Лето в Энске

      Лето играло всеми красками, битыми стекляшками в трубе калейдоскопа, когда Кирилл шел по центральной улице Энска, укатанной древним, серовато-белесым и ноздреватым от непогод асфальтом, местами покрытым наградными звездами трещин, а местами и вовсе зияющим выбоинами, нелатаными дырами. Когда-то к поселку примыкал завод — и только это дало ему возможность получить статус ПГТ, — но с перестройкой завод заглох, обнищавшие жители разъехались кто куда, в основном в окрестные города покрупнее, а гордый статус остался, хотя местечко ему давно уже и близко не соответствовало.       Центральная улица была не слишком длинной, но на ней умещалось много всего: почта с широким крошащимся бетонным крыльцом, с синим ящиком для писем и расколотым наружным полотном оконного стеклопакета, милицейский участок с единственным чахнущим у дверей уазиком, дворец культуры с ободранными желтушными стенами и черным проемом распахнутой настежь двери, откуда всегда тянуло запахом плесневелых бархатных портьер, густо покрытый по фасаду похабными надписями и стараниями местных жителей давно превращенный по факту в дворец бескультурья, да крохотный рынок в три сколоченных из досок ряда, где продавали всё подряд вперемешку: одежду, обувь, китайские игрушки и продукты преимущественно собственного производства.       Был ранний час, и только двое старушек в летних халатах рассаживались на приземистых раскладных стульчиках, поудобнее устраивая перед собой ведра с водой, заполненные букетами никому не нужных цветов: полевыми ромашками, облепленными мелкими черными жучками, и пышными пионами, нежно-розовыми, как оперенье фламинго — всё в прозрачном глянцевом целлофане, сбрызнутом росой.       Кирилл катил рядом с собой велосипед, потому что заднее колесо у него на въезде в город наскочило на кусок проволоки, торчащий из ухабистой дороги, и сдулось, превратившись в тонкий стальной обод.       Тихим воскресным утром поселок еще спал: почта, дворец, даже милицейский пост — всё было окутано дремотной негой, тягучей, как молочная нуга, и магазинчик не-пойми-вещей на въезде тоже смотрел на мир сумраком зарешеченных окон да запертой на амбарный замок дверью.       Совершенно точно не спали только бабки с цветами, Кирилл с дедовским велосипедом и еще один человек, который должен был ждать сегодня Кирилла около своего подъезда, чтобы вместе отправиться на первую, сумасшедшую и черт-знает-что-там-будет прогулку.       У человека были загорелые жилистые руки, кудлатые, выжженные небесным янтарем волосы, светлые джинсы с прорехами на коленях, хрипловатый голос, наглые замашки, зеленые лесные глаза, и нравился он Кириллу так, что дыхание перехватывало и щемило в груди от скачущих кузнечиками мыслей.       Человека звали Стас, работал он в придорожном магазинчике, а жил в пятиэтажном панельном доме под номером «3» — этим исчерпывалось всё, что знал о своем новом знакомом Кирилл. Пятиэтажных хрущёвок в поселке было всего несколько штук, и все они располагались на центральной улице — только и оставалось, что понять, где ее начало, да отыскать третий по счету дом.       Хрущёвки пахли непривычно, запахи потрясали и сшибали с ног: из некоторых подъездов, открытых нараспашку, несло кошачьей мочой, жареным луком, затхлыми тряпками, земляным подвалом, снова и снова мочой, только уже отнюдь не звериной, а потом вдруг — книгами, огуречными дубовыми бочками, прокаленными на чугунной сковороде подсолнечными семечками, малиновым вареньем.       Сверху над головой шумели посаженные вдоль тротуара тополя, обкромсанные, обрубленные, но все равно яростно плюющиеся белым ватным пухом, и от них тянуло древесной смолкой, небесным озоном, мелким дождиком, пролившимся в третьем часу ночи и сбереженным в ладонях листвы.       Кирилл свернул за угол дома и сразу же увидел его: Стас стоял у подъезда, облокотившись на оштукатуренную стену, и в ожидании свидания курил сигарету.       Не думавший так быстро с ним встретиться, Кирилл от волнения замер, переминаясь с ноги на ногу, подтолкнул страдальчески взвизгнувший велосипед, и Стас его заметил, просиял, шагнул навстречу, наметанным глазом быстро заприметил волочащееся за велосипедом колесо и ухватил калечный транспорт за руль, деликатно отбирая у Кирилла.       — Я же предлагал за тобой заехать, — оглядев спущенную шину, сокрушенно покачал головой он. — Ну ничего, давай оставим в подъезде, я залатаю, когда вернемся… Да не тронет его никто! Кому он нужен… Здесь все свои.       Они вкатили велосипед в подъезд и прислонили к проеденной сыростью и поросшей склизкой зеленовато-белой плесенью стене у спуска в подвал.       Отряхнув руки от случайно налипшей на ладони плесени, Стас первым вышел из прохладной подъездной клети на медленно, но неотвратимо пропекаемую солнцем улицу, под кренящуюся утесом тень от фасада хрущёвки. Направился было куда-то в сторону, к беспорядочно понаставленным — Кирилл хотел бы сказать «припаркованным», да язык не поворачивался, — подержанным и дряхлым автомобильчикам, среди которых выделялась чья-то единственная новенькая KIA, кичащаяся красным лаком кузова, но вдруг сунул руки в карманы, порылся в них, резко тормознул, крутанулся на пятках и быстро зашагал обратно к подъездам.       Остановился под окнами, запрокинул голову и крикнул:       — Ленка! Лен-ка!       У Кирилла под сердцем нехорошо кольнуло, а само сердце, подсеченное метким выстрелом, сорвалось и ухнуло куда-то в желудок, где стало медленно топиться, разъедаемое едким соком-кислотой.       Спустя пару минут окно на пятом этаже, под самой крышей, распахнулось и из него высунулась, рискованно перегнувшись через подоконник и свесив длиннющие каштановые патлы, какая-то девчонка лет четырнадцати: на голове розовый ободок с кокетливым пряничным бантом, на веках и в уголках глаз налеплены блестяшки, лицо размалевано, но хотя бы не как у проститутки, а как у улыбчивой и откормленной куклы «Барби».       — Чего тебе? — ехидным голоском поинтересовалась она, поджав губы, и на щеках проступили острые ямочки.       — Я деньги и ключи от тачки забыл. В прихожей на трюмо, — в голосе Стаса теплилась надежда, а Кирилл замер у его локтя, тоже задрав голову и в непонимании таращась на девчонку.       — А самому подняться? — Ленка просьбу его выполнять не торопилась, даже наоборот: расположилась поудобнее на подоконнике, демонстративно выставив локти, подперев щеки ладонями и поглядывая сверху вниз с хорошо сознаваемым превосходством.       — Тебе что, сложно? — с досадой выдохнул Стас, всё еще надеясь избежать утренней пробежки по лестнице — лифтов в местных хрущёвках, как небезосновательно подозревал Кирилл, отродясь не водилось.       — А тебе что, сложно? — паясничая, передразнила Ленка.       — Вот же стерва, — сцедил Стас сквозь зубы и уже почти обреченно зашагал к подъезду, как она тут же скрылась из виду, нырнув куда-то в утробу квартиры.       Оба, и Стас и Кирилл, замерли, с ожиданием наблюдая за пустым окном, и очень скоро девчонка вернулась, появившись в черноте оконного проема, и что-то с размаху зашвырнула.       Стас только и успел, что оттолкнуть Кирилла в сторону и отшатнуться самому, как это что-то просвистело между ними со скоростью пули и рухнуло на землю у ног, подняв брызгами пыль и песок.       — Ты что, совсем рехнулась? — спросил потрясенно Стас, поднимая скомканную сторублевую купюру, разворачивая и выпутывая из нее ключи. — Я тебя прибью, когда вернусь!       Из окна вдогонку тут же бросили что-то еще, и на этот раз под ноги ему плюхнулся бумажник — очевидно, с остальными деньгами.       — Не прибьешь! — высунув язык, взвизгнула Ленка, быстро присела, спрятавшись за стенкой — небезосновательно опасалась, что ей в отместку тоже может полететь что-нибудь тяжелое, — и продолжила орать из укрытия: — Я к подружкам с ночевкой! И на дискотеку! А завтра мамка дома будет! Не прибьешь!       — Прибью потом как-нибудь, — себе под нос проворчал Стас, подбирая бумажник, отходя и уводя за собой Кирилла к машине, с опаской бросая за спину недоверчивые взгляды и с особенным беспокойством поглядывая на окна, откуда велся обстрел. Прочитав на лице своего спутника отпечаток пережитого страха и культурного шока, он виновато поведал: — Это сестра моя, Ленка. Дрянь дрянью растет. Ты уж прости. В следующий раз не поленюсь и лучше уж сам поднимусь, чем эту курву просить.

