***
Наступившее позднее утро — незамеченно выключенный среди ночи будильник на тумбочке неторопливо подползал стрелками к одиннадцати часам — хмурилось вместе с Кириллом, нагнав откуда-то полотно рыхлых и тонких облачков, скучковавшихся над Энском и окрестностями плотным серым пологом. У соседей в сарае под черемухой изможденно кукарекали петухи, где-то в деревне лаяла цепная собака. Невыспавшийся Кирилл сомнамбулой выполз из постели, побродил по мансарде, покосился за окна, поежился от моментально набежавшего вместе с тучками холодка, достал из дорожной сумки, которую даже не удосужился от апатии и расстройства разобрать по приезду, ни разу не ношеные за ненормально жаркий июнь джинсы и плотную флисовую толстовку с капюшоном и, натянув их на худощавое тело, спустился по расхлябанной лестнице на первый этаж. Природной худобе способствовало и то, что нормальной еды у деда в доме не водилось: всякий раз, как открывал круглый пузатый холодильник, примостившийся в кухонном углу под арсеналом настенных полок, Кирилл обнаруживал там либо крупно нарубленную окрошку, подозрительно пованивающую чем-то отнюдь не квасным, а покрепче градусом, связку страшных серых сарделек, явно из мяса натуральной туалетной бумаги, и приблизительно такого же качества краковскую колбасу, лежалую, покрывшуюся слизью и пованивающую; в самом лучшем случае на кухне находились целые и нетронутые огурцы и помидоры, и вот их-то он и пытался выкрасть у деда из-под носа, чтобы съесть сырыми или накрошить себе салат. Иногда дед притаскивал откуда-то мешок молодой картошки, мелкой, с полупрозрачной и тонкой матовой шкуркой, еще даже в налипшей сырой земле или рассыпчатом песке, иногда, если на рыбалке везло, приносил свежую рыбу, а иногда какая-то соседская старушка, тайно влюбленная в ничего не подозревающего деда, задаром давала тому трехлитровую банку коровьего молока, и вот это всё Кирилл тоже ел, но появлялось такое продуктовое изобилие от случая к случаю, в остальном же приходилось перебиваться снэками, шоколадными батончиками и мороженым из деревенского ларька да с ненавистью коситься на забытую в холодильнике краковскую, с каждым днем обрастающую новыми слоями цветастой плесени. Этим утром, впрочем, Кириллу было не до еды: горло сводило от волнительного удушья, под ложечкой ныло от предвкушения, любой съеденный кусок в таком состоянии застрял бы на полпути к желудку, и он долго изводился, с трудом удерживая себя от желания рвануть аж бегом в эту свою Мекку, в придорожный магазинчик не-пойми-вещей у въезда в поселок. Останавливало только то, что дед куда-то уехал спозаранку, забрав велосипед, и хочешь не хочешь, а пришлось смириться с предстоящим переходом через заброшенные поля и пустоши. Когда же Кирилл наконец добрался до точки, где дорога проселочная, разбитая и неухоженная, впадала в обрывающееся ровным срезом полотно престарелого асфальта и где стоял с краю от этого ископаемого полотна обетованный магазинчик, его поджидал неприятный сюрприз. На дверях магазина, наглухо запертых на замок, висела самодельная картонная табличка, где крупными жирными буквами было написано:«Инвентаризация».
Кирилл бестолково поморгал, потаращился на эту табличку, без успеха подергал замурованную дверь за стальную скобу ручки; ощущая дичайшую смесь обиды, злости и огорчения, в расстроенных чувствах отступил на полшага и замер столбом посреди асфальтированного пятачка у магазина, не зная, что дальше делать. Большого выбора у него и не было — либо возвращаться в деревню, либо зачем-то идти дальше, в поселок, где только крошащиеся постройки советских лет, тихие улочки и хрущёвки в огранке остриженных тополей, но туда не хотелось, туда было тащиться еще зазорнее, будто он какая-то выброшенная псина, рыскающая по подворотням в поисках предателя-хозяина. Испытав на этом подступающее под горло и ударяющее в голову бешенство пополам с истерикой, он озлобленно пнул бетонный порожек, так и не решившись постучать в неприступную дверь, и уже было зашагал от магазинчика прочь, как ключ в замке с оглушительным скрежетом повернулся, дверная створка стремительно распахнулась, а картонка на ней подпрыгнула и упала прямиком в мусорное ведро. — Киря! — заорал ему вслед выскочивший на порог Стас, заглядывая в мусорку, спешно выуживая из нее сообщающую об инвентаризации картонку и отряхивая ее уже успевший подгореть и задымиться от плохо затушенного окурка край. — Куда же ты?.. Почему ты не постучал? — А должен был? — смуро проворчал Кирилл, прожигая исподлобья, из-под торчащей колючками русой челки взглядом не хуже, чