Слишком острый

Кнайф чувствовал, будто его заново учат ходить, как маленького ребёнка. Ё, наверное, так их и воспринимал: только вылезшими из лесного утроба, комфортного и приятного, в инородный мир. В коробке «квартиры» ничего привычного: вместо травы и камней ледяные полы, стучащие по стопам, стены, как плотный ряд деревьев, очерчивали сплошными каменными кронами дверные проёмы, границы комнат порожками, как низкие валежи, а потолки гладкие, не пропускающие ни единого луча, в отличие от листвы и крон, зато держащие ноги соседей сверху. И не одних: жили и снизу, и сбоку, и напротив входной двери. Иногда они скрипели, стучали, громыхали «дрелью», но возникали только, если прислушаться. Наверное, это и было той шумоизоляцией, о которой говорил Ё, Кнайф только так мог объяснить, что тех, до кого рукой подать, плохо слышно. Он прислушивался, принюхивался к далёким шорохам, которые не замечал сам владелец квартиры, будто соседи где-то здесь, и их можно слизать со стены. Их шум проходился током вдоль позвоночника. Кнайф чувствовал себя незрячим, словно мир стал более туп, потеряв утончённость узоров. Приходилось тереться о вещи, прижиматься полностью, чтобы ощутить должным образом. Нити запахов, и без того померклых и унылых по сравнению с домом, расплывались в невидимую кашу, не желая фокусироваться, слух ловил в разы меньше. Даже тело как потяжелело, не пробираясь также ловко, как раньше. Не заболел ли он? Кнайф встречал упоминания в книгах, но не мог представить, насколько тесны квартиры на деле. Он сновал по комнатам под стенкой, лишь бы не привлекать лишнее внимание, лапая и взвешивая на ладони всё, что попадётся под руку. Иногда подходил Ё, давая предметам название. Он прибегал по малейшему шороху, напряжённо следя за разбредшимися по квартире обджектами. Места немного, но держать троих на виду не всегда удавалось. Ё и так запретил заходить в свою комнату, расположенную справа по короткому коридору после той, где дети проснулись. Покрытая обоями дверь, которой тот оканчивался, не открывалась, но для изучения ещё оставались кухня, санузел, прихожая и их комната, до этого бывшая складом для ненужных вещей и каких-то строительных остатков после ремонта. Среди всего мусора нашёлся матрас для детей — та самая широкая и упругая подстилка. Внимание Кнайфа привлёк лежащий на столике шкафа-стенки разноцветный куб под «телевизором». Расчерченные сеткой три на три грани разных цветов. Ё окрестил его Кубик-Рубиком, сказал, что это головоломка, но когда Кнайф начал вертеть грани, перемешивая цвета, раздражённо вздохнул, хотя ничего не сказал. Острый прокрутил осторожнее, но напряжение Ёшки не ушло. Тогда мелкий поставил игрушку на место от греха подальше и шустро улизнул к кухне. Ё тут же подхватил ту, вернул грани в исходное положение и осторожно положил кубик на место, будто силясь поставить тот же угол рёбер, что был до этого. Может, в ней было что-то важное, а Кнайф всё сломал? Но тогда почему сиреневый не сделал замечание? На кухне короткий металлический хлобысь, Ёшка тут же понёсся на звук, за ним всунулся из-за двери Кнайф, наблюдая, как тот вынимал Курасана из шкафчика, приговаривая про «духовку» и уроненный «противень». Ого, как костёр, но без огня. Страннее плиты, там хотя бы язычки пламени на этих… конфорках. Ещё сегодня Ё подогревал на них гречку с какой-то пресной птицей, вкус еде придавали лишь незнакомые специи, но Кнайф запихнул в себя еду, почти не глотая, ничего не сказал и сидел на месте, пока другие не начали уходить. Вход на кухню напротив жилого коридора, но в более коротком коридоре, чем первый, оканчивающимся санузлом. Их двери стояли так близко, что можно было открыть и соприкоснуть края, создав отрезанный от прочей квартиры проход. Санузел. Никто из детей пока не решался в нём помыться, что стоило сделать после нескольких дней в грязной и пыльной пещере, где хотя бы была расщелина в качестве туалета. С унитазом, так уж и быть, пришлось примириться, особенно с его утробным рычанием. Кнайф не удержался от хохота, когда Курасан с ужасом метнулся из туалета. Будто сам Кнайф до этого не вжимался в стену с перепугу, услышав тот же звук. Пожалуй, в санузле самым удобным была раковина. Кнайф часто мылся, часто стирал руки докрасна и трясся от холода в ледяной воде. Струи повсюду, брызги, к ногам липла грязь. Потому возможность подогреть воду сразу же, мгновенно остановить проточный напор, а не как зимой долго держать тазики над огнём и стремглав мыться, чтобы никому не пришлось морозиться, показалась чудом. Можно сразу протереть отдающее дискомфортом место, а не ждать, когда это станет морально необходимо. Единственное, что Ёшка запрещал — оставлять кран открытым. В книгах были и подоконники, но Кнайф их не узнал — представлял подобно откидным столикам под окном. Много вещей, про которые он читал, в жизни оказались другими. Те же лампы с плоскими и куцыми плафонами, а не свечные или окончатые и не раскидистые, как люстры в книжках. Правда, здесь уже Ёшка со смехом объяснял, что такие давно устарели, а люстр у него попросту не стоит, ручных ламп тоже. Зато выключатели смешно щёлкали, мгновенно погружая помещение во тьму и тут же заставляя вспыхнуть ярче. Щёлк, щёлк, щёлк, комната мигает, проявляясь и затухая. Щёлк с задержкой, в попытке поставить плоский рубильник вертикально, ещё попытка, ещё и ни одной удачной — выключатель каждый раз соскакивал назад или вперёд. — Да прекрати ты уже! — послышалось бурчание в глубине комнаты. На голом матрасе зашевелился Курасан, до этого не подававший никаких признаков присутствия, что было ему несвойственно. Постельное бельё и пледы Ё забрал на стирку, отказавшись отдавать, пока дети не согласятся помыться. В итоге приём ванной запланировали к часу дня. Кнайф обернулся, хмуро окинув взглядом соседа. Пока острый был здесь, отрезанный от буквы, напряжение уходило. — Мешаю тебе что ли? — он гнусно хекнул. — Именно, я спать пытаюсь, вообще-то. Курасан сел, потирая веко кулачком. Кнайф округлил глаза, расплываясь в нахальной улыбке; палец стукнул по выключателю, не меняя его положение. — Спать днём? Это разве не для «ленивых тупоголовых»? Нажатие, резко стало ярко. Острый с упоением заметил, как хлебный болезненно зажмурился с непривычки и отвернулся, продолжив играть со светом. Через щелчки пробилось раздражённое рычание, шлёпанье стоп, Кнайфа схватили за поясницу, резко дёрнув назад. Он рванулся, извернувшись в полёте и вцепившись кинувшему в рога, потянулся коленом. Курасан мыкнул, отдирая руки от себя, тоже упал. Пятка заехала по клинку, и Кнайф сморщился. — Совсем уже?! — Руки убрал! Хлебный вдавил стопу, оттолкнувшись, пришлось разжать хватку, зато Кнайф ударил лодыжкой, падая на спину. — Отмороженный! Он приподнялся, потирая ушибленный нос. Курасан же продолжал лежать, щурясь, хотя свет был выключен. Наконец, он качнулся, подтягивая ноги. — Еблан… — Чё?! — Кнайф злобно поморщился. Слово являлось оскорблением, что интуитивно понятно, но оно всё равно ввело Кнайфа в ступор, достаточный, чтобы Курасан успел вскочить и развернуться к окну с тихим: «Да пошёл ты…». Острый не продолжил ссору, остался сидеть на полу, хмуро паля вслед, пока тот скрывался за занавеской. Тишина, отчуждение вызывало странный дискомфорт. Курасан исчез, остался неподвижный силуэт, прикованный к окну, словно высматривавший на горизонте намёк на бескрайнюю воду. Будто найти что-то интересное в квартире смог только Кнайф, предав дом. Единственный не хотел возвращаться. Изучение — единственная возможность отвлечься. Пока голова занята новыми вещами, дурные мысли в неё не поместятся. Рывок из забвения с подачи Курасана вернул замешательство, Кнайф больше не находил занятие, бесцельно пытаясь вспомнить, чем успокаивал себя, но всё вызывало неприязнь. Преследовал стыд, опять, вина за то, что он не скорбит. Лишние касания и изучение этого места будто привязывали к чужим стенам, Кнайф не хотел здесь оставаться. Вернее, хотел, но ответственность перед чувствами семьи душила и заставляла чувствовать себя никчёмным. Быстрый шаг повёл в коридор, подальше от ругани, в серую тишину едва знакомых вещей. Скрыть подступающий к горлу пульсирующий ком от других. Грызла совесть за то, что Кнайф расслабился, поддался течению, бездумно изучая и радуясь каким-то идиотским вещам, как если бы попал в любимые книги. Курасан понимал куда больше, раз не был таким. Единственное, что действительно заслуживало радости — отсутствие К здесь и с сёстрами. Но не будет ли чего-то пострашнее? Кнайф дрожащими пальцами коснулся противоположной стены, прогоняя тревогу. Твёрдая, почти гладкая, но какими-то бумажными складками. Холодные прикосновения придали ясности, Кнайф оглянулся, заметив Ёшку и Брялок на диване зала. Они сидели на расстоянии и молчали, покосились на Кнайфа, но ненадолго, вновь уткнувшись в пустоту. Брялок изредка ёрзала и перебирала коленями, поглядывая на сиреневого. Тот не обращал ни капли внимания. Острый замер в недоумении. Не похоже, что мама боялась или тосковала, как на окне. Взрослые что-то скрывают. Но почему? Может, Кнайф и Курасан могут помочь. Он закусил щёку. Можно всего лишь спросить, вдруг ему позволено знать, но отделяет лишь немного смелости? Острый было открыл рот, но вновь словил взгляд Брялоки, вспомнил, как дрожит его голос в таком состоянии, и с тяжестью проглотил желание. Нельзя, не при ней. Узнать что-то от Ёшки лично будет куда проще, мама никогда ни в чём не сознавалась, не Кнайфу. Возможно, Бутылычу или Стёрке, но не младшему. Пока он может познавать квартиру, если не станет жизненно необходимо рассказать ему больше. Острый скользнул мимо, заперевшись на кухне. Снова стол, успокаивающая завеса из скатерти. Его вытянули оттуда ко времени назначенного мытья. Оклик Ёшки заставил собраться с духом и выползти. Курасан и Брялок собирались делать как обычно: втроём засесть в ванной на полчаса, отмыться и оттереться. — Я сам отдельно помоюсь, — несмело выдал Кнайф, боясь встретиться с мамой глазами. Повисло напряжение, Брялок, до этого изучавшая новые средства гигиены, озадаченно навострила уши, затем недобро сощурилась. — Это с чего бы? Тебе какое-то отдельное пространство нужно? Она пренебрежительно скривила рот. Горло стянуло судорогой, Кнайф поднял голову, уязвлённо хмурясь. На поляне все вместе, всё общее, и везде находится семья. «Секретничать» не в почёте, разве что в мелочах, например, хранить немного своих вещей, ту же коллекцию жестянок, как у Замазыча, но то, как Кнайф постоянно уходил от купания, а Курасан от еды, казалось другим странным, если не оскорбительным. Тело отдалось зудом и тяжестью от мысли о том, чтобы чистить его вблизи кого-то. Когда стоишь, можно сгорбиться, закрыть тело и не привлекать внимания. — Мне неприятно с кем-то, — Кнайф сложил руки на груди, вжимаясь в подлокотник дивана. Он мрачно опустил голову. — Ишь какой гордый, — хмыкнула Брялок. — Всю жизнь со всеми купался, а теперь мы ему противны. Не выделывайся, я и так прощала, что ты от пляжа уходил, хрен знает, мылся ли вообще, а то с твоей повальной ленью провалялся бы в болоте за милую душу, а сейчас всё, лофа закончилась. Во рту пересохло, он вцепился в плечи, чувствуя, как скручивает живот. Курасан молчал. Кнайф еле слышно пробормотал, что ему не нравится быть на виду, уже жалея, что начал это. Ведь теперь маме не приходится следить за всеми, он больше не последний, которым можно пренебрегать в пользу более важных. — Да что я там не видела, — огрызнулась Брялок. «Много чего», — пробило ледяным ознобом от осознания. Главное, что царапины не особо заметны под шерстью. Кнайф смиренно склонил голову, с тоской покосившись на коридор. Боялся признать безвольность, но видел спасение только в Ё. Взрослые, никому из них не мог противостоять, даже Курасан мог, а Кнайф нет. Сейчас с трудом удавалось держаться наравне с кем бы то ни было. Все полноценны, все сильны, но не он. Он будет расплачиваться за слабость отвращением, которое не уходило ни на секунду, пока набиралась ванная, пока дети в неё залезали, пока капала и плескалась вода о чугунные стенки при скованных движениях, пока Кнайф вжимался в угол, прячась в тени полузадвинутой шторы. От воды запах становился гуще, стекал в общую массу, мешаясь с пеной, касаясь других, и никто не обращал внимания. Искажение глади — единственное, что скрывало. Они говорят рядом с ним, неаккуратно цепляют локтями, пихаются, от их движений вздымаются волны. Никакого уединения, никакой защиты, ничего, что может помочь. Как рядом с К: нельзя расслабляться, выбирая позы, особенно ног, не слишком двигать руками, не замирать, чтобы не вызвать подозрений. Не быть ненормальным. Клубилась злость, двое вызывали отвращение, их нахождение рядом становилось мерзким, паршивым из-за Кнайфа. Затрясло от злости, перерастающей в напряжение. Он ненавидел их и себя, ванную комнату, место, где находился, всё, что отделяло от родной бескрайней воды, где он мог остаться один. — Это что у тебя за царапины на спине? А ну повернись, сейчас грязь вымою, а то ты как парализованный. Кнайф не сразу понял, что обратились к