... — вспомнилась недавняя вспыльчивость нового знакомого. — Выглядит неплохо. И всё же палатка Кнайфу не нравилась. Красная, как божья коровка посреди сочной зелёной травы, выделяющаяся и непривычная. Залезать вовнутрь он бы тем более не стал. Краткий бывал благодарным слушателем, а, бывало, скажешь ему слово, а он тебе поучительную лекцию, что бесило. И всё время гладил, чесал подбородок, ненароком проводил по спине. Массивные ладони могли гладить куда приятнее, и Кнайфу такое внимание нравилось. Мама его никогда не обнимала, может, только в забытом детстве, Бутылыч и подавно. А старших сестёр он такими же взрослыми не воспринимал, да и добра была только Стёрка. — А сколько тебе лет? — поинтересовался Кнайф, когда они сидели у края ветренной долины. — Мне? — Рука на холке дрогнула. — Хах, мне тридцать четыре. — Ого! Да ты старше мамы и Бутылыча вместе взятых. — Кнайф просиял. — А мне в конце лета двенадцать будет. — Ну надо же, мне в середине осени тридцать пять. — Брялок говорит, что в двенадцать уже становятся взрослыми, — серьёзно сказал он, почесав плечо. — Брось, взрослым можно стать даже раньше. — Поглаживания перешли на спину. — Правда? Как? — Кнайф поднял голову, но в ответ получил лишь многозначительную улыбку. Краткий в основном интересовался Кнайфом, возможно, от того, что мелкий сам всё время напрашивался поговорить. Когда Курасан ушёл, стало чертовски одиноко. Пикчер редко оставался без Клеви, если и оставался, то слушать не умел, а Лампчка была слишком маленькой. С Кратким же приходило незнакомое чувство защиты, кого-то большого и опытного. Кнайф не задумывался о том, что привязался слишком быстро, да и встреч уже хотел не столько он, сколько Краткий. — Ну и как прошёл твой день? Они скрылись от посторонних глаз на окраине острова — красный не любил чужое внимание, при других редко даже касался. Он за плечи усадил Кнайфа рядом, не отпуская. — Да как обычно, и я не хочу сейчас глажки. — Острый настойчиво отпихнул руки, но ушла только одна. — Не хочешь? Почему? — Просто не хочу, у меня плохое настроение. — Кнайф вывернулся из-под ладони, обняв себя. — Ну, может, объятия поднимут его? — Нет, не надо. — Он настороженно съёжился, нахмурившись. — Вообще ничего не надо. Краткий ещё много раз ненароком предлагал то обняться, то просто прикоснуться в тот день, от чего желание делать это вообще пропало, и Кнайф в какой-то момент смог выпроситься погулять с Пикчером, якобы они что-то планировали, что было ложью. Поведение Краткого вызывало тревогу, подсознательно острый осознавал, что дело не просто в тактильности. Что "так быть не должно" — дошло позже крошечным колокольчиком в душе, пока ещё мало связанным с остальными, когда странностей стало больше. Краткий внезапно спустился рукой на колени, всё смелее ведя пальцами по мягкой шёрстке, пока Кнайф пытался понять, в чём дело. "Тебе же нравится, в чём проблема?" — ему не нравилось. Он не чувствовал ничего такого, когда друзья хватали его за пояс и дёргали за ноги во время игры, но это было иначе, жутко и неестественно. Тогда стало немного страшно. Кнайф замер, удивлённо смотря на руку, потом сомкнул колени, чем сбросил её, быстро сменив позу. Краткий ничего не сказал, поджав губы. Острый много чего говорил. В конце концов, монологи с Корзинычем выходили скучными, ведь тот не выказывал никакого интереса, кроме того, что мог появиться на периферии, как бы говоря, что всё ещё здесь. Кнайф рассказывал о редких посиделках с Пикчером, жаловался на маму, на старших, на младших, на Курасана... А Краткий, бывало, сам