Лето в Энске

      — Да. Есть. У нас всё есть.       Уж чего-чего, а самоуверенности ему было не занимать, этому хамоватому продавцу из затрапезного магазинчика не-пойми-вещей; если вообразить себе слесарную подсобку с верстаком от стены до стены, приспособленным под прилавок, понаставить в эту подсобку по всему ее свободному пространству крашеных красной краской железных столбов, к столбам прислонить всякий хлам — вроде мешков с цементом, или вроде отдельных велосипедных колес, или вроде такого же отдельного руля, или вроде черенка от лопаты, но без лопатного полотна, или вроде чего угодно еще, столь же неимоверно полезного в быту захолустья, — то даже и это не составит всей полноты картины.       Чтобы ее дополнить, следует прилепить на столбы по всей их высоте на скотче всяческий мелкий мусор: скобяные изделия, суперклей, отлично склеивающий пальцы, но кроме пальцев что-либо клеить наотрез отказывающийся, ветхие и потрескавшиеся от времени ремни ГРМ, которые ни один автолюбитель в здравом уме не купит, если хочет проехать на них хотя бы сто метров, щетки, кисточки, губки, классические белые огородные перчатки с ПВХ-покрытием по периметру ладони, связанные пачками по десять штук, однако даже и это до конца не опишет того, что представлял из себя чудо-магазинчик на обочине, густо пахнущий машинным маслом, мастикой, эпоксидной смолой и табаком.       А вот если подвесить еще что-нибудь к потолку, накидать поверх прилавка, швырнуть жестом щедрого сеятеля на витрины, доверху, «с горкой» завалить приколоченные к стенам полки, в беспорядке нашлепать повсюду ценников, подписанных от руки почерком участкового терапевта, приставить к прилавку-верстаку со стороны подсобки шаткий, хлипкий и засаленный стул и усадить на этот стул отъявленное хамло — то, пожалуй, магазин получит недостающие его облику штрихи.       Кирилл за верстак не смотрел — ползал вдоль забарахленных прилавков, присев на корточки, и практически вжимался лбом в замутненное стекло в надежде отыскать то, что требовалось, не пересекаясь при этом лишний раз с нежелательной помехой в лице продавца.       На улице стоял летний ад, полуденное пекло: всё заливало слепящее солнце, проселочная дорога исторгала пыль и жар прогретой глины, по ее краям стелился сыпучий карамельный песок, прокаленный до белизны, асфальт на пятачке перед магазином дымился и вонял битумом, забитая доверху мусорка у дверей чадила незатушенным сигаретным окурком, в самом магазине играла, только чудом пережившая восьмидесятые, двухкассетная магнитола «Sharp», из ее трескучих динамиков — ну надо же! — разливался фоном не хрипатый шансон и не дешевая русская попса, а неожиданно «A Little Less Conversation» бессмертного короля рок-н-ролла Элвиса Пресли, и перегретый, вспотевший, полуобморочный Кирилл продолжал изучать загроможденные витрины, изредка поглядывая за зарешеченные окна, туда, где был оставлен неприкаянным дедов велосипед: хоть и рухлядь рухлядью, а для такой дыры, как эта, чего доброго, еще за сокровище сойдет.       Пока Кирилл маячил на корточках у прилавка, поминутно ощущал на себе неотступное внимание продавца: то ли тот беспокоился за сохранность товара, в чем были сильные сомнения, то ли, что казалось более правдоподобным, просто таращился, скотина невоспитанная.       — Никогда тебя здесь не видел, — в конце концов задумчиво выдала скотина.       — И никогда больше не увидишь, — обозленный панибратским «ты», огрызнулся Кирилл, в отместку тоже вышвыривая подальше все уважительные обращения, причитающиеся незнакомым людям.       — Это почему же так? — не отцеплялся продавец, доводя своими расспросами до белого каления.       — Потому что я только на лето. Потому что нужен фонарик. А иначе в жизни бы в такую дыру не зашел.       Продавец потянулся — Кирилл на него принципиально не смотрел, но прекрасно угадывал, шкурой чуял все его манипуляции, все жесты и действия, — расправил плечи, подался вперед, облокотившись на угрожающе хрустнувший прилавок, и с пугающей убежденностью поведал:       — Зайдешь еще и не раз, если на целое лето. Мало ли что понадобится. А других таких магазинов в поселке нет. Тут вообще магазинов раз-два и обчёлся.       