нему. Осознание пробило холодной стрелой. Он дёрнулся, пряча спину плиточной стеной, одичало расширил глаза и обнял себя, закрываясь. Взгляд впился в Брялоку, сидевшую между мальчиками, в занятую мочалкой пасть. — Й… Я сам! Острый выхватил тряпку, оглушённый биением сердца и собственным голосом, дрожащими руками прижал к груди и сглотнул, понадобилось несколько секунд, сопровождаемых неслышными причитаниями Брялоки, чтобы согнуться и сесть в прежнее положение, потом из него неуверенно завести мочалку за спину и нащупать ею те самые трещины, как на зло под самым клинком. И всё же лучше самому. — Пф, истеричка, — тихое с той стороны ванны. Вода уже покрылась мутным слоем пены, отчего было видно лишь выглядывающие колени. Кнайф почти смирился. Ему никогда до этого не приходилось мыться в горячей воде, даже зимой. Удивительно, тело ощущалось в разы чище, чем от холодной или средней температуры, он потёр шею и зажмурился, прислушиваясь к приятному гудению внутри. Грязь выпарили, даже поселившийся в коже малиновый смард, кажется, стал слабее. Обёрнутое полотенце мгновенно потяжелело от влаги. Острый не спешил подниматься с дивана, хотя знал, что останется мокрый след. Еле заметный, но Ё — тот ещё педант. Кнайф так бы и уснул, медленно отходя от произошедшего в ванной комнате, если бы не оклик, призывающий идти за остальными в комнату. Острый давно присмотрел в комнате дверь у окна с окошком в верхней части, также сокрытую за шторами до пола, но не придал особого внимания, когда обнаружил, что ручка не двигалась. С её стороны послышался стук, дети замерли. Провороты в замочной скважине, кряхтение механизма, и открывающаяся дверь потянула штору, в проём проскользнул боком Ёшка в прежних шортах. Он пришёл за полотенцами, собирался вывесить на балконе, объединявшем его и комнату «гостей». Пока сиреневый принимал взмокшие вещи, Кнайф обратил внимание на Курасана. Тот неотрывно пялился на щель от пола до шторы, где пробивался свет приоткрытой балконной двери, задумчиво поджимал губы, как когда замышлял что-то очень интересное, за что мама по головке не погладит. Идея того, что мог придумать хлебный, родилась сама собой. Иного варианта не было. Кнайф поёжился в опасении, что у Курасана получится. Ё снова оставил их наедине. Брялок в комнате не нравилось, и она спешила как можно быстрее оказаться в узкой, но светлой гостиной или где-нибудь на кухне. По правде говоря, пустота в четырёх стенах пугала и Кнайфа, низких свалок хлама у стен не хватало, они оставались голые с застарелыми разводами под самым потолком. Казалось, комната в жилище взялась из ниоткуда и осталась незамеченной, так и храня свой богатый бесценок. Острый подоткнул ногами подбородок, сидя у стены кровати. Вечерело, в желудке ещё остался привкус пресной еды с позднего обеда, но Ёшка насыпал непривычно маленькие порции, почти в полтора раза меньше, чем было заведено у обджектов, оттого было желание чем-нибудь перекусить. Раньше от такого количества Кнайф уже ходил голодный, но в квартире нет места разгуляться, нежели на поляне. Много мыслей, и все ни о чём, голова пуста и просторна, как комната. Хлам по углам стал частью стен, потому не считался наполнением, и по ней точно так же блуждал Курасан. Неспешно ходил из угла в угол, редко обращая на себя внимание. Взгляд увязался вслед за его шагами, еле слышным скрипом продавленного пола. Только они, утреннее тиканье оказалось за дверью. Происходящее казалось нереальным, Кнайф не переставал удивляться, что более не думал о внезапном появлении К, что кто-то подойдёт со спины, она ведь защищена стенами. Не было обыденной мерзости и спазмов лёгких от отвращения. Он провёл по взъерошенному пушку на плече. Может, под кожей оставалась грязь, но снаружи Кнайф небывало чист. Полнедели. Полнедели ни одного прикосновения ниже рук, когда Брялок зубами тащила его есть, стараясь сдерживать силу, конечно, но он сам виноват в психах. Ёшка определённо переносил его во сне, что осталось частью ночного кошмара, никак не явью. Так хорошо, что не верится. Почему мысли о поляне становятся всё дальше? Почему он так не хочет домой? Курасан остановился у шторы, приотворил край, разглядывая балконную дверь, скрылся за полотном и по звуку вскарабкался на батарею. Кнайф не прогадал. Он впился взглядом в трепыхания шторы, закусив губу, и слушал, как хлебный забрался к окну, отчаянно щёлкая ручкой и звеня батареей, если вдруг сползал. Недовольное бурчание. — Ёшка сказал поменьше выглядывать в окна, — лениво подал голос острый. — Иди лесом. Курасан затих, что-то колупая. Кнайф заёрзал на месте, сглатывая. Надо остановить, хлебный не понимает, что творит. Вдруг он разозлит Ё, что тогда? — Не делай этого. Острый подошёл к окну, отодвинув штору. Курасан оступился в неожиданности и повернулся, крепко ухватившись за ручку. Веки презрительно сузились. — Да пошёл ты. Назови хоть одну причину, почему мы должны здесь оставаться. Кнайф было начал говорить, но замялся. Здесь безопасно? А с чего он взял, что снаружи нет? Ё кормит и позволяет им здесь жить? Дурость. Курасан не знает про К, ему нечего бояться, не с чем сравнивать. И он не готов сдаться на волю судьбе, как острый, лишь ради мимолётного комфорта. Взгляд заметался в поисках подсказки. — Вот и отлично, — перебил немые потуги хлебный, ткнув пальцем. — А я тебе скажу вот что: он нас похитил, держит взаперти и говорит о странных вещах. Запугивает опасностями, у него странные знакомые, и я, хоть убей, не верю, что он и Краткий не в сговоре, а те, кому Краткий друг — мне глубоко неприятны. — К… Краткий ему не друг! — Конечно, кто, как не ты, у нас главный знаток по взаимоотношениям симбов! Постоянно в их компании, то с одним, то с другим. Кнайф осёкся, съёжившись. Резкие слова отразились звонким эхом, продолжаясь и нарастая, впиваясь глубже до боли. Он сглотнул, проведя пересохшим языком, и стиснул зубы. То самое чувство, исчезновению которого острый до сих пор удивлялся, вновь окутало, подтачивая зубчиками позора, будто Курасан не просто разворошил, но ткнул носом в случившееся, лицезрел его в самом неприглядном виде. Вновь напомнил о несопротивлении. Кнайф сжал кулаки, растерянно сведя брови. Хлебный осознал, что произнёс что-то не то. На секунду лицо испуганно дрогнуло, но он недовольно нахмурился и отвернулся. Острого пробила дрожь, готовая перейти в истерический спазм. Глубокий вдох. — Ты идиот, раз снова собираешься сбегать! — оскал приглушил яростный тон. — Жизнь вообще ничему не научила?! Что, если тебя не найдут? Собираешься подохнуть там?! Я ведь… — А с чего ты решил, что я хочу быть найденным? — Курасан резко обернулся, дёрнул его за плечо, заставив наклониться, и зарычал вполголоса. — Что я хочу быть найденным тобой? В няньки мне заделался? Отцы?! — Ты, конечно, тот ещё кусок говна, но я переживаю за тебя, — «и знаю, что ты за меня тоже». — Переживаешь? — Курасан презрительно сощурился. — А по-моему, до сих пор не признал, что я тебе не принадлежу. С Пикчером можешь в эти игры играть — отталкивать постоянно и ныть, что он с другими общается. Конечно, он привыкший, но я не готов к такому, «Медочек». Кнайф шумно дышал, опаляя его горячим воздухом. Клеви… Но они же не похожи, Курасан не приложение к острому, он так не считает! Просто хлебный не может сам осознать и постоянно встревает в неприятности. И невероятно бесит упрямостью барана… — Что, пойдёшь своему симбушке стукачить? Что я такой придурок, не радуюсь тому, что меня ещё не убили, снова тебя обижаю, — Курасан состроил грустную мордочку, кривляя жалобный тон. — Ну давай, иди, заодно проверим, какой будет Ёшка добрый, когда узнает, что я нарушаю его планы. Может, и вовсе передумает о моём неисключении. Беспокоишься за меня? Будешь хранить мой предмет, лишь бы я, такой хрупенький, только не покалечился нигде? Защитничек херов. Спусковой крючок. Он слишком много говорит. Кнайф перехватил руку, грубо вдавил в дверь и налёг сверху, зарычав. — Раз не хочешь признавать очевидное, знай — ты пожалеешь об этом. Я так просто тебя не оставлю. Курасан вздрогнул, неподвижно уставился в налитые кровью глаза. Проскользнула та самая неизбежность, как на озере в «далёком» прошлом, но теперь Кнайф над ним и не жалок, как мокрая курица. Он сильнее, утопал в ненависти, скрепя клыками. Хлебный ничего ему не сможет сделать. Немое очарование таяло, тот с силой вырвался, Кнайф не сопротивлялся. «Пошёл к чёрту…», — нервное бурчание, Курасан потёр запястье, опираясь внутренней стороной коленей на подоконник, стопы отчаянно зажали ручку, и не спешил отворачиваться, следил, как Кнайф отходил, а штора за ним сползала на место. К горлу подступил удушливый ком. — Дай хоть умереть спокойно… Рассказать сложнее, чем он думал, к тому же Брялок настаивала на сохранении тайны: что младшим не нужно знать подробностей, что она и так убедит их в необходимости. Сама же становилась мрачнее и безнадёжно подавленнее с каждой новостью про свою жизнь, хотя за день успела узнать только крохи. Первой стало шоу. Пока они были на кухне с ноутбуком, попросив Яори не мешать, Ё ограничился парой минут разных эпизодов с событиями за пределами испытаний, позволил взглянуть на многочисленные отзывы и последнее голосование, отметив рейд на Пшику. Уши девчушки с каждым урывком припадали ниже. Когда Ё вручал Бутылычу дневники, она сконфуженно сглотнула. — Я понимала, что кто-то голосует за испытания, но и представить не могла, что так… Открыто, — пробормотала она. Ноутбук захлопнулся. Фрагменты жизни как на ладони. Брялок уже хотела припомнить Курасану позднее бодрствование Банды перед испытанием с карманным измерением, но сиреневому удалось её отговорить. Незачем ругать мальчишек за пустяки. Личный канал телешоу имел не так много видео. Только серии, нарезки, заставки и какие-то интервью в шапке. До ссылки на live-версию Брялок не дорвалась, поражённая уже увиденным. Что уж говорить о прочем.

***

— Я подумаю, как донести им, — внезапно заговорила Брялок, когда Кнайф скрылся на кухне, пока она и Ё сидели в гостиной. — Ты не обязана брать это полностью на себя, но только меня они вряд ли послушают, — Сиреневый печально улыбнулся, склонив голову. — Безумие. Полное безумие, поверить не могу… — Брялок, — массивная рука легла между ушей, осторожно перебрав шерсть. Ё серьёзно склонился к ней. — Это далеко не всё, но сначала тебе нужно принять то, что ты узнала сейчас. Я понимаю, это трудно. Тем не менее, помочь она ничем не могла. Ей бы поменьше высовываться из дома, даже в окно. Вряд ли кто-то будет рассматривать чужие окна в надежде найти пропажу, тем более, что подробности перерыва в выпуске и так редкого шоу не огласили, но всё же. В одном Брялок помочь способна. Ё не хотел запирать детей. Номера и адреса. Они выписаны на листочек в клеточку аккуратным столбиком, одни подписаны именами и фамилиями, другие сокращениями вроде «реаб» или «уч», напротив пары — мелкие галочки. Ё поднял лист, пробежался по строкам и вздохнул, пряча тот в карман свободных джинс. До этого не было возможности наведаться по адресам, позвонить тоже, так что на ближайшую неделю график уже решён. Помимо поисков работы заняться ещё и этим. Ё снял лёгкую куртку с вешалки, на ходу оделся, открывая дверь, и вывалился в подъезд. Лестница с третьего этажа мигом пролетела под чечёткой шагов, мысль о прикосновении к перилам приводила в брезгливые судороги. Начать с тех, что ближе; пока ещё нельзя оставлять детей надолго, более того, через несколько часов нужно накормить их ужином, который Ёшка в голове давно продумал. А сейчас пройти до поворота, свернуть в долгую вереницу таких же дворов, идущих разноцветными квадратиками по-разному отделанных квартир, но всё таких же серых. Разномастных клумб напротив детских площадок, чтобы не соприкасаться с проезжей частью как можно дольше. Снова заворот к сплошным бетонным заборам, сначала идущим расписными иллюстрациями из детских мультиков, затем глухим белым. По ним тянулись объявления, сорванные и совсем новые, сырыми костёрными искрами, то тут, то там объявления о продаже, покупке, аренде, услугах, собирающимися в более густые, блёклые языки, скопления бумажного пуха, и содержание не менялось; тот же печатный текст, чья-то пропавшая кошка (или мелкая собака, некогда вглядываться), лицо неизвестного симболара, розыскные листовки с фотороботами каких-то заточенных обджектов разных форм и предметов, к очагу огня — последнему блоку забора, кульминации тусклых оттенков дешёвой ксероксной бумаги, облепленному огромным пятном, доходящим почти до уровня колен. Устье проулка до того тесное, укрытое неприкаянными деревьями за забором и высотой пятиэтажки, что вытекающая улица показалась глотком свежего воздуха. Ёшка помедлил перед проехавшей машиной, отрезвлённый выходом в свет, прохожими и звуками. Мир оставался таким же отстранённым. Будто в его квартире не было трое похищенных подростков, будто он не направлялся «побираться» по незарегистрированным организациям, на деятельность которых смотрят сквозь пальцы лишь потому, что их обыватели никого не интересуют. А симбы просто живут, и ничего им не интересно.

***

Невыносимо. К горлу подбиралась удушающая волна холода, больно пульсирующая при каждом шаге извне. Без Ё в квартире становилось напряжённо. Присутствие хозяина затмевало негатив остальных, заставляло боязно умолкать и утаивать скрытые помыслы, сейчас же были только они. Брялок лучше не трогать, она крылась на кухне, как в единственном никому не принадлежащем помещении, гремела чем-то, кажется, пыталась готовить неизвестными приборами из странных продуктов. Перед уходом грозно наказала сидеть на месте и не рыпаться. Кнайф сполз за диван от неуюта на открытом пространстве, а Курасан… Курасан искал. Разговор в комнате не поубавил, скорее поспособствовал его желанию. Всегда гордый, упрямый… Рыскал по дому, открывал шкафы, шарился в ящиках, а острый тревожно вспоминал, как Ё заметил малейшие изменения в своём чемодане. Должен ли он сказать Курасану быть осторожнее? Но это поспособствует побегу. С другой стороны, хлебного не накажут, а сиреневый может всё, он симб. Кнайф глубоко вдохнул и сжался, выждал пару мгновений, прислушиваясь. Заставить себя вылезти тяжело. — Я бы на твоём месте не действовал так неаккуратно, — бурчание за диваном, где наполовину высунулся клинок. Хлебный вздрогнул, поперхнувшись застрявшим вскриком, засеменил от ящика. Он не сразу заметил сливающегося со стеной Кнайфа, а когда увидел, брови злобно поползли вниз. — Снова собрался мне указывать? Какой же ты… — Нет, я тебя вообще-то предупредить хочу, а ты снова истерить начинаешь! — Кто бы говорил, — Курасан закатил глаза и продолжил дёргать ящики. Кнайф цокнул. Он привстал, переползая через подлокотник на диван, замер на колене. — Да блин, Ёшка увидит! Он дотошный, что… Поправь это! От резких движений хлебного закачалась пустая вытянутая ваза на полке, Курасан встрепенулся и удержал её, со скрипом задвинув назад. Звуки на кухне остановились, затем послышались пару глухих и шаги. — Чёрт! Ящик задвинь! Кнайф подскочил, подпрыгнул, перекидывая обе ноги перед собой на диван. Взгляд не отлипал от Курасана, в растерянности озирающегося. Когда дошло, от толчка на ходу ваза снова чуть не свалилась, чудом удержавшись, а он метнулся к дивану. — Гх, мерзость, ненавижу его текстуру. Хлебного передёрнуло, он неохотно влез, морщась при трении об обивку, прижал руки к груди, сидя как на иголках и дыша через раз. Кнайф поёрзал. Странно, ему диван казался вполне комфортным, даже захотелось поточить когти о полужёсткий ворс, цепляющий шерсть. От движения Курасан ещё больше скривился и зажмурился. — Не издавай этот ужасный звук, — выдох сквозь зубы. Кнайф не успел ответить, как донёсся щелчок замка и в прихожую высунулась Брялок. Она косо окинула двоих, неспешно прошествовала перед диваном. За ней тянулся аромат мяса, чего-то незнакомого и добротной каши, тёплый, свежий, но с налётом гари, что не помешало языку намокнуть. — Чего расшумелись? На месте сидеть что-то мешает? — Раздражённый прищур, узкие черты глаз остановились на Курасане, помрачнев. — Чего закрылся, а? Чем нашкодил? — Ничем, — пробормотал тот, нехотя опуская руки на колени, и вздрогнул от касания икрой подушки. Брялок хмыкнула и ушла на зов хлопнувшей крышки. Курасан тут же вскочил и свалился, намеренно прокатился по холодному ламинату, и только после успокоился. Он сфокусировался на Кнайфе, поднял бровь в немом вопросе. Острый отвернулся. Стало хуже. Смотреть, как хлебный по его указке осторожно перебирал ящики, поправлял гнусно, подобно шпиону. Что бы Кнайф не делал, он лишь содействует. Он пособник, он будет виноват, когда Курасан обожжётся. Когда его непокорность, целостная душа станет такой же надтреснутой, если не сотрётся в порошок. Снова, как всегда виноват. Несмотря на возможное недовольство Брялоки, острый вернулся в комнату и свернулся на кровати, где до этого безуспешно пытался поспать хлебный. В волокнах ткани оставались крупицы согревающего запаха, уже бесцветные, но способные успокоить. Он уткнулся в подушку, жадно вдыхая и цепляясь онемевшими пальцами, будто силился нащупать руку, взяться и устремиться домой. Разум неосознанно выудил воспоминание из детства; ладони тоже своего рода объятия, но крохотные, более гибкие, чтобы разрывать их позже. Курасан волок за собой, впиваясь тупыми нестриженными ногтями. За ними пытался поспевать Замазыч. Как же приятно жить без условностей, когда можно взяться за руки без повода, когда хлебный прислушивался к просьбам и не рвался так рьяно прочь, если не считать тот недолгий побег. Впереди стол в окружении детей, те что-то перебирали, свалили корзину на бок, выгребая плоды. Запасы делались всегда, со всем, что покажется из-под земли: весной травы, зелень для специй, летом ягоды и фрукты на сладкие чаи зимой, осенью овощи, в холода бывала рябина, калина и прочие яркие пятна в снегу. Ежесезонный обряд, иногда идущий по несколько недель. Что-то родное, домашнее в том, чтобы трудиться с семьёй, а после разглядывать мякоть на дне отвара, гадая, какие из плодов вложил в общие усилия. Брялок нахмурилась, от её взгляда дети остановились, ожидая замечаний. — Явились. Ну, чего столбом встали? Давайте-давайте, семье помогать надо. Мама вернулась к делу: цепляла зубами ягоды и фрукты из общей корзины, отсеивая неотсеянное, из другой вылавливала плохо очищенные соцветия. Ничего не оставалось, кроме как присоединиться к столу. — Мам, а я у тебя книгу взял, — несмело начал на вдохе Замазыч, облизывая губы. Он втиснулся к столу, где разбирали листья на засушку, быстро вывалил перед собой кучку, замельтешив в попытке догнать остальных. — Лечебную, про растения. В тот раз Курасан стащил мешочек. Кнайф точно помнил, как ненадолго отвлёкся, а хлебный уже мял его, пожелтевший и весь в пятнах, наверное, из-под чего-то в ящиках. Потом оглянулся на Кнайфа с прищуром. — Я ей не пользуюсь, там сплошная заморская растительность, — фыркнула Брялок. — И рецепты сомнительные. Он боком сделал шаг к корзине с отсеянным, пока мама отвлеклась на разговор и другую часть стола, приспустился и бросил пару плодов в мешочек. Выбирал хлебный их также боковым зрением, только после садился и закидывал снова. Мягкие, коричневатые и иногда трескающиеся от нажатия. Или уже лопнувшие в кашу под весом наваленных, но только не червивые и не гнилые. В какой-то момент Курасан недовольно оглянулся и махнул Кнайфу прочь, указав на корзины с травами. Тот вздрогнул — засмотрелся — и кивнул. Он скользнул между ребятами, огибая стол. — Да нет же, многие встречал, просто поискать надо. Например, как благовония, сушёные листья омега… — Ты ходил в лес? — с укором спросила Брялок, подняв взгляд исподлобья. Замазыч умолк, просыпав кучку по краю. Он сглотнул, смутно пробормотав «нет», на что получил сухое «обсудим потом». Толчок. Сгребавший остатки трав на столе белый снова чуть не упал, хмуро покосившись на Кнайфа. Острый лишь айкнул, встал по стойке смирно, скрываясь от мохнатой за спинами, прогнулся, следя за движениями. — Чего таранишь? — Пинок локтем в ответ. — Спешу, не заметил. Он не обернулся. Кнайф запустил руки в корзину, меж пальцев пронимал зерновые стебли, зажимал зёрнышки в ладони. Вытащил и принялся считать скудную добычу. — А что за книга? Какие рецепты? — Острый хищно перевёл взгляд, пока получше прятал стебли в ладони. Мелкие семена кололи и вываливались, травяная обёртка резала кожу, ножки приходилось срывать на лету, чтобы уместить, да побольше. — Да так, снадобья всякие, дымы… Или, например, порошки лечебные… Кнайф угукнул, вытаскивая соринки уже из других корзин, вместе с тем прихватив пару цветков календулы и шалфея. — …Как хвойник… Может, уйдёшь уже, а? Замазыч цыкнул, прижимаясь к столу, чтобы не зацепить острого. Снова «ага», Кнайф двинулся обратно к месту. — Не думал, что вы в самом деле надумаете сами варить. Пикчер разочарованно сложил руки на груди, наблюдая, как младшие старательно ползают вокруг костра, раздувая чудом полученную с первой же спички крохотную искорку, нехотя ползущую по грубо сорванным копнам, но пока неохотно облизывающую мелкие веточки, так и не решаясь заглотить. В спичках Брялок вела строгий учёт, огрехи невелики, так что и за единую сгоревшую щепку могло прилететь. И вот огонёк наконец пересел на деревяшку потолще, покрывая сетку и спускаясь к увесистому хворосту, начал подогревать дно кастрюли, подвешенной на жерди с кривыми концами через свалища камней. Кнайф отпрянул на коленях и провёл растопыренной ладонью по затоптанной земле в клочках иссохшей травы и листьев, нащупал палку. — Пусть постоит, рано же. Кастрюля захлопнулась перед лицом тяжёлой крышкой, Курасан размял руки. Стоит всего в полуметре, Кнайф мог дотронуться до него в любой момент, в ответ получив бы максимум недоумение. Кнайф отложил толстую ветку на камни. — Да чтоб на земле не валялась. Он вздохнул, откинувшись на руки. Ровная гладь воды, изредка покачиваемая задевающими поверхность плодами, гипнотизировала. По ней бегали лучики неба, вычерчивая тень от склонившихся древесных верхушек, загоняющих со всех сторон в клетку. Никому больше до нагревающейся смеси дела не было. Клеви, обходивший ребят кругами, недовольно фыркнул. Кнайф помнил, как пряжный слонялся из стороны в сторону, бурчал и жаловался на скуку. Потом исчез из поля зрения, не потянув с собой даже Пикчера, оставшегося обиженным на невесть что сидеть в углу. На поверхности уже проступали редкие пузыри, отлипающие от дна, где шли плотным кругом. Тогда Кнайф подскочил, метнувшись к дереву, в корнях разворошил полое пространство под трухой в банки сахара. Отсыпав половину, он приглушил костёр, ковыряя хворост веткой, расшвыривая, от чего сыпались скрипящие искры. За делом он не обратил внимание на ушедшего Курасана. Рука чуть не стукнулась о горячее дно, когда послышался крик. Кнайф вскинул голову, заметив подлетевшего Пикчера, уже бросившегося на помощь. Крики раздавались далеко, ещё дальше в глуши, чем вытоптанная прогалина с углями. Как-то друг вырвался вперёд, хотя Кнайфу, при всей тонкости, не считая лезвия, пришлось изворачиваться, чуть ли не взбираясь по кустам. Кричал Клеви, потом начал хныкать и причитать, покачиваясь на ветвях, пока Курасан безуспешно пытался расцепить бурелом, намертво вцепившийся в хвост и бока бедолаги. — Ты мне вязь оторвёшь! Ай, хвост, хвост! Пикчер уже принялся встревоженно выпрашивать о случившемся. Курасан потирал затылок и снова тянул до очередного взвизга, за что деревянный шикал и сам принимался ломать ветки. Острый смотрел на это издали, ступил и замер, не подойдя. Его отвлёк писк, тонкое короткое взывание откуда-то под ногами, где мох и растения делали почву мягкой, как перину. Кнайф хищно повернул голову, не шелохнувшись, поставил ногу, медленно спустившись на корточки. Крошечное создание с набухшими веками толкалось, силясь поднять голову на тонкой шее. Бурым оперением почти не обросло, показывая розово-красную несформировавшуюся тушку, напоминало маленького освежёванного фазана. — Мой хво-ост! Теперь он будет распушённый, что ты наделал! — Клеви верещал ещё сильнее, подвывал в истерике, от чего послышалась ругань уходящего подальше Курасана. Плачь он не переносил. Поодаль, где не посчастливилось земле также покрыться мягким ковром, лежали ещё две разбитые тушки, вытянувшиеся гибкими суставами. Видимо, в гнездо угодил кукушонок и устранил конкурентов. Головка с пушком на макушке приподнялась, птенец с трудом собрал ноги, недовольно вылупившись опухшими зенками на острого, долго молчал, а потом пискнул нахально, попытавшись ползком подняться на крыльях. Кнайф подцепил его когтями, царапнув кожу, под которой в пальцы впились нежные косточки, птенец снова тонко скрипнул, но сделать ничего не успел, шмякнувшись на ладонь. Острый понюхал его, язык во рту заворочался, щупая клык. Мягкая тушка, хрупкая, пахнущая родительской опекой и ранней жизнью, птенец тупо уставился, не обременённый