интересовался не только абстрактным днём, но и чем-то конкретным. Так он дознался, что Кнайф у мамы на плохом счёту, по секрету и смущённо, что иногда острый скучал по малому возрасту, когда та могла его обнять и убаюкать. Про то, как ему не нравился Бутылыч, хотя тот вроде и должен был быть ему отцом, но называть его отцом, тем более папой, язык не поворачивался. Про старшего брата, сейчас спящего в земле; Краткий удивился, когда Кнайф сказал, что после той зимы больше с ним сблизился. Про книги... Даже ту, с Эдги, но про ассоциации с Курасаном промолчал. И так каждый день на протяжении пары недель. Иногда за завтраком или обедом Кнайф садился со своего дальнего места поближе к нему, чтобы поговорить. С Кратким он общался чаще остальных, даже несмотря на странности того. Прикосновения, постоянная жажда прикосновений. Не обязательно гладить, просто держать руку, и всё чаще где-то на спине, поясе, колене. Красный сердился, если Кнайфу не нравилось, или он бы хотел простой глажки по голове, настаивал и старался подкупить, будь то обещание держать всего пару минут или дать что-нибудь крутое, если Кнайф позволит. Чаще всего книги, но при их прочтении острый чувствовал, будто заработал их нечестным путём. Чем-то грязным, мерзким, от чего не спрятаться, как бы глубоко он не залез. Этого было слишком много. Трогать кого-то стало не так приятно, вернее, близкий контакт вызывал дискомфорт. Мало кто заметил, что Кнайф стал вздрагивать от вздымающихся рук чуть чаще. Уж тем более, что больше не лез в объятия с прежним рвением. Он утешал себя тем, что просто перенасытился. — Хей! — резкий взвизг. Краткий как обычно гладил его по рукояти, когда внезапно повалил на спину, оказавшись слишком близко и обдав волной душного дыхания, на что незамедлительно получил пару сильных тычков когтистыми задними лапами; руки вцепились, отталкивая от себя. Краткий отпрянул, и Кнайф резко выскользнул, ощетинившись. Он не сразу опустился с четырех лап на колени, всё также опираясь на носочки для возможного рывка, испуганными глазами-пуговками уставившись на огромного симба. — Оу, я тебя испугал. — Тот сощурился, морщась от боли. — Это было страшно, — обиженно буркнул Кнайф, оставаясь на расстоянии. — Что ты делаешь вообще?! Молчание, Краткий вытер уголки губ, задумчиво уставившись в сторону. Кнайф немного успокоился и сел, поджав колени. Напряжение спадало, событие забывалось за считанные минуты. — Ты когда-нибудь целовался? — Краткий серьёзно сфокусировался на остром. Вопрос сбил с толку. — Зачем тебе? — Кнайф в смятении вжался в плечи. — Просто, — красный хмыкнул. — целовался с кем-то? — Ну... я с ним больше не дружу. — Острый смущённо отвернулся и почесал шею. — С ним? — непонимание. — С Курасаном. Это, э... Давно было, больше чем полгода назад, наверное. Мы почти полгода назад поссорились, я говорил. Снова тишина. Кнайф забеспокоился, что не так понял вопрос и сморозил что-то глупое. — Вы как бы... Учились целоваться? — чувствовалось, что Краткий сбит с толку. — Этому надо учиться? — Острый удивлённо обернулся. Собеседник не нашёлся, чем ответить. — Просто целуют же, когда любят, так даже в книжках делали. Но сейчас я его не люблю больше, нет... Кнайф тоскливо опустил глаза и вздохнул. — В губы? — Краткий будто с трудом верил в им сказанное. — В щёку приятнее. От вопросов острый смутился, чувствуя непривычный дискомфорт. И снова это отторжение, будто кто-то вроде красного не должен был таким интересоваться. И Кнайф соглашался с этой мыслью. Но ведь можно стерпеть пару странностей? Даже