***

      — Куда мы с тобой поедем?       В машине гулял сквозняк, носился между двумя распахнутыми форточками, трепал Кириллу челку, щекоча ее колкими кончиками лоб и переносицу, теребил вихрастые патлы Стасу; из магнитолы лилась приглушенная музыка, почти неслышимая за гулом двигателя и шумом сквозняка, прогретое солнечным жаром сиденье пахло пыльной замшей и искусственной кожей, и было так странно сидеть — совсем рядом, плечом к плечу, гораздо более обжигающему, чем весь этот концентрат лета, запрятанный в апельсиновую банку с фантой, — и не понимать до конца, что же между ними творится.       И творится ли хоть что-нибудь, или это всего лишь Энск, всего лишь поселковая жизнь, где каждый друг дружке если не брат, то друг или приятель, или, на худой конец, враг, но уж никак не незнакомец?       — Откуда я знаю, — откликнулся Кирилл, а ветер тут же подсуетился, сорвал слова с губ, пронесся мимо водителя и выскочил с ними в противоположное окно, и пришлось повторить: — Откуда мне знать, что тут у вас есть? Я вообще здесь впервые, если не считать раннего детства, которого не помню.       — Впервые в Энске? — Стас вел куда-то машину, потрепанные бордовые жигули, и изредка поглядывал сквозь солнцезащитные очки — большие, авиаторские, переливающиеся бензинными разводами, — в сторону своего единственного пассажира, когда бегущее под колесами асфальтовое полотно совсем пустело. Глаза взирали из-под полупрозрачных стекол настороженно, тоже без уверенности, что оба они с этим городским мальчиком, стоя в тот день по разные стороны магазинного прилавка, поняли друг дружку правильно. — Ну тогда сообщу тебе одну страшную правду, Киря, если ты еще и сам не догадался: тут нет ни-че-го. Кроме леса и реки.       — Зачем тогда спрашиваешь, куда поедем? — обиделся Кирилл, над которым как будто бы издевались, хотя вроде и нет.       — А если не спрашивать, то получается, что я тебя черт знает куда везу, — откликнулся Стас, пожимая плечами. — Вдруг ты еще решишь где-нибудь на подступах к реке или лесу, что я маньяк какой и собираюсь тебя здесь порешить и закопать в камышах.       Кирилл фыркнул и рассмеялся, потом резко смутился, отвернулся, стараясь смотреть строго в покрытое дорожной пылью окно на проносящиеся мимо скучноватые пейзажи: всё больше неухоженные поля, пустыри да давно заброшенные просеки вдоль линии электропередачи, где, никем не корчуемый, уже вовсю прорастал мелкий, но непролазный подлесок. Большие стальные вышки торчали рогатыми турами, воздух под ними тихонько гудел и потрескивал, на них наседал настоящий, дикий лес, неустанно отвоевывая себе пяди земли, небо кренилось перевернутым зеркалом воды, по нему парили беспорядочно раскиданные клубы белых облаков, по-особенному легких и воздушных, будто пуховое лебяжье перо. Буйные кусты где-то карабкались по обочинам, взбирались на дорогу и раскидывали над ней гибкие прутья ветвей, хлестали измочаленными листьями по лобовому стеклу, а где-то отступали как можно дальше, открывая просторы: салатовые, шартрезовые, аспарагусовые, горчичные, виридановые — всех оттенков бежа и зелени, луговой хаки-камуфляж.       — Поедем с тобой на реку? — с легкой опаской предложил Стас. — На всю ночь? Костер разведем. Сейчас по пути заскочим на заправку, там рядом магазин есть.       — А тебе разве не на работу завтра? — недоверчиво сощурив глаза, уточнил Кирилл, вспоминая, с какой нерадивостью обслуживал своих покупателей халатный работник придорожного магазинчика.       — На работу, — согласно кивнул Стас. — Но кому я там в девять утра в понедельник нужен? За прилавком отосплюсь, если что. Работа, понимаешь ли, не волк и в лес не убежит — каждый день поджидать будет, а с тобой… Когда еще с тобой покатаемся. Вдруг ты завтра передумаешь и домой отсюда сбежишь, в город свой, — закончил он с нарочитым пренебрежением, но Кириллу почудилась в его словах легкая…       …Неуверенность? Волнение? Страх?       Кажется, это был именно страх.       — Не сбегу я никуда, — успокоившись немного сам и поспешив успокоить его, смущенно отозвался он. — Ждет меня там кто, можно подумать. Пинком обратно отправят. Они со мной не нянчатся, предки мои.       — Вот оно как, — понимающе хмыкнул Стас. — Тогда поехали на реку? Можно купаться, вода уже теплая.       Кирилл не сомневался, что вода теплая, если не кипяток: даже залетающий в окно ветер был сухим, горячим и насквозь пыльным. Пыль эта оседала на вспотевшем лице, забивалась в нос и рот, оставалась на языке, попадала в глаза и вызывала в них красноту и резь.       До автозаправки они доехали через пару минут, и там Стас постарался припарковать машину под единственным на весь заправочный пятачок деревом, отбрасывающим на дыбящийся шкурой динозавра и проросший по трещинам сорной травой асфальт скудную тень.       Магазинчик у заправки был полупустым, если не считать единственного водителя-дальнобойщика, застрявшего у кассы поболтать с кассиром, и в сравнении с улицей показался Кириллу прохладным. В углу у холодильников с пивом стоял напольный осевой вентилятор, и хотя лопатки его ротора еле шевелились, оттуда всё равно доносилось дуновение остуженного воздуха.       Они медленно двинулись вдоль прилавков, и Кирилл с каждым шагом ощущал усиливающийся неуют: там, где дело касалось денег, всё необременительное и приятное резко заканчивалось, а никто, кроме него, этого как будто бы не понимал.       Их путь оборвался возле ряда холодильных шкафов, где Стас остановился, оглядывая полупустые полки за стеклом, заполненные преимущественно однотипными напитками, и Кирилл тоже застыл рядом с ним, у самого плеча.       — Слушай… — Стас неожиданно потянулся, ухватил чуть мозолистыми, грубоватыми пальцами за руку, за его пальцы — тонкие, привычные разве что к шариковой ручке и карандашу, изнеженные и белые от холодных и непогожих столичных зим, — и легонько потер их подушечками; всего лишь пара касаний, вверх и вниз, и он с тревогой отпрянул, чтобы — мало ли — не сотворить лишнего, если вдруг окажется так, что они все-таки думали о разном, вовсе не об одном и том же. И пока Кирилл приходил в себя, унимая мгновенно участившееся дыхание и пытаясь угомонить сорвавшееся в бешеный галоп сердце, быстро спросил, словно ради этого только и трогал: — Ты ведь не пьешь? — дождавшись скомканного ответа и убедившись, что не ошибся в своих догадках, он продолжил: — И я тоже не пью, не вижу в этом ни смысла, ни интереса. Что мы с тобой будем брать?       И тут Кирилл не вытерпел, окончательно сдался и полез рыться по карманам, где были с вечера припасены ради запланированной прогулки родительские деньги; выволок из тесной, слипшейся от духоты ткани скомканные купюры, развернул их в пальцах и, угадывая на себе изумленный выжидающий взгляд, пробормотал, старательно отводя глаза:       — Давай я тоже заплачу. Вместе купим… — наверняка люди в такой глуши получали не слишком высокое жалование, это даже он в свои девятнадцать прекрасно понимал, и мысленно проклинал зачем-то выросший на дороге заправочный маркет, как будто нельзя было поехать на речку, минуя этот камень преткновения.       Нависающий над ним Стас не двигался с места, ничего не говорил, только смотрел, то ли пытаясь осмыслить происходящее, то ли надеясь, что Кирилл одумается и сам деньги уберет.       В конце концов, так и не дождавшись ничего от своего гораздо более юного спутника, он накрыл ладонью его руку, комкающую купюры, и сказал:       — Слушай, зачем мне твои деньги? Убери. У меня их вообще-то достаточно. Если ты еще не понял, тратить их здесь не на что. Пускай я и не очень много зарабатываю, но они копятся, лежат. Я же не пью, понимаешь ты? Тут денег нет только у тех, кто бухает и ничего не делает… Давай наберем с тобой чего-нибудь и поедем уже, а?       Чтобы разорвать затянувшийся мучительный момент, он отвернулся, распахнул дверцу холодильного шкафа, снял с полки пару бутылок лимонада и обе вручил Кириллу, вынуждая таким образом спешно убрать обратно в карман мятые бумажки и заняться наконец покупками.       