происходящий, сонный. От него тянуло сладким мясом, солнечными деньками и летним изобилием. — Дураки! Клеви хныкал, жалуясь, что хвост удлинился и это больно, ругался на Курасана и даже на Пикчера. Кто-то заметил Кнайфа и окликнул, тот не обратил внимания, прикованный к крохотной добыче на ладошке. Он отворил пасть, обдав малыша на ладони коротким вздохом, попытался взять в рот целиком, но так широко она ещё не открывалась. — Кнайф, чего сидишь? — раздражённый Курасан. Птенец ещё раз подал голос, стукнулся непослушной головой о зубы, не в силах подняться. Языка коснулись острые перья полулысого крыла, гладкая кожица. На зубах хрящики, оболочка лопнула, растеклась солоноватой горячей струйкой и каплей на губах. — Фу, мерзость, зачем?! Под натиском челюсти хрустящее перетиралось в кашу, наполняя рот мелкими пещинками, тёплым и нежным. Кнайф обернулся к Курасану, скривившемуся в отвращении. Приятно видеть его таким растерянным и глупым, смешно хмурившимся и наморщенным. Смешок застрял в горле, не дойдя до набитого рта. Глаза. Кто-то странный и знакомый вдали, за причитающим на земле Клеви и гладящим его по голове Пикчером. Воспоминание о словах хлебного послышалось на задворках, нечётко и незаметно по сравнению с нарастающим силуэтом. Он не двигался, но приближался, вбирал в себя солнце летней картинки, пожирал чёрной дырой. Узкие горизонтальные зрачки стали отчётливее. Донеслось неразборчивое эхо. Кнайф сидел на корточках, провожая приближение исподлобья; масса во рту стала отдавать горечью, захотелось сплюнуть, но его парализовало, заставляя держать тошнотворное месиво, становившиеся противнее. Тень потянулась, говоря почти ясно, но оставался лишь смысл. Холодящий, мерзкий, зловонный смысл, переплетающийся с вязкими руками. «Ты», бесконечное «ты», дребезжащее, болезненное, всё быстрее и тоньше. Ты-ты-ты-ты-ты… Тытытытыты… Пальцы подобрались, закрыв глаза, окутав клинок, стали медленно растекаться по телу, поглощая. Тытыты… Заливалось слепком, холодное и густое, непроглядно чёрное. ТЫ. Но Кнайф не мог пошевельнуться, оно сжимало, но не мог, обволакивало, но не мог, душило, но… Кнайф проснулся в холодном поту, громко дыша. Во рту вязало и сушило, голова раскалывалась. Он уткнулся в подушку, приходя в себя, шумно выдохнул, царапая простынь. Похоже, пока острый вспоминал о Курасане, то ненароком заснул, на пару часов точно, так как свет за окном стал совсем приглушённым. Чавканьем попытался согнать слизь с языка, скривился и неохотно встал за водой. Ё уже показывал, как работает кран, выделил детям отдельные стаканы, попросив свою кружку не трогать. Кнайф видел повальную брезгливость сиреневого, потому вопросов не задал, а вот от Брялоки косой взгляд взрослому достался. В прихожей в уголке тихо препирался Курасан с кошкой. В уголке виднелись ощетинившиеся тени. На кухне на первый взгляд никого не оказалось. Острый встал на цыпочки, но не смог нормально дотянуться до крана, потому сдвинул один из стульев, громко скрипнувший по полу. Тогда в углу замычала спящая Брялок, Кнайф дёрнулся и по инерции скрылся за стулом, осторожно высунулся, уставившись на посапывавшую маму. Придётся нести. Стул был почти с него ростом, так что удалось приподнять и переставлять ножку за ножкой, по-прежнему издавая неприятный скрип, больно режущий слух в протянувшейся тишине. Напор воды Кнайф дёрнул слишком сильно, чуть не выронив стакан и забрызгавшись, потом с трудом закрыл скользкими руками. Вертели в ванной показались ему куда удобнее. Посидев на мокром стуле, отхлёбывая воду из красивого стакана — Кнайф впервые видел такую стеклянную посуду, ещё и с гранями, — он слез и подумывал тянуть забрызганный стул обратно, как послышалось ворочание дверного замка. Острый прислушался, уловив стремительное шлёпанье Курасана в комнату и хлопок двери, совпавший с открытием входной. В прихожей зашуршал Ёшка. Кнайф отпустил стул и отошёл к стене, прислушавшись перед тем, как решиться. Это был шанс поговорить с Ё о некотором. — О, Кнайфи, — сиреневый усмехнулся, ровно ставя обувь на полку скамейки, — хоть кто-то встретил, а то даже Тоня куда-то залезла. Кнайф нерешительно опёрся плечом на раму двери, уставившись на набитые до вздутия пакеты. Он потирал носками порог, сжимал за спиной локоть от волнения, пока Ёшка разделывался с пакетами. Из комнаты высунулся рог, за ним блестящая пуговка глаза, и осели тонкие пальцы в проёме, Кнайф напряжённо сглотнул. Курасан услышит, как тогда начать? — Ё… Что вы обсуждали с Брялок? — неловкие шаги вперёд, острый спрятал руки за спиной. Ё повернулся, брови смущённо дрогнули. Неловкое «Ам…», он подошёл, присев на корточки перед острым. Тот освободил руки. — Слушай, Брялок сама хочет вас в это посвятить, когда посчитает нужным. Всё же вы её дети, и мне она вас не доверит, — Ёшка виновато усмехнулся. — Ты не обязан доверять мне, но подожди её, Брялок ещё нужно осмыслить. Кнайф молчал, разочарованно нахмурившись. Мама ничего не расскажет, хоть убей. Не очень приятно быть слепым котёнком, лишь бы Ё понял, что на неё надеяться не стоит. Острый отвёл взгляд, вновь потирая локоть, задумался. Подтачивало желание рассказать о кошмаре, лишь бы не молчать, и Ё точно будет слушать. — Я… Мне нужно поговорить… — он делал долгие паузы между словами, оборвав предложение, словно хотел дополнить, но осёкся. — Это личное. Взгляд смущённо метнулся в пол. Острый телом чувствовал напряжение Курасана, пристально блуждающее по его клинку. Тот по-прежнему стоял в проёме, хотя Кнайф этого не видел. — О, хорошо, — Ё растерянно поднялся. Пакеты снова зашелестели, «добрый вечер, Курасан» сопроводилось хлопком двери. — Давай ты скажешь мне в моей комнате? Но сначала кое-что тебе покажу. Перспектива оставаться наедине не радовала, но острый к тому и стремился. Он кивнул исподлобья. Комната Ё чем-то напоминала его палатку. Такая же ровная и аккуратная, даже волны на шторах казались прилизанными. Кнайф