если их всё больше, Краткий бывал хорошим. Однажды острый лежал вечером после отбоя и заплакал. Он не знал, от чего плакал, просто было так паршиво, что слёзы сами текли, спазмируя горло и заставляя голову трещать. От всхлипов проснулся Пикчер. Он сонно жмурился, но всё равно беспокойно двинулся к Кнайфу. — Что случилось? Ты чего? — Ничего, — сквозь очередной всхлип выдавил тот, давясь слезами, и уткнулся в траву. — С-сам не знаю, мне просто плохо. Наверное, просто плохой день, не более. Он не думал о Кратком, как о причине, ведь это глупо. Но с каждым днём становилось хуже. Волнение и тревога выливались в слёзы. — Тебя обнять? — неуверенно поинтересовалась Лампчка, опускаясь к нему. Крепенькая и совершенно чистая, прозрачная. Кнайф помотал головой, удивившись своему отказу. Это же Лампчка, как он мог не хотеть её обнять? Но не хотел, сама мысль об этом пугала его. Тогда он задумался, что вообще не хочет больше прикосновений от Краткого. Острый желал вновь обняться с друзьями без этого глупого "перенасыщения". Он так и сказал, когда красный вновь пробирался пальцами по колену. Кнайф не поддался на уговоры, отказываясь от всего. Но Краткий не понимал, лишь больше злился, неохотно отпуская, а тот беспомощно обнимал колени, боясь подпустить "друга" к себе, и пытался не заплакать. Красному пришлось сдаться, прекратить давить и просто отсесть. В тот день он не трогал. Казалось, это конец, а скоро второе испытание, так что Кнайф был в приподнятом настроении, хотя всё также опасался контактов. Что-то в нём изменилось, от чего чужие руки, хотя чужими они вовсе не были, зажигали колющие оттиски былого, непонятное отторжение. Но это ничего, оно обязательно пройдёт, и всё вернётся в норму. С Кратким снова было приятно общаться, хотя тот и казался мрачнее обычного. Так продолжалось пару дней. Потом... Они разговаривали, кажется, спорили о чём-то, детали память проглотила, не давая окунуться в них также хорошо. Кнайф крикнул что-то решающее и собирался зашагать прочь, исчезнув в высокой траве, как за плечи схватили, грубо дёрнув назад, он хотел возмутиться, но его не послушали, удар спиной о камни, испуганный вскрик, когда хватка переместилась на ноги, вопли, извивания, страх... Кровь. Много крови. Кнайф с ужасом видел месиво вместо своих ног, переломанных, оторванных, пропущенных через мясорубку. Низ рукояти треснул, вываливая кишки, органы, теплой влагой лежавшие на траве, сочившие телесными жидкостями и алым. Он не чувствовал ноги, у него их больше не было. Ничего ниже пояса. Всё сломано, превращено в фарш, алый, ужасно алый. В глазах двоилось. Лужа крови мерещилась отрубленной половиной. И боль. Она проходила разрядами тока, тупыми, ноющими. С каждой секундой становилось только невыносимее, когда шок спадал. Это был настоящий ад. Сознание находилось на грани, не способное ничего сделать, в голове оставался лишь один вопрос: "За что?". За что? Кнайф ведь не сделал ему ничего настолько ужасного. Неужели он заслужил подобное за свою резкость и желание хорошо себя чувствовать? Он долго плакал в обнимку с изувеченными ногами, сожалея о чём-то утраченном. Кнайф не знал, о чём, но что-то потерял. Важное, что должно было принадлежать только ему. И без этого настиг холод, словно оно пледом укрывало душу, защищая от промозглого ветра, к которому та ещё не была готова. Он ушёл. Кнайф и подумать не мог о том, чтобы вернуться таким неполноценным и сломанным к остальным, здоровым и целым. Слонялся тенью, стараясь привыкнуть к новому бытию, к себе, смириться со случившимся. Краткий его не нашел, вернее, не стал искать. В тот день он оставил его таким, а затем ждал возвращения, знал, что тот вернётся. Кнайф не смог бы провести вечность в одиночестве, побоялся бы заставить себя исчезнуть, оставалось только вернуться. Он оказался слаб, но даже тогда Краткий его не трогал, позволил избегать вплоть до испытания и после него. Затем заговорил. Он говорил глупые вещи, много глупых вещей, пытаясь убедить, что всё между ними хорошо и это просто маленькое недоразумение. Кнайф же знал, что Краткий вспыльчивый, должен был понимать прежде, чем идти на конфликт. Вот и произошло. Да, больно, но в этом нет ничего страшного, всё пройдёт, просто сорвался. Но острый знал, что это не "просто". Боль не была обычной, ничего из произошедшего не было обычным или терпимым, никто не вёл себя, как Краткий. Но Кнайф не сказал, он собирался, но не сказал, ему не дали сказать, как снова произошло что-то ужасное. Палатка. Он затащил Кнайфа туда, всё также убеждая, что всё в порядке, крепко сжимал, не позволяя вырваться, пока не уложил, гладя и успокаивая. Острый плакал, отпихиваясь и закрываясь, но массивные руки всё время оказывались быстрее, сильнее, не позволяя увернуться. Как в бреду, уколы раскалённых тонких прутьев, тиски, как влажная пасть, намеревающаяся вырвать руки с корнем, жадно обглодать мясо, прогрызть живот и пробраться к ещё тёплым внутренностям, отрывая от них куски, слизывать кровь перед новым укусом. Монстр был ненасытен, даже когда ничего не осталось, он продолжал раскусывать крошечные косточки, высасывая соки до последней капли, до осипшего всхлипа отвращения. Монстр был Кратким. В тот вечер он стоял на коленях, моля о чём-то, всё также держа Кнайфа за плечи и не позволяя отвернуться, встряхивал, чтобы тот снова смотрел на него сверху вниз, не понимая ни слова. Всё вместе складывалось в "Молчи"; Краткий рассказывал, что будет, если кто-то узнает, как к Кнайфу отнесутся и что о нём подумают, убеждал, что так будет лучше для всех, что острый просто не понимает, а старший знает лучше. Кнайф не проронил ни слова, устало и испуганно косясь вниз. Из-за произошедшего он пропустил отбой и не мог перестать об этом думать. Как и том, как что-то настолько мерзкое может приносить удовольствие.***
Ё возвращался к палатке под вечер, вымотанный и голодный. Сегодняшнее испытание выпало на утро, но из-за пропажи трёх обджектов, в их числе и лидеров команд, всё пошло наперекосяк. Часть съёмок прошла в поисках детей, где Ёшка усердно изображал обеспокоенность, принимая участие во всеобщей суматохе. Обджекты выкрикивали имена, неоднократно подходили к хостам в надежде, что это всего лишь испытание "Найди своего лидера", а Кнайф куда-то сбежал. Замазыч предположил, что за Курасаном, но на вопрос, почему так решил, многозначительно промолчал. В какой-то момент, не выдержав напряжения, Стёрка рухнула на колени, залившись слезами. Она плакала о всех, случайно назвала мальчиков "братьями" и "младшими". Больше всего рыдала о Брялоке, а Чашечка тихо шептала о "матери". Правилами запрещалось упоминать родство участников, так что Ё не сомневался — неудачная серия в прокат не выйдет. Как бы кто-то не залил её в сеть... И всё же Чашечку больше потрясла пропажа Кнайфа. Настолько, что при новости об этом она забилась куда-то под куст, ужасно напуганная. Пискнула и сжалась сильнее, когда к ней подошёл Краткий, чтобы успокоить. Переживающие его не особо интересовали, кроме неё и Стёрки, которую он попытался даже обнять, но Ёшка уловкой заставил его отстать и уйти проверить отдалённое место, сам взялся её успокаивать. Видимо, Краткий тоже понял, что съёмки отменяются, позволив себе немного выйти из роли. Ё всё равно опасался, что слишком злобный взгляд в сторону главного заметят. Беготня закончилась ничем, конечно же никого не нашли, а для перестраховки Ёшка отводил поиски от пещеры и сам туда полез, в тот момент говорив с похищенными. Видеозапись сама попадёт руководству на стол, но текстовый протокол всё равно требовался. Ё устало выдохнул, продолжая путь. Голова гудела от всего произошедшего, и сейчас он хотел как можно скорее лечь спать, не думая ни о чём другом. За спиной раздался настойчивый быстрый шаг, его грубо схватили за плечо, разворачивая и толкая. — Это что за цирк?! — процедил Краткий сквозь яростный оскал. Казалось, он готов был ударить ассистента. Ёшка широко распахнул глаза, от неожиданности дёрнувшись и в следующий момент отпихнул Краткого. Тот отшатнулся, почти теряя равновесие от закипающей злости. Лицо сиреневого исказилось в порыве раздражения. — Ты с ума сошёл?! — Нет, это ты мозгами тронулся, я спрашиваю тебя: что это было? Где они?! Я знаю, что ты в этом замешан. — Краткий пошёл в наступление, заставляя его пятиться. — Сегодня ночью Кнайф был у тебя, ты чуть ли не затолкал его в свою палатку. — А не поздновато ли ты вышел прогуляться, чтобы такое заметить? — они стояли почти нос к носу, Ё зашипел. — Какого хрена тебе нужно от Кнайфа? Понятно же, что он направлялся к тебе. Под утро его в моей палатке не было. — Тебя не касается, — низкое рычание. — И не неси бред, ты прекрасно знаешь, где спрятал их. — Ах, не касается, — Ёшка недобро сверкнул глазами и сощурился. — Тогда не переводи подозрения на меня, к тебе у меня куда больше вопросов. Краткий сжал зубы, отходя. Конфликт продолжался бессловесно, взглядом, затем красный нехотя отвернулся, зашагав прочь. Ё еле удержался на ногах от усталости.***
Краткий повторял это чуть ли не несколько раз в неделю, отдавая предпочтение воскресеньям. Тогда он даже не находил укромных мест. Он делал разное, часто даже не было больно, только ужасно мерзко. Как липкое болото с царапающими комками грязи, и те везде, липнут к рукам, рукояти, ногам, и еле удаётся дышать с клинком на поверхности, пока сдавливающая масса тянет на дно. Сопротивление бесполезно, хотя Кнайф почти всегда пытался что-то сделать. Улизнуть, сбежать, вырваться, даже кричать. Ведь если кто-то появится рядом, то Краткий точно не станет. Будет шанс сбежать, если тот не отговорится. Кнайф смутно помнил одно из первых повторений с палаткой, когда красный принёс "алкоголь" или "вино". Это была бордовая жидкость, почти чёрная, в "бокале" пугающе схожая с кровью. Краткий сказал, что она "как Йигройш, только крепче". Что значило "крепче", не уточнялось. Вино не было похоже Йигройш, оно куда кислее и обжигало рот, Кнайф пожалел, что решил выпить его залпом, чтобы отмучаться, тут же закашлявшись. Терпкая дрянь, после себя оставившая смутный привкус. Может, острому бы он понравился, не будь вещь по запаху принадлежащей Краткому. И они пили. Вернее тот чуть ли не вливал чертов алкоголь, пока у Кнайфа не помутнело в глазах, для чего пришлось опустошить как минимум одну бутылку на двоих. А дальше туман. Он мог вспомнить расплывчатые отрывки, не в силах разобрать, что в них было. Даже сейчас, когда воспоминания одно за одним всплывали в памяти, пробирая до дрожи, заставляя сворачиваться неподвижным клубком в углу днями напролёт, не давая впихивать в себя еду и нормально спать, оно оставалось замыленным, забытым, и как же Кнайфу хотелось, чтобы такими были все те другие, чтобы К ещё хотя бы раз над ним так сжалился. Он помнил тошнотворную тяжесть, граничащую с колющей болью выше ног. Это выглядело стыдно, глупо, неприятно, хотелось закрыться и отгородиться от этого чувства, чтобы всё тело занемело и отмерло. Но Краткий заставил смотреть на странное издевательство, запоминать, как какой-то очень важный урок. Пожирание заживо, оставляющее тупую боль и омерзение, припадок страха с отвращением, такой же подавляемый и молчаливый, как и все, чтобы не сделать себе хуже, от чего мутило, воспаляло, сдавливая тисками. Склизкое, с запахом едкого пузырящегося мяса, то, что оставалось от тела. Потом он заставил повторить то, что сделал, и тогда Кнайфа чуть не вырвало, но он отделался лишь желчью, так как не ел с утра. Его часто рвало от отвращения, потом он пытался вызывать её сам, чтобы стало легче, но не получалось. Приходилось полагаться лишь на то, что не выдержат нервы, и тогда наступит желаемое опустошение. Острый молчал, проглатывая всё происходящее, принимая почти как должное. Чем-то он всё же провинился, если не перед Кратким, то перед суши-богом. Или Краткий был прав, может, это часть взросления, может, это сделает лучше. Но почему-то, глядя на остальных, Кнайф всё равно чувствовал свою неполноценность. Завидовал, что они никогда не получали таких уроков, не интересовались подобными играми. Не знали об их существовании. Но почему он должен? Чем он хуже, что его несчастье даже никто не заметил. Иногда Кнайф примерял роль изгоя на каждого, за что себя корил, но не мог ничего с этим сделать. Хотел понять, изменилось бы что-то, будь на его месте кто-то другой и неизменно приходил к мысли, что он один никому не нужен. Любого бы заметили, но не его. Должно быть, он и провинился своим невежеством, но как же он завидовал остальным. С началом ада он только отстранился от них. Не замечал ничего происходящего, если и видел, то не участвовал. Стал лишним в обджектальном мини-мирке, создал собственный, тесный и сырой. В нём никогда не было чувства безопасности и покоя, никто не мог проникнуть в него полностью, кроме Краткого, наполнявшего пространство до краёв, заставлявшего захлёбываться в себе, своём запахе, бытие, создавшего это гадкое пространство, чтобы отгородить игрушку от остальных. Наверное, потому Кнайф и не заметил, когда Лампчка стала меняться где-то в середине третьего месяца. Это сейчас он мог проанализировать и понять, что что-то произошло, но тогда ничего не заметил, удивился мрачности Краткого, недельному живительному одиночеству и всё. Когда красный "вернулся", он говорил что-то про смерть, про грехи неродившихся и много молчал, причиняя не столько боль, сколько просто мерзость. Кнайф не понимал ничего из того, что тот рассказывал и не пытался; размышления звучали, как тлеющая мантра, будто вдувая в лёгкие сажу через слух, такие же скрипучие и пугающие, черные лоскутки. Лучшим, что можно было сделать — лежать и не думать, чтобы они не царапали мысли. Потом Краткий схватил его за горло, исступлённо рыча, какой он жалкий и хрупкий, какой никчёмный и глупый, беспомощный и никому не нужный, и сделал всё так же грубо, как в первые, доведя острого до слёз раз пять. Потом извинялся, но всё стало, как до перерыва. Кнайф сидел в углу днями напролёт, выбрался поесть только в первые сутки заточения, остальное время хныкал и мычал, иногда выливаясь в звонкие всхлипы или обрываясь сиплым хрипом. Где-то на второй день голодовки Брялок насильно запихала целую консерву сначала в него, потом криками и руганью заставила съесть такую же Курасана и потом делала так по два раза в сутки. От съеденного выворачивало, но стошнить Кнайф не мог. Он сожалел обо всём. О том, что мешал маме, не признавал Бутылыча отцом и не уважал, мысленно раскаивался за ссору с бывшим другом, за то, что не смог помочь Чашечке, попрощаться с Клеви, Пикчером и выполнить обещание. Но больше всего винил себя за Лампчку. Брошенную и забытую. Он поступил с ней хуже, чем было с ним. Ей пришлось тяжелее, чем ему, он знал. И никто не заметил. У Кнайфа был Пикчер, Ёшка, а у неё? У неё только Кнайф, пропустивший все до единого симптомы, пока реальность не ткнула лицом в проблему, слишком поздно, чтобы решить. А сейчас она одна неизвестно где, и Кнайф неизвестно где и неизвестно, где будет потом. Всё сыпалось, как подмываемый приливом песчаный замок. Красивый, высокий, но легко тающий на волнах. Курасан часто садился рядом, не решаясь ничего говорить, просто смотрел, но уже этого хватало, чтобы жестокие воспоминания отступили, больно цепляясь шипастыми щупальцами. Кнайф не смотрел на него, не переставал плакать, Курасан не прикасался к нему, но не отводил взгляд. И этого было достаточно для стыдливого успокоения. Будь у них возможность обняться, острый всё равно не смог бы после всей той гадости, что переживал залпом. Потому мог лишь наслаждаться молчаливой компанией, приносящей ни то тёплое чувство шаткой безопасности, ни то болезненную скорбь. Кнайф засыпал с непросыхающими слезами на глазах и продолжал всё вспоминать во сне, наверняка кричал и плакал наяву, но никто ему об этом не говорил. В тот раз ему, кажется, действительно снился сон. В какой-то момент пережитое исказилось, и он оказался у К на руках. Уловить запах не удалось, его тряхнуло, на мгновение мир стал серым и каменным в тусклых серебряных лучах, а потом снова окрасился в мутные разводы сна. К нёс его куда-то, и краем уха Кнайф слышал отдалённые голоса продолжавшихся воспоминаний. — "Посмотри на меня, Кнайф. Хочешь что-нибудь сказать?" Он помнил, что Краткий держал то устройство, похожее на фотоаппарат, смотрел то в него, то за ним, на острого, свернувшегося на скомканных простынях. — "Нет." Его небрежно перекатили лицом к объективу, съехавшему вместе с держащей рукой вниз. — "Чем ты сегодня занимался?" Недолгая тишина. — "Й-йа сегодня сбежал с групповой охоты и из-за того, что меня никто не заметил, Бутылыча чуть не разорвал лось..." Напуганный, усталый голос дрожал, язык не слушался, от чего больше походило на детский лепет. К уложил его во что-то мягкое, водрузил сверху живое тепло и внезапно сделал пространство тесным, похожим на вытянутую коробку. Перед этим в запястье впилась холодная жгучая капля, и Кнайф недовольно поёжился, замычав. Коробка скрипнула и зашаталась. — "И что ты думаешь об этом?" — "Мне стыдно за свой поступок, я никогда так не делал, н-но... У-у меня не было сил, я... Я..." В какой-то момент Кнайф проснулся от бьющего в лицо света. Тусклый холодный луч падал на клинок, отражаясь слепящей полосой. Он и ещё несколько разбавляли мрак, пробиваясь через крошечные круговые отверстия в углу стенки, там, где колени упирались в соседнюю. Ящик по прежнему шатался, вяло, убаюкивающе, не давая прийти в себя. Кнайф шевельнулся, пройдясь пальцами по хлебному рогу лежавшего сверху рукояти, упёрся локтем в плед поверх утрамбованной мягкой подстилки, и вновь погрузился в сон без сновидений. На краю сознания послышались заключительные фразы. — "Что "ты"?" — "Я, наверное, сильно провинился перед богом, раз должен это чувствовать..."