Они помолчали немного в неуютной духоте, а магнитола, точно поддакивая своему хозяину, в издевку над покупателем затянула бодрым и звучным голосом Элвиса многократное «Come on, come on!».       Кирилл скрежетнул зубами, выругался себе под нос и в отчаянии уткнулся им в мутное стекло, предпринимая очередную бесплодную попытку разглядеть, что же за этим непроницаемым стеклом лежит.       — Что, не нравится тебе у нас? — после некоторого молчания понимающе и даже с толикой сочувствия спросил продавец. — И каким же ветром тебя сюда занесло…       — Моровым поветрием, — огрызнулся Кирилл, не желая лишний раз удовлетворять чужое бесстыжее любопытство.       В действительности цепочка, что привела Кирилла в магазин не-пойми-вещей на обочине, была до смешного проста: июнь плавно и тягуче, как медовая патока, перетекал в июль, учеба в университете сменилась каникулами, а на каникулы родители спровадили надоевшее великовозрастное дитя в родной Энск, поселок городского типа, и дитя безропотно поехало, послушное родительской воле.       Энск встретил деревенским домом на отшибе, пропойцей дедом, пропадающим то на рыбалке, то на охоте, но в обоих случаях ловящим только «белочку», и трижды проклятыми удобствами на улице.       Вела к ним тоненькая тропка в будто нарочно посаженной на всем ее протяжении кусачей крапиве, и пока Кирилл ранним утром продирался через эти ядовитые заросли — успевал обжечь ноги до красных пятен, замочить всю обувь росой, обляпаться паутиной, нахватать мелких, только народившихся пауков-крестовиков и наступить на пару жирных слизней, давя их в кашу, поскальзываясь на их останках, теряя равновесие и падая иногда в крапиву.       Днем сколоченные из серых досок и запрятанные в густых и особенно ягодных кустах малины «удобства» нещадно пропекались солнцем от козырька и до самой выгребной ямы, к полудню начинали источать характерные миазмы, к вечеру остывали и на пару часов делались относительно комфортным местом, если не считать пробуждающихся комаров, но тут наступала ночь.       А вот ночью, в глухой деревне, где не водилось ни одного фонаря на всю улицу с пьяной косой дорогой, где ухали над дырявой крышей домика филины и сослепу иногда пикировали на голову агрессивные летучие мыши, «удобства» окончательно становились неудобными.       Настолько, что измученный бессонницей в провалистой одноместной кровати Кирилл предпочитал отлить в первую попавшуюся трехлитровую банку, найденную на чердаке или в кладовке, чем тащиться до них десять метров через весь запущенный дедом огород.       Банку потом приходилось прятать, заматывать пакетом, пихать в рюкзак, бежать с ней куда-нибудь через всю деревню под прицелом любопытных соседских глаз, а лучше — запрыгивать на дедовский велосипед с погнутыми колесами и под скрип несмазанной цепи ехать до ближайшего мусорного бака, молясь о том, чтобы моча в банке за спиной не выплеснулась на крутом ухабе прямо за шиворот.       Дитя большого города долго мучилось, страдало, стыдливо шарахалось, пряча за спиной срамную банку, от изнуренного алкоголизмом деда по утрам, когда сталкивалось с ним на крапивной тропинке, смотрело выпученными синими глазами из-под лохматой нестриженой челки. Дед же, встреченный спозаранку и с похмелья, имел особую, нездоровую разговорчивость и тут же заводил любимую песню о рыбалке, водочке и — куда, куда тебе уже, старый ты неуемный хрыч?! — молоденьких девочках.       Кирилл, так уж получилось, вообще был не по девочкам, а по мальчикам, но держал эти порочные пристрастия в таком страшном секрете ото всех окружающих его людей, что за свои недолгие девятнадцать так ни разу ни с кем и не завел отношений.       Долго мучиться он не смог и решил проблему с удобствами кардинально.       Во-первых, откопал у деда в сарае хозяйственные перчатки да заржавленный серп, пережиток советских времен, и выдрал всю крапиву на пути к будке с туалетом — преимущественно руками, потому что серп оказался тупым и ничего не резал.       Во-вторых, решил обзавестись фонариком: идти ночью со свечой на блюдце через весь огород было как-то жутковато даже ему самому, что уж говорить про деда, которого по пьяни мог хватить от такого диковинного зрелища удар.       Кирилл перерыл весь дом, но фонарика, даже захудалого, так и не обнаружил.       Дед тем днем оказался относительно трезв и подсказал, что «…проедешь, внучок, через всю деревню до поворота, свернешь на зады, оттуда по прямой до города, и у самого ужо въезда в город будет стоять магазин — вот туды тебе и надобно»; городом он называл поселок, где частные дома гармонично соседствовали с деревянными многоквартирными бараками, пятиэтажными хрущёвками и старыми клоповниками коммуналок. Кирилл оделся полегче, оседлал опасный дедов транспорт, закинул на плечи рюкзак, забрал в низкий хвост русые волосы, отросшие за лето до плеч, прихватил немного из выданных родителями денег и поехал, следуя бесхитростным ориентирам — так он и очутился в придорожном барахольном магазинчике, более всего похожем на советское сельпо.       — Что, не нравится тебе здесь? — раздался над головой внезапный и в то же время абсолютно логичный вопрос. — А зря. В большом городе тесно и душно, а здесь ощущаешь свободу. Дерьма и там, и тут хватает, но тут всегда есть, куда отойти, если вляпался в дерьмо.       Доведенный до отчаяния Кирилл слушал продавца вполуха — какое ему было дело до того, что там себе не иначе как от скуки тот болтает? — но сказанное все-таки расслышал и, вопреки твердому решению игнорировать приставучий местный люд, почему-то откликнулся, выкрысился:       — Я и так в нем по самые уши. В вашей распрекрасной деревне куда ни наступи, всё в него вляпаешься. Ночами — особенно.       — А-а, — понимающе протянули над головой и с усмешкой уточнили: — Поэтому нужен фонарик?       — Поэтому нужен, — так и не дождавшись помощи от нерадивого работничка, продолжающего восседать, закинув ногу на ногу, на засаленном стуле и что-то потягивать из банки — что именно тот пил, Кирилл не рассматривал, как и самого продавца, но, скорее всего, пиво, чего же еще было ждать от местного колоритного населения, — он в бессилии взмолился, не понимая, почему вынужден заниматься поисками нужного товара самостоятельно: — И где здесь вообще фонари?       — Где-то были, — стул красноречиво скрипнул, подсказывая Кириллу, что вот прямо сейчас продавец наконец-то запоздало поднялся, выпрямляясь во весь свой рост, и соизволил присоединиться к поискам. — Чтоб я помнил.       — А кто помнить должен? — не выдержав, огрызнулся Кирилл, перебираясь от витрины к витрине, от стеллажа к стеллажу, и стараясь лишний раз с продавцом не пересекаться ни взглядом, ни делом: найти бы фонарик поскорее, выскочить из этого кошмарного магазина на ни капли не свежий воздух да укатить отсюда обратно в деревню на позорном дедовском велосипеде. Купить пару пакетов чипсов, раз уж в деревенском киоске больше ничего съедобного не продавали, заветренная колбаса и лежалые кирпичи хлеба не в счет, засесть с учебником в своей комнатушке на чердаке — на самом деле это была мансарда, а не чердак, но Кирилл особой разницы не видел, — и носа на улицу не высовывать, покуда не спадет пекло.       Да и там не высовывать тоже: едва только сгущались сумерки, на деревенскую улочку высыпа́ла местная «нечисть», позвякивая бутылками, издавая нечленораздельное мычание и напевая народные песни — их репертуар за пару проведенных на сомнительном отдыхе недель успел набить Кириллу оскомину, в голове носилось по кругу заевшей пластинкой: «Только мы с конем по́ полю идем, только мы с конем по по́лю идем», — а единственная попытка выбраться на прогулку почти закончилась дракой, да удачно выползший из ракитовых кустов дедуля вовремя вмешался и уберег непутевого внучка от неминуемых побоев.       Про коня, к своему ужасу, Кирилл теперь продолжал неосознанно напевать всегда, когда выходил из двора, толкая расхлябанную приземистую калитку и выкатывая на деревенскую дорогу дедов велосипед, и это обещало стать самой ужасной психической травмой, полученной за лето.       — Очевидно, я должен, — смиренно признал продавец, возвращая задумавшегося Кирилла к реальности, тоже присаживаясь на корточки, ныряя под прилавок-верстак и зарываясь в его внутренности с другой стороны. — Но вот же беда… не помню. Видишь, сколько здесь всякого хламья? Думаешь, его хоть кто-нибудь способен запомнить? Да тут сам черт ногу сломит. А я тут всего месяц работаю.       — Откуда тогда знаешь, что они вообще есть в продаже, эти фонари? — чуточку остывая и начиная проникаться к продавцу если и не легкой симпатией, то ее зачаточным подобием, но всё же стараясь лишний раз не глядеть в его сторону, спросил Кирилл.       — Знаю, — донесся из-под прилавка хрипловатый голос. — Точно где-то видел. Сейчас найдем!       Обнадеженный его уверенным тоном, Кирилл бросил исследовать низы витрин и поднялся на затекшие ноги. Потоптался немного перед кассой — кусок гранитной глыбы, большой и страшный аппарат, похожий на плод любви арифмометра и разностной машины Бэббиджа, занимал добрую половину прилавка, — с тающей неприязнью покосился на темно-карюю, вихрастую, обласканную июнем макушку копающегося под прилавком продавца, попинал носком кеда вздыбленный волнами и отходящий от дощатого пола линолеум, и, решив еще немного сократить время пребывания в этом обтёрханном магазинчике, торопливо попросил:       — И батарейки к нему тоже давай.       — Конечно, — согласно отозвался продавец и наконец-то вынырнул из-под прилавка, держа в руках непроницаемый пакетик с фонариком и картонную упаковку батареек. — Вот, держи.       Он поднял взлохмаченную голову, заглядывая перегретому, раскрасневшемуся и измученному Кириллу в глаза, опалил цыганским зноем, заставил сердце в груди сбиться с ровного ритма, удариться с разгона о ребра и забиться пойманной в силки птахой, развернул целлофан, демонстрируя фонарик, протянул его жилистой и чуть грубоватой рукой…       И тут только Кирилл запоздало понял, что в банке плескался апельсиновый оранжад-фанта, вовсе не пиво, что в радужках чужих глаз прорастала зелень луговых трав; Элвис в колонках магнитолы давно умолк, на смену ему пришли Guns N’ Roses, а у парня этого — или мужчины, годы между двадцатью и тридцатью никогда нельзя угадать наверняка, — вопреки обстановке затрапезного и вульгарного магазинчика, были начисто выбриты высокие скифские скулы, была небрежно наброшена на плечи свободная красная рубашка, отутюженная, чистая, пахнущая свежестью стирального порошка, были потертые светлые джинсы в прорехах, был речной загар и смешливые морщинки в уголках глаз, было весёлое лучистое солнце из-под растрепанных кудреватых волос.       Почему же, почему он раньше не додумался на него посмотреть?       Зачем он вообще на него посмотрел?..       Тонкие вспотевшие пальцы ухватились за округлую прорезиненную ручку, бездумно повертели фонарь, хотели было положить на прилавок, оплатить, уйти — вот теперь-то точно как можно быстрее, опрометью прочь из этого опасного, рокового магазинчика, — но не успели: поверху опустились пальцы чужие, случайно задели, а хрипловатый голос бессовестно предложил:       — Тебе вставить?       — Что?.. — девственно-невинный Кирилл, к своему стыду, услышал что-то совершенно, в корне не то и задохнулся; по лицу его разлился такой сочный румянец, что уже не свалишь на жару.       — Батарейки, — хрипотца в голосе сделалась ниже, тяжелее, дыхание сорвалось и застряло поперек горла; озаренные догадкой глаза затуманились, и зелень в них стала глубже, темнее, затягивая, как лесная трясина. Губы на мгновение сжались в тонкую линию, сберегая выдержку, но не сумели, сдались, разомкнулись и осторожно, с легкой печалью произнесли: — Только на лето?.. Уже почти же половина прошла… Наверное, ты был прав, — а вот пальцы справились, бережно отобрали фонарик, со знанием дела сняли крышку и поочередно вложили батарейки одну за другой, соблюдая полярность — минус к минусу, плюс к плюсу. — Никогда больше не увижу. Не зайдешь ты никогда в такую дыру… Сюда и местные-то редко заходят. Послушай…       Кирилл насторожился, замер на самой кромке, балансируя на носках у края прилавка, боясь даже вдохнуть и сцепившись с ним, с этим хамоватым продавцом взглядом так, что не отнять и не отвести, как стальная спайка, и застывшее сердце снова заколотилось, возвращаясь на круги своя, а предательское лицо, уже успевшее подвести помидорной краснотой, просияло, когда смуглые губы шевельнулись, в робкой надежде выговаривая слова — такие нелепые, банальные, никого и никогда не впечатляющие, просто не способные впечатлить, но самые желанные в этот миг:       — Послушай, как тебя зовут?..