стукнулся боком о трюмо, стараясь следовать как можно дальше от сиреневого, но не позади, сжался от занимающей большую часть комнаты двуспальной кровати — прохода хватало ровно на Ёшку, кому-то свободнее, как Кнайфу, или шире уже будет не по себе. Единственным выбивающимся из парада однотонных ровных фигур шкафа и прикроватных тумбочек предметом была картина с изогнутой полосой будто бы леса, и та прямоугольная, минималистичная в едва красноватом пурпуре. Снова повсеместное светлое дерево за тусклыми шторами становилось под цвет хозяина, которого непривычно видеть в тряпках, закрывающих сиреневу шерсти. — Знаешь, это может показаться неприятным, но я настаиваю на том, чтобы ты кое-что примерил. Ёшка разложил ткани из пакета на кровати, разровнял и поднял перед Кнайфом что-то чёрное. Тот шарахнулся, в этот раз зацепившись о стул перед трюмо, и с болезненным шипением согнулся. — А, я о него обычно мизинцами бьюсь, — хихиканье. — Я бы купил что-то сам, но менеджеры настояли, что в таких ситуациях лучше не соваться в детские магазины, да и я её понимаю. Хотя на рынке, например, кто бы стал смотреть. Но ношенное… Не знаю, всегда отвращение какое-то было, но эти хотя бы стиранные, но я сейчас ещё постираю, так что не волнуйся! Это был самый маленький размер на твой тип, как тебе? Удобно? Сидело не очень. Кнопки на груди позволили надеть через верх, но на рукояти горло спадало, еле держась. Майка напоминала длинную тунику, доходя чуть ли не до колена; к счастью, рукава относительно короткие. Под шквалом мыслей вслух Кнайф молчал, покачивая ногами на стуле, с интересом наблюдал, как изящно скользят складки вслед за мышцами, стойко дожидался возможности поговорить. Туника ему нравилась, скрывающая рукоять, плечи и ноги, которые он терпеть не мог. Если бы можно было затянуть горло поуже, чтобы не оголять шею… На вопрос об удобстве Ё получил утвердительный кивок. — Отлично, тебе нужно привыкнуть ходить в этом по дому. Ещё одно, самое важное, — он выудил что-то короткое и замялся. — Под одеждой носится нижнее бельё. Это трусы… Они должны прикрывать пах. Кнайф скептически осмотрел предмет и отрицательно мотнулся. Упругая резинка на поясе выглядела уже достаточно неудобно, а от мысли, чтобы что-то прикасалось к основанию ног передёрнуло. Но Ё настаивал, не остановился даже, когда Кнайф почти надел и тут же снял, не желая надевать до конца. Уже хватило того, как они повисли на ногах. — Давай потом, я не хочу мучаться с этой тряпкой! — Кнайф запрыгнул на стул и обнял колени, спрятав за туникой до пят, выгнул спину, сердито следя за движениями сиреневого. — Хорошо, — Ё вздохнул, сел на кровать, раскладывая одежду на три стопки. — Ты вроде хотел поговорить. Расскажешь сейчас? Он поднял голову и смиренно сложил руки. Кнайф было открыл рот для начала, но сконфуженно обмяк, вновь закрыв. Больше не было того настроения, которое не жалко испортить сном, а любые слова о Курасане показались бы предательством. Острый спустил ноги. И сказать о сне тоже ничего не даст, Ё знает, видел, и ему нужна правда наяву. Вся уверенность в миг улетучилась. — Я… Ногти вцепились в колени. Нельзя просто взять и сдать назад. Раз пришёл, то скажет. — О Кр-р-р… О К, — язык прилип к нёбу. — Я должен сказать, я… Не понимаю, но тебе же, ты вроде хотел знать, типа, что это поможет. Так вот, ну… Это… Часто и… — Всё-всё, остановись, — Ё поднял ладони. — Я вижу, что ты не в состоянии поговорить сейчас об этом. Кнайф не заметил, что скрутился, а когти почти прошили кожу. Губы дрожали, не в силах расслабиться. — Давай так. Завтра или когда захочешь, ты мне скажешь, что хочешь о нём поговорить. И… Я попробую сделать так, чтобы это не вызвало столько стресса. Сиреневый склонился, заглядывая под опущенный клинок, протянул пальцы и убрал, когда острый отвёл голову. Ничего не вышло. Кнайф действительно слаб. После него одежду примерили Курасан и разбуженная Брялок. Первый почти начал скандалить, но присмирел под натиском Брялок, нацепив короткие шорты с завязкой на руках, но от белья тоже отказался, мохнатая же отделалась накидкой на спину — видите ли, густой шерсти вполне достаточно. Несправедливо. На ужин был немного подгоревший мясной рис с овощами по рецепту Брялок. Как оказалось, выдохлась она не от готовки, а от последующей уборки. Каша вкусная, лапа матери смогла придать оттенок пресным продуктам, но в горло толком не лезло. В мыслях только сон и предстоящий разговор. Алое, кровавое, оттенок надкроватной картины теперь вспоминался пылающим, словно знамя предстоящего кошмара. Они не вышли из головы и когда нужно было ложиться. Рядом с остальными на одном матрасе, пускай и широком. На осторожную просьбу об отдельном полотенце и возможности спать на диване или хотя бы на полу, Брялок разразилась злобным предложением, что Кнайф их всех призирает, что оба мальчика ни во что её не ставят и думают, что сами всё знают и умеют лучше. Острый пристыжённо молчал, а Курасан сидел спиной, будто игнорируя весь поток, прекратившийся, когда Ёшка услышал его с кухни. К сожалению, в одном он с Брялок согласился — детям лучше спать вместе, но дал хотя бы отдельные простыни. Перед глазами серый потолок в тонких трещинах у стен. Свет едва пробивался, делая возможным созерцание очертаний мебели, рухляди. Всего, лишь бы не закрывать глаза и поменьше моргать. А ещё не смотреть на лежащих рядом. Мама легла сбоку, ближе к двери, Кнайфу досталось место у балкона, хлебный струной вытянулся посередине. Он не спал, неподвижно лежал, внутри чем-то увлечённый. Как никогда далёкий и неприступный, хотя лежал на расстоянии вытянутой ладони. А желание обнять его и успокоиться, что он рядом, только нарастало. Дыхание участилось, острого пробило мелкой дрожью, воздух в комнате показался раскалённым, хотя единственное окно открыли на проветривание. Он сглотнул и зажмурился, утыкаясь в подушку, лишь бы не заплакать от внезапного прилива бессилия.