Чем дальше они продвигались между полками, тем больше всего сгружали на Кирилла, не иначе как опасаясь, что если оставить хоть малейшую возможность извернуться и высвободить руку, то у самой кассы это обязательно сыграет злую шутку и нежеланные деньги снова выползут на свет; в таком непотребном виде они и добрались до стойки с кассовым аппаратом, сигаретной витриной, кофемашиной и грилем, где вращалась на вертеле в курином солярии одинокая заржавленная курица, ужарившаяся, загорелая и тощая, как «подсушенный» бодибилдер перед соревнованиями: жилистый и здоровый Стас — налегке и с кошельком под мышкой, хилый и мелкий росточком Кирилл — заваленный покупками по самую маковку.       — Еще сигареты дайте, — Стас быстро отсчитал с запасом купюры и опустил на приспособленное под монетницу блюдце. — Пачку Winston'а.       Солнце за окном отряхивало львиную гриву, и с нее летели брызги плавленого аурума, золотистые капли просачивались сквозь стекло, падали на пол оплавленными пятнами прыгучих зайчиков; казалось, вот-вот — и окрестности Энска в разгар ненавистного, знойного и спертого лета обратятся в Элизиум.       Коробка с сюрпризом, где хранятся и задворки захолустья, и обетованная земля: что вытащишь, как повезет.

***

      Речной берег был извилистый, заросший, весь в траве и камышах, только крохотная заводь с песчаным спуском к воде проглядывала сквозь зелёную поросль и открывала чистую черно-синюю воду. Над головами смыкались роскошными кронами две плакучие ивы, противолежащий берег серебрился глазурной рябью под солнцем, неспешно сползающим к полудню и дальше, в вечереющую медовую охру. За спиной кудрявился непролазный лиственный лес, справа поодаль, за камышами, сбегали в воду старые и рассыпающиеся на щепу мостки.       Они сидели почти у самой воды, друг против друга, так близко, что Кириллу иногда делалось душно, но вовсе не от жары, и страшно — это вообще не пойми от чего. Сердце начинало колотиться часто-часто, дыхание перехватывало и стягивало удавкой, и он не знал, куда деть руки, ноги, и куда деться самому, когда Стас ненароком — а может, и умышленно, — касался его коленки, задевал ее будто бы случайно кончиками пальцев, но не отнимал их, не торопился убирать с прокаленной до белых угольев кожи, а начинал будто бы измываться. Словно в шутку, игриво пробегался по ней подушечками, выстукивая несуществующий ритм, любовно обводил заостренную косточку сустава, но тут угадывал переступленную грань, которую самолично же себе придумал и начертил, очухивался и руку опасливо отдергивал, ровно обожженную.       Брался за сигареты, брался за лимонад, брался за что угодно ещё, заводил болтовню о фильмах, которые оба они могли бы, наверное, когда-то посмотреть и теперь обсудить — должно же было и у них, таких разных, отыскаться хоть что-нибудь общее, — а Кирилл, расстроенный тем, что более чем скромные домогательства так быстро закончились, огорчённо поджимал губы и недовольно ерзал. Сам не умея ни флиртовать, ни, уж тем более, соблазнять кого бы то ни было, он замыкался ещё сильнее в своем коконе и делался совершенно каменным, неподатливым и неразговорчивым.       Стас болтал за двоих, неосознанно срывая стебли сухой травы и скручивая из них витые вензеля.       — Раньше я работал механиком в автомастерской, — он даже говорил «автомастерская», а не «автосервис», — но она закрылась. Хозяин, видишь ли, решил, что бизнес себя не окупает, и уехал. Ну, а я что? Чтобы без дела не сидеть, устроился в тот магазинчик продавцом… У нас тут самому подработку или халтуру искать — гиблое дело, — закончил он и выбросил изломанную соломинку из рук. Вдруг неожиданно поднялся с проросшей сквозь песок травы, отряхивая сор, и позвал:       — Пойдем купаться?       В пальцах ног путался влажный рассыпчатый песок, они проваливались и утопали, иногда цеплялись за попрятанные в нем травинки с речного дна, хвойно-зеленые и пушистые, как хвощ. Чужое оголенное и загорелое тело сводило с ума, свое — такое же оголенное, но белое, — заставляло стыдиться и белизны, и наготы. Можно было сосчитать все родинки и все шрамы, и если не коснуться, то хотя бы сохранить в памяти; тени плясали под черной водой, солнце кренилось, сползало с зенита в надир, катилось по небосводу, как спелая болотная клюква по расшитой скатерти, и иногда руки всё же соприкасались, крепко сцеплялись пальцами, жгущимися через прохладу реки, и тогда становилось совсем сложно и страшно быть обнаженным.       Тогда Кирилл, не выдерживая, выскакивал опрометью из воды, подхватывал брошенную небрежным комом одежду и быстро, рваными движениями натягивал на мокрые бедра липнущие шорты, стараясь на Стаса лишний раз не смотреть.       Особенно в ту точку, в то предательское место на теле, которое всё могло бы рассказать лучше пустых и лишних слов даже под тугой тканью плавок.       А потом незаметно яблочный спас над горизонтом, пляшущий купальским костром, угас, тут же из подножья леса набежали сгущающиеся опарой сумерки и на смену костру небесному пришел земной, сотворенный из подобранного на берегу плавника и наломанных в чапыжнике сухих веток. Комары, давно уже присматривающиеся и зудящие над ухом, разочарованно отпрянули, согнанные жаром и дымом, и остались кружить на безопасном удалении, терпеливо выжидая, когда огонь погаснет и останутся тлеющие угли.       Стас бродил вокруг костра, подкидывал хворост. Курил, подпаливая кончик сигареты в языках пламени. Бросал в слизывающий всё дотла огонь фантики от шоколадных батончиков «сникерс».       Искры выстреливали в небо бенгальскими сполохами, и как-то так получилось, что один раз он сел почему-то не напротив, не с другой стороны костра, а рядом. Задел плечом, мазнул голой кожей из-под рукава футболки по такой же нагой руке, устроился на приволоченном из леса бревне, опершись локтями о колени, и стал задумчиво катать в пальцах сигаретную пачку, изредка поглядывая на Кирилла.       А потом вдруг высвободил руку, вскинул ее и, к взорвавшемуся в груди фейерверку восторга, обвил за плечи. Заглянул в глаза пьяным взглядом, прижался лбом ко лбу, патлатыми выжженными прядями к неровно топорщащейся русой челке; губы потянулись друг к дружке, были уже совсем близко — Кирилл с волнением, переходящим в шторм, ощущал на них горячее дыхание, пахнущее незнакомо, табаком и недавно съеденным шоколадом, и они уже почти…       …И тут в камышах что-то зашуршало.       Да не просто зашуршало, а так, будто медведь ломится, или же олень, или кабан, но никак не меньше.       Они разом вздрогнули, оторвались от своих постыдных занятий и уставились на верхушки-кисточки качающейся и ходящей ходуном травы.       — Что за… — недовольно сузив глаза, медленно произнес Стас, и Кирилл почувствовал, как все мышцы его напряглись, а колени напружинились, готовые вот-вот распрямиться. Вскакивать он, однако же, не стал, оставшись сидеть на бревне и только внимательно вглядываясь в камыши. — Чертовщина какая-то. Кто там может ползать-то?       — Не знаю… — напуганным шепотом отозвался Кирилл, тоже застывший, похолодевший и боящийся даже шелохнуться.       Шорохи близились, камыши качались всё сильнее, всё неистовее; тот, кто продирался через заросли к ним на свет, шел не напрямик, а зигзагами, но с каждой секундой неуклонно приближался, явно заранее наметив себе направление.       — Может, это чупакабра? — наконец высказал неуверенное предположение Кирилл.       — Кто? — Стас даже обернулся к нему, прекратив на мгновение следить за кустами.       — Я тут как-то на одном сайте прочел, — заметно побледнев, Кирилл заговорил так тихо, как только позволял дрожащий и непослушный голос, — что в городе Выкса на Оке такая водится. Это кровососущая зверюга родом из Мексики. Сама она вроде кенгуру, но маленькая. Может, и у вас тут тоже такая завелась?       — Никогда не встречал, — чуть подумав и похмурив брови, мотнул головой Стас, однако услышанное ему явно не понравилось. Когда неизвестное существо оказалось уже в паре метров от костра, он всё-таки не выдержал и поднялся, делая навстречу решительный шаг, но тут камыши наконец расступились, и на полянку вывалился собственной внезапной персоной Кириллов дед, всё лето напролет пропадающий по рыбным местам реки.       Ворвался в очерченный огненным светом круг, шало покачиваясь из стороны в сторону, обвел окрест себя стеклянным взглядом и остановился им на Кирилле, возрадовавшись и как будто бы даже ничуть не удивившись внуку.       — Ну надо же! — воскликнул он, всплеснув руками, со звонким хлопком сомкнув их перед собой и почти промахиваясь одной ладонью мимо другой. — И вы тут! А со мной что приключилось!.. Пошел я, значится, к ночи донки проверять. Ходил-ходил, смотрю: вырвано удилище, леску уж течением уносит, запутало в траве. Пошел доставать да править, а она — ни в какую! Тянет и тянет на дно. Пригляделся, ба!.. А это ж щука! Я вправо, и она вправо. Я влево, и она, лярва, влево! Вырвала донки да уволокла за собой!       Между тем, вопреки красочному рассказу, леска от донок вместе с удилищем болталась вокруг дедова сапога, накрепко обмотавшись и нацепив на себя целый ворох сухой осоки и камышей. Кирилл раскрыл было рот, чтобы об этом сообщить, осекся, покосился на Стаса — тот тоже с легким сомнением разглядывал ноги выползшего из травы старика, — и, ощущая дичайший стыд, сдавленным голосом вынужденно произнес:       — Дед, а дед… Вон твои донки. На сапогах у тебя болтаются.       Дед вздрогнул, покосился вниз. Снова всплеснул руками, только теперь в этом жесте было столько всего — возмущения, изумления и досады, — что обидевшей деда щуке позавидовал бы не только выпускник Щукинского училища, но даже и сам Емеля.       — От же какой афронт! Так это ж она, нехристь, меня опутала! Стреножила! На глубину утащить хотела!       — Дед, разве рыба может быть христью или нехристью? — уже даже не сгорая, а попросту подыхая от финского стыда перед Стасом за собственного деда, придушенно выдохнул Кирилл.       — Рыба-то? Она, Кирюшечка, всё может! Рыба хи-итрая… — тут старика понесло, прорвало на рыбацкие байки, а Кирилл мысленно отругал и проклял себя за послуживший детонатором вопрос: и кто только за язык тянул спрашивать о чем-то пьянющего деда.       — Я к вам тут, к огоньку… — дед подтащил корягу поближе к костру, и Кирилл вторично себя проклял, с гарантией и наверняка.       …Когда над тоненькой асфальтовой лентой занималось бледное земляничное утро, еле розовея на кромке, где нарождалось новое, пока еще не злое, а наивное и трепетное солнце, они медленно ехали вдоль полей и пустошей обратно в Энск. Вдрызг пьяный и храпящий дед на заднем сиденье перекатывался туда-сюда, как пустая тара, а Кирилл ощущал нездоровую бодрость в голове и резь в глазах; Стас же не выражал ничего, просто спокойно вел машину и внимательно следил за дорогой.       Вдруг резко ударил по тормозам, и Кирилл, по счастью, пристегнутый ремнем безопасности, подался вперед, тут же нырнул назад, ударился лопатками о спинку сиденья и окончательно проснулся.       Прямо перед ними, покачивая резными коронами ветвистых рогов, неторопливо переходил дорогу бурый громадный лось, и они оба, и водитель и пассажир, замерли, провожая его неотрывным взглядом. Кирилл приоткрыл от удивления рот, а Стас сложил руки на руле и долго следил за лосем, пока тот не покинул проезжую часть и не скрылся в кустах за обочиной.       — Ну, как тебе зрелище? — спросил он под конец, оборачиваясь к Кириллу.       — Я никогда такого не видел. Это лось?       — Лось. А хочешь, аистов покажу? Они гнездо свили на водонапорной башне. Давно уже, каждое лето туда теперь прилетают. Поехали, Кирюш, это небольшой крюк. Дед твой все равно дрыхнет беспробудным сном. Поехали…       Лето в Энске выползало из-за горизонта вместе с солнцем и, несмотря на дурной и лихой свой нрав, обещало неожиданно стать совсем не таким, как все привыкшиеся, примелькавшиеся Кириллу лета́.       Совсем особенным.