Лето в Энске

      Лето завертелось, как сумасшедшая карусель с гарцующими лошадками, лошадки те соскочили с платформы, высокой и круглой, будто корж творожного торта, ринулись в поля, в гривах их пестрели шелковые ленты, а на шеях заливались звонкие бубенцы. Солнце швыряло горстями с небес желтый шафран, такой же кудрявый и многослойный, как бархатцы на городских клумбах, высаженные возле дворца культуры, или как болотные ирисы, расцветшие в придорожной канаве под боярышником, где водились утки. На рынок стала приезжать машина с цистерной, откуда продавали квас на розлив, и местные жители кучковались возле нее, чтобы посплетничать. Сеяли последний пух тополя, отцветал пьяный и душистый розовый шиповник, покрываясь струпьями скукожившихся ржавых лепестков и пробивающимися им на смену продолговатыми ягодами, одуванчики пускали в небо невесомые парашюты, сбрасывая их десантом неслучившихся встреч, летней белой поземкой рассыпа́лась по полянам сныть, река дышала под покровом кренящегося неба рыбной сыростью и донной йодистой травой, и водомерки-конькобежцы фланировали по стоялой глади густо заросшего мелкой ряской пруда на окраине Энска, куда Кирилл со Стасом частенько наведывались вечерами, чтобы посидеть в тишине.       Энск дышал полуденным сном спящей красавицы, сморенной провинциальным зноем; где-то поспевала на светлых лесных опушках земляника, где-то чернела зорким оком воронья ягода, сами воро́ны, седые и хрипатые, орали по утрам на деревенской окраине и над помойными баками, на дорожке перед рынком ворковали сизые голуби, прогуливались взад-вперед вдоль торговых рядов, перебирая красными лапками, и иногда заводили брачные танцы, гортанно курлыча, вздыбив перья, распушив веером хвост и топчась на одном месте по кругу.       У Стаса с Кириллом были свои брачные танцы — чуть менее пристойные, чем голубиные, но тоже на одном месте по кругу: они целовались, как одержимые, сминали друг друга в объятьях, жарко дышали губами к губам и почти-почти…       …Но в самый последний момент кто-нибудь из них тушевался, останавливался, всё сбивалось, понятное и простое враз становилось запутанным и сложным, и вместо полноценной близости у них случалось половинчатое извращение.       Стас ронял Кирилла в траву или на откинутую спинку машинного сиденья, наваливался сверху, целовал в шею, в ключицы, забирался ладонями под футболку, оглаживал худосочную грудь, пробегался щекочущими касаниями кончиков пальцев по впалому животу, просовывал руку под кромку шортов или джинсов и нащупывал изнывающий, налитый воспаленным желанием орган.       Его рука хозяйничала у Кирилла в штанах, настойчивые пальцы дарили нестерпимое удовольствие, и Кирилл, сгорая от стыда и первого сексуального контакта, делал то же самое: расстегивал трясущимися пальцами ему ширинку, оглаживал стоящий член сперва сквозь ткань трусов — хоть и не слишком длинный, но крупный; наверное, было бы больновато ощущать такой в себе, пусть ощутить и хотелось, — потом приподнимал резинку и запускал их под трусы. Дыхание тут же перехватывало где-то под горлом от собственной смелости, руки пугались горящей, твердой и бархатистой плоти, несмело ласкали, потихоньку обхватывая ладонью всё увереннее и решительнее, двигая ей всё чаще и быстрее и доводя до скорого предела.

***

      Было безветренное и прохладное воскресное утро, когда они встретились у подъезда обсаженной тополями хрущёвки, и Стас, закатив вихляющий рулем велосипед в плеснелый закуток под лестницей, привычно поинтересовался, завтракал ли Кирилл. Поскольку тот никогда не завтракал, обычно после этого риторического вопроса они шли на рынок, где какие-то предприимчивые выходцы из Азии — то ли таджики, то ли узбеки, а то ли и вовсе армяне, — держали ларек со свежей выпечкой, и покупали у них пакет горячих пирожков, пышный поджаристый лаваш из тандыра и заодно бутылку колы или пакет сока, но в этот раз, вопреки обыкновению, Стас вдруг предложил:       — А хочешь, ко мне поднимемся? Никого сейчас дома нет, поедим нормально и поедем с тобой куда-нибудь.       Затаивший дыхание Кирилл с предвкушением и опаской кивнул, и они стали медленно взбираться по пропахшей каменной сыростью лестнице.       — Только у меня там ничего особенного не найдется. Макароны с вечера, кажется, остались, и к ним салат можно нарезать. Или можем пельмени сварить, — оправдывался Стас, аккуратно ведя своего внезапного гостя, словно опасался, что тот сейчас передумает, развернется на полпути и сбежит. — Кофе еще можно сделать с бутербродами. Будешь кофе?       Кирилл потерянно кивнул — после дедовского холодильника, где отродясь не водилось ничего съедобнее самых дешевых сарделек из деревенского киоска, он был рад любой более или менее нормальной еде.       Они поднялись на пятый этаж, и Стас отпер ближнюю с правой стороны дверь в простой обивке из черного дерматина, прошитого крест-накрест мебельными гвоздями, как стеганое одеяло. Изнутри пахнуло незнакомыми запахами чужого жилья — жареной картошки с луком, стираного белья, крыжовникового конфитюра, ковролина и сигарет, — сквозь которые отчетливо пробивался знакомый и привычный морской аромат одеколона, встретила сумеречная и тесная прихожая, занятая обувным ящиком, трюмо, одежной вешалкой, и заставленная непонятными коробками, и когда Стас закрыл входную дверь на пару оборотов ключа, Кирилл почему-то почувствовал себя в западне. По-настоящему западня эта его не страшила, но немного нервировала чуждым духом и незнакомым местом, где очутился впервые.       — Не стесняйся, — сказал Стас, скидывая обувь и добывая из недр обувного шкафчика специально для Кирилла синие гостевые тапочки. — Маман на смене, будет поздно вечером, а Ленка с самого утра куда-то смылась. Кухня слева, проходи и располагайся.       Он мыл в ванной руки, а Кирилл краем уха слушал, как хлестала мощным прерывистым напором из крана вода, и попутно разглядывал кухонную обстановку: светлая скатерть, деревянная хлебница на разделочном столе, покрытая облупившимся лаком, холодильник с поцарапанной дверцей, поблескивающей из-под белой краски перламутровой сталью, простая раковина, простой линолеум на полу, простое всё.       Стас быстро вернулся, почти силком усадил своего неожиданного гостя на застеленный подушкой табурет, властно надавив ладонями на плечи, и сунулся в холодильник.       — Кажется, Ленка сожрала всю колбасу, — с сожалением выдал он, покопавшись в его недрах. — Пельмени будешь?       Кирилл в очередной раз согласно кивнул, всё еще испытывая мучительный неуют в чужих стенах, обжитых чужими людьми и насквозь пропитанных чужими запахами, чуть ссутулил плечи, сунул неприкаянные руки кистями меж коленей и так застыл, не представляя, куда еще деться в этой маленькой комнатушке, где двоим затруднительно было развернуться, не зацепившись плечами.       Стас тем временем зажигал конфорку на старенькой газовой плите, водружал на нее кастрюлю с подгорелым днищем и узором из цветов и земляники на закоптелых боках, доставал из большого эмалированного таза, стоящего у батареи под окном, помидоры и огурцы — последние такие мелкие и колючие, какие можно вырастить только на дачной грядке, — нареза́л их крупными ломтями — необъяснимая примета провинции, в городе почему-то всегда старались помельче накрошить, — и ссыпа́л на щербатое блюдце.       Потом открыл форточку, закурил сигарету, с силой выдыхая строптивящийся дым наружу, прочь из квартиры, но тот всё равно залетал обратно, чтобы въесться в диванную обивку, в стены, в одежду и ковролин.       — Вот так как-то и живу, — сказал чуть смущенно, будто бы извиняясь. — Своего угла у меня пока нету. Я после армии и техникума даже поработать толком не успел: сперва в автомастерской какое-то время, да она быстро закрылась, а теперь в этом магазине. Работы в Энске мало, можно сказать что почти и нет. Найти очень сложно, особенно по специальности. Чуть подальше, в городе, с работой попроще, но туда больше двух часов в один конец, каждый день тяжело так мотаться. Пока еще в техникум ездил, нормально было, весело даже, а сейчас повзрослел, мало веселого.       Кирилл за его спиной неловко поерзал, силясь согнать ту скованность, которую наводила на него чужая квартира, и с осторожностью задал давно не дающий ему покоя, но никак не смеющий сорваться с губ вопрос:       — А ты раньше… ну… с кем встречался? Я имею в виду… — спросить нормально, по-человечески не получалось, и он мямлил, бесился на себя за это, а под конец и вовсе сконфуженно примолк, но Стас каким-то чудом понял, расшифровал невысказанное.       — Ты имеешь в виду, с парнями или…? — отозвался он, резко оборачиваясь от плиты, где медленно подкипала в кастрюле вода, и с кривоватой усмешкой сообщил: — Гомик я. Если ты об этом. Как ты можешь себе представить, с этим здесь еще сложнее, чем с работой. Не дай бог кто узнает, через день уже весь поселок знать будет, а еще через неделю и до города вести дойдут… Еще вот поди объясни родне, чем тебе та и эта девчонка не угодили, и почему бы вам не попробовать просто повстречаться, ведь жениться не обязательно… Я так особо никогда и ни с кем в итоге.       Кирилл распахнул глаза и ошарашенно уставился на него немигающим взглядом; только в этот миг стало окончательно ясно, почему между ними, несмотря на безумное тяготение, до сих пор ничего не случилось, почему всё оставалось на грани поцелуев и взаимного рукоблудия.       — Мне если кто когда и нравился, — продолжал рассказывать Стас, ссыпая крупные морозные пельмени из упаковки в бурлящую воду и помешивая их большой деревянной лопаткой, — я все равно обычно не лез. Мало ли что. Да и чаще всего сам сразу видел, что там не по этой части. А я же не самоубийца.       Потрясенный до глубины души этим откровением, Кирилл рассеянным взором выцепил этикетку с полупрозрачной пельменной пачки — какая-то незнакомая, местная, кажется, в столице таких не продавали, — пару раз бессмысленно сморгнул, сбивая наваждение, глубоко вдохнул — сам не заметил, когда успел задержать дыхание, — и неуверенно промямлил:       — То есть… ты со мной… это у тебя… впервые, что ли?..       Стас одним широким шагом отступил от плиты к окну, выдыхая в форточку последнюю затяжку табачного дыма, еще в пару шагов добрался до раковины, затушил под струей воды сигаретный окурок и, выбросив его в мусорное ведро, обернулся к Кириллу всем корпусом, облокачиваясь на разделочный стол.       — Можно и так сказать, Киря, — различимо волнуясь и от этого неосознанно напрягаясь всеми жилами, всеми суставами и мышцами, бесхитростно признался он. — Так по-настоящему — впервые. А ты? Был у тебя раньше… кто-нибудь?.. Или… Или, может, сейчас кто есть… там, в городе твоем… тебя ждет?..       Голос его звучал нарочито, вымученно, слова слетали с губ каменными и неподъемными; было видно, как он нервничает, пока произносит всё это, как нелегко ему даются обоюдострашные вопросы-ответы, такие же угрожающие и острые, как опасная бритва.       — С ума сошел, что ли? — оскорбился Кирилл, получив от него вкрадчивое подозрение. — Зачем бы я стал… если бы у меня был кто-нибудь. Это же… это погано как-то.       Стас невесело хмыкнул, уже немного спокойнее улыбнулся и заметил:       — Хорошо, что ты так считаешь. Но такой позиции мало кто придерживается. Сам небось видел и знаешь, как оно у иных людей бывает.       — Знаю, — быстро откликнулся Кирилл, в действительности еще слишком мало поживший и почти ничего за свою юную жизнь не видевший. Наивный, незамутненный, он знал наверняка только то, что, казалось бы, любящие друг друга люди иногда по какой-то причине расстаются или разводятся, если они женаты, что его родители почти развелись, когда ему было девять, но потом почему-то передумали и наладили трещащий по швам быт, и что гомосексуалистов в окружающей его действительности практически не существует.       Что там происходило у этих несуществующих гомосексуалистов — оставалось для него загадкой и тайной за семью печатями, ясным было одно: они не женились и не разводились, а раз чаша сия обходила их стороной, то можно было допустить, что и не расставались.       Хотя на самом деле, конечно же, расставались, это-то Кирилл понимал, но живого примера у него перед глазами не имелось, и в его воображении даже на пороге двадцатилетия продолжали тесниться стаи радужных единорогов, шатался шалый капитан Джек Воробей с заржавленным компасом, безупречно указующим на то, о чем грезит сердце, и летели, неслись облака белокрылого детства, превращаясь то в жирафа, то в верблюда, то в слона, то в рыбу-меч, будто податливый шарик-«капитошка».       — Значит, тоже в первый раз? — уточнил Стас, надеясь получить однозначный ответ, и, успев засечь смущенный быстрый кивок, заметно воспрянул. Вернулся к пельменям, помешивая их и убавляя на конфорке огонь, выудил из холодильника дой-паки с кетчупом и с майонезом, перенес вместе с нарезанными овощами на обеденный стол, поставил по соседству от кастрюли греться старенький пузатый чайник со свистком и достал из белого подвесного шкафчика хорошо знакомую, в отличие от сугубо местных полуфабрикатов, стеклянную банку «Нескафе» с золотистой крышкой и бежевым крошевом сублимированного кофе внутри.       — Ты как любишь есть пельмени? — спросил он Кирилла, когда те были сварены и разложены по тарелкам, а дымящийся бодрым запахом жженого суррогатного зерна кофе — залит по чашкам. Подсел поближе, подтащив к столу свободный табурет, взял сперва майонез, выдавил большую порцию себе в миску, туда же добавил такую же порцию кетчупа и перемешал всё это ложкой до однородной консистенции. Видя, однако же, в каком ужасе взирает на получившееся кушанье Кирилл, он запоздало заподозрил, что аппетитным это блюдо тому явно не кажется, и ложка, замедлившись, озадаченно ткнулась в край тарелки.       — И что, вкусно? — с опаской поинтересовался Кирилл, внимательно разглядывая жутковатое красно-белое месиво.       — Ну да, — пожал плечами Стас. — Стал бы я жрать, если бы невкусно было.       Кирилл еще немного поизучал в задумчивости пельмени под соусом, покосился на кетчуп, на майонез, и неуверенно попросил:       — А дай попробовать.       — Пробуй, — охотно и даже обрадованно среагировал Стас, потеснился, открывая доступ к своей тарелке, а потом вдруг сам зачерпнул из нее столовой ложкой пельмень и протянул Кириллу.       С рук Кирилла еще ни разу в жизни не кормили — если не считать беспечного и практически бессознательного младенческого возраста, — и он застыл, стушевавшись и даже немного испугавшись предложенной ему ложки. В панике пытаясь разгадать, чего ждет от него Стас — чтобы забрал ложку из рук? или чтобы прямо так с нее и попробовал? — он заерзал на табурете, нахмурился и пугливо, точно неприрученный зверь, подался навстречу. В диком стыде неловко подхватил пельмень ртом, попутно неаккуратно перемазав губы соусом, с облегчением выпрямился, выполнив это нехитрое, но до крайности смущающее действие, недоверчиво прожевал, удивился необычному сочетанию и в конце концов сообщил:       — И правда вкусно.       — Видишь, — обрадовался Стас. — Я плохого не посоветую.       И в этот самый миг, в разгар утренней пельменной трапезы, в замочной скважине входной двери повернулся ключ, створка по-хозяйски распахнулась и в прихожей раздалось шумное девичье пыхтение.       Босые стопы бодро прошлепали по коридору до ванной, и как по команде замершие Стас с Кириллом увидели Ленку: в короткой юбке с рюшами и майке на тонких бретельках, волосы забраны цветастым ободком, щеки лоснятся загаром, ноги темные, цвета обожженной глины, а самые пятки контрастно-белые. Она остановилась у ванной комнаты и вдруг, почуяв постороннее присутствие, обернулась к ним.       — Жрете тут? — ничуть не удивившись и даже не поздоровавшись, отметила она. — А что жрете? Пельмешки? А мне?       — А тебе не хватило, — недовольно и с явственной неприязнью в голосе отмахнулся Стас, на всякий случай загораживая тарелку с завтраком от нее локтем: видно, прецеденты выкраденной из-под носа еды были в их семействе отнюдь не редкостью. — Свали. Больше нет.       — Фу-у, какой ты злой, — ничуть не обидевшись, фыркнула Ленка и полезла в холодильник, в морозилку — проверять, так ли она на самом деле пуста, как утверждает старший брат.       — Ты же всю колбасу схомячила в одно рыло, — припомнил Стас. — Какие тебе еще пельмешки?       Ленка его стоически игнорировала, копаясь в холодильнике и планомерно перерывая его полки; добралась до самой нижней, присела на корточки, подметая кончиками волос пол, и наконец с победоносным видом что-то оттуда извлекла.       — Ага! — объявила, вскинув над головой небольшой желто-красный брикетик. — Сыр!       Следящий за ней краем глаза Кирилл пригляделся и понял, что добыча действительно оказалась крохотной пачкой плавленого сыра «Дружба», какие обычно валялись, никому не нужные, на нижних полках молочных продуктов в любом супермаркете.       — Сы-ы-ыр, — продолжала напевать младшая сестрица Кирилла, скача у них за спиной боком вдоль разделочного столика, будто сухопутный краб. — Сы-ы-ыр-р-р! Я — Рокки. Сыр-р-р!       — Да уйди ты отсюда, — страдальчески взмолившись, попросил Стас. — Ты же вроде как на весь день собиралась к подружкам? Так чего вернулась-то?       — А вот захотела — и вернулась, — отозвалась Ленка, пританцовывая и шурша сырной фольгой. Сунула развернутый брикетик в рот, громко прошлась босыми ногами по линолеуму и наконец-то скрылась в ванной.       — Пойдем скорее, — предложил Стас, подхватывая одной рукой тарелку с пельменями, а другой — чашку с дымящимся кофе. — Она сейчас снова выползет, пожрать нормально не даст.       Пока в ванной гремел мощным напором кран, они торопливо покинули кухню, и в заволоченном тенистым сумраком коридоре Стас толкнул ногой одну из трех дверей с матовым стеклом, откуда сочился приглушенный свет. За дверью оказалась просторная комната, судя по обстановке — гостиная и, вероятно, чья-то из домочадцев спальня по совместительству, о чем свидетельствовал разложенный и небрежно накрытый бурошкурым пледом диван. Напротив дивана располагалась типичная почти для всех гостиных постсоветского пространства стенка из светлого орехового дерева во всю стену, в ней по центру, в специально отведенном отсеке стоял телевизор с черным экраном в пыли и мутноватых разводах, а под телевизором на затоптанном и старом зеленовато-бежевом ковролине лежала игровая приставка «Денди», серая, с парой квадратных джойстиков и горкой разбросанных поблизости знакомо-рыжих картриджей с играми.       Рокот воды в ванной утих, раздался натужный скрип заворачиваемого крана, дверь распахнулась и в коридоре послышались ленивые и скучающие шаги.       Ленка чуть побродила по квартире из комнаты в комнату и от скуки принялась распевать набившие оскомину песенки, постоянно звучащие из радиоприемника и со всех музыкальных каналов страны. Сначала она долго мурлыкала себе под нос, расхаживая туда-сюда:       «Ла-ла-ла-ла-ла, весь день я напеваю! Ла-ла-ла-ла-ла, весь день я повторяю! Все мои друзья поют со мною вместе, может быть и вы споете эту песню?».       Стас и Кирилл сидели на диване, молча жевали пельмени и оба, не сговариваясь, напряженно таращились на дверь, где за матовым стеклом промелькивал время от времени туманный и расплывчатый силуэт; надежда на уединение, втайне лелеемая как одним, так и другим, таяла с каждой минутой.       — Да когда же она уберется, — с досадой сцедил окончательно разочарованный происходящим Стас, отставляя на пол опустевшую тарелку, и поднял чашку с кофе, отхлебывая и обжигаясь. Поморщился, перевел взгляд на Кирилла и виновато произнес: — Прости. Если бы знал, что припрется — не позвал бы тебя в гости. Сразу бы поехали куда-нибудь.       Тем временем композиция, которую исполняла Ленка, успела смениться.       «Ла-ла, ла-ла, а мне всё мало. Ла-ла, ла-ла, а мне всё мало, — тянула она теперь звонким голосом. — Ла-ла… мало…».       А потом внезапно хлопнула дверца и воцарилась тишина. За стенкой громко щелкнула кнопка, зашипели динамики, и из них, заступая на место Ленки и заполняя всю квартиру грохочущими попсовыми битами, хлынуло уже настоящее пение с настоящей музыкой.       «Забирай меня скорей, увози за сто морей, и целуй меня везде — восемнадцать мне уже!», — радостно взревел магнитофон, разгоняясь и увеличивая громкость, но это было даже не так плохо.       Это было совсем не плохо, потому что Стас, покосившись за спину, на отделяющую их от Ленки стену, покрытую бордовым ковром с дичайшей смесью этнических орнаментов — центральным иранским «медальоном», азербайджанскими перьями-лепестками «бута» и бесконечными извивающимися линиями «эслим» родом из Персии, — вдруг ухватил замершего и отложившего в сторону тарелку с недоеденным завтраком Кирилла поперек груди и рывком опрокинул на диван, наваливаясь и впиваясь в губы жадным поцелуем. Его ладонь опустилась на колено, огладила бедро, медленно поднимаясь по нему, и накрыла пах, с еле удерживаемым желанием сминая яички и отвердевший пенис; губы разорвали единение, соскользнули на подбородок и дальше, на шею, а Кирилл шумно и прерывисто вдохнул, выгибаясь и подставляясь под частые и аккуратные касания: Стас никогда не ставил ему засосов, опасаясь лишнего внимания охочих до сплетен местных, и всегда ласкал предельно нежно и бережно.       Пальцы нащупали под джинсой возбужденный ствол, прошлись от самого кончика до основания, сдавили вместе с тканью; Стас в очередной раз бросил быстрый и опасливый взгляд на дверь и вдруг подскочил, как ужаленный.       За дверью, распластавшись по матовому стеклу всеми руками-корпусом-лицом, вжимаясь носом и даже губами, раскрытыми, как у глубоководной рыбины, выволоченной из своей естественной среди обитания и брошенной издыхать на песок, стояла Ленка и корчила страшные гримасы.       Как им ее не было толком видно из-за двери — только очертания, и лишь там, где она впечатывалась ладонями и губами в стекло, отчетливо проглядывала розоватая кожа, — так и ей едва ли удавалось разглядеть, что творится в комнате, но Кирилл все равно нервно вздрогнул и на всякий случай вслед за Стасом сел на диване, из неприличного горизонтального положения перебираясь в приличествующее вертикальное.       — Чего тебе надо? — подорвавшись с дивана, в три широких шага преодолев расстояние до двери и распахнув ее так резко, что маячащая за ней сестрица чуть не рухнула через порог прямо в комнату, вопросил озлобленно Стас, но внятного ответа не получил.       Ленка только предусмотрительно отскочила, высунула язык и скрылась из виду в коридоре.       Там прострекотал, вращаясь от цифры к цифре, характерным звуком телефонный диск, и через несколько секунд, как ни в чем не бывало, раздался ее бесстрастный голос:       «Здрасьте, теть Тань, а Аню можно? А где она? Да, подожду», — Стас продолжал недоверчиво за ней наблюдать, высунувшись корпусом в дверной проем, и Кирилл на цыпочках подобрался к нему и тоже выглянул из-за его спины в коридор, но притихшая Ленка больше ничего не творила — невинно топталась у обувного шкафчика с телефонной трубкой, зажатой между ухом и плечом.       — Свали к своей подруге, — ядовито посоветовал ей Стас, захлопывая дверь и вместе с Кириллом возвращаясь в гостиную, но с поцелуями больше к нему приставать не отваживался, очевидно, опасаясь, что в следующий раз сестрица ворвется в самый пикантный момент не иначе как верхом на метле.       «Приве-е-ет! Ты чего делаешь? — магнитофон допел про сто морей и принялся восхвалять короткие девчачьи юбки, а Аня на том конце телефонного провода, судя по всему, освободилась и откликнулась, и теперь Кирилл со Стасом могли отчетливо слышать Ленкину половину диалога. — Я-то? Не-а. Не хочу. Была у нее, она там с Катькой. Ну, с дурой той очкастой, в конце зимы перевелась. Я не буду с ними ходить, это позорище. Пусть сама с ней ходит. Ты ее не видела, у нее ногти криво пострижены, пальцы все в цыпках и шея грязная, фу-у, она вообще, что ли, не моется? Свинюшка. Зачем дружить со свинюшкой?».       Подруга-Аня что-то отвечала — то ли возражала, то ли поддакивала, этого понять не удавалось, — а Стас с Кириллом сидели молча, Кирилл доедал остывшие пельмени, вымазанные в майонезе и кетчупе, Стас катал в пальцах сигареты, отхлебывая большими глотками кофе из чашки, и оба почему-то, не сговариваясь, слушали, хотя ничего их касающегося или хотя бы косвенно интересного в беседе двух мелких девчонок не было.       «Она еще на дискач с ней идти собралась, вот же идиотка. Представляешь? Хурма сказала, что их там отметелят обеих — ржака будет, пойдем посмотрим? У меня мамка на смене, поздно приедет, записку ей напишу. Тебя когда отпустят? Тогда я ща накрашусь, и через пару часов к тебе».       Трубку бросили на рычаг, и звук босых ног оповестил о том, что Ленка вприпрыжку поскакала куда-то по коридору — сперва к себе в комнату, а затем, судя по гулкому хлопку двери, в ванную, наводить марафет.       — У тебя есть братья или сестры? — спросил Стас, переводя взгляд на Кирилла, получил отрицательное покачивание головой и кисло произнес: — А мне вот не свезло. Ладно бы еще адекватная была, так нет же. Может, конечно, и поумнеет, когда чуток подрастет, но судя по тому, что вижу — вряд ли… Ты ее еще во всей красе не лицезрел. Поехали, что ли. За пару часов она тут все нервы вытреплет.       Они вышли в коридор, и пока Кирилл переобувался, меняя гостевые тапочки на свои кеды, Стас куда-то отлучился.       Когда Кирилл через секунду случайно поднял взгляд, то обнаружил его у ванной комнаты: притихшим сбоку от створки, склонившимся и колдующим над дверной ручкой. Пальцы что-то старательно вертели, и не успел Кирилл и глазом моргнуть, не успел раскрыть рта, чтобы окликнуть и спросить, чем же он там занят, как ручка попросту отвалилась, подчинившись нехитрым манипуляциям и оставшись у Стаса в руке.       Сборно-разборная чудо-ручка с чудо-двери, оказывается, скручивалась так же легко, как в иных домах отвинчивались от газовой плиты вентили, отваливались от стульев ничем не закрепленные набивные сидушки и снимались с торшеров абажуры из набивной ткани.       Завершающим штрихом Стас ухватил оставшийся торчать на месте ручки штифт, потянул его из прорези дверного полотна на себя, и оглушительный удар стального предмета по кафелю оповестил о том, что задуманная пакость благополучно удалась: вторая часть конструкции, находящаяся с внутренней стороны двери, упала на пол.       В ванной что-то зашуршало, зашлепало пятками по полу — видно, Ленка всполошилась от внезапного грохота и обернулась посмотреть, в чем же дело, — и некоторое время царила тишина: секунда, две, три…       Тишина взорвалась истошным воплем, остервенелым ударом о дверную створку и отборной матерной руганью.       — Открой! — голосила Ленка, со всех своих хилых подростковых силёнок ударяя кулаками по твердому деревянному полотну. — Открой дверь! Гад! Убью!       — Мамка поздно будет, — удовлетворенно хмыкнул Стас, подкидывая в руке прихваченную половину ручки, возвратился к Кириллу и оставил ее на трюмо, продолжая говорить — громко, чтобы непременно было слышно в ванной: — Вот и откроет. Записку ей, что ли, напишу, где тебя, дуру такую, искать.       И самым безжалостным образом вместе с Кириллом вышел на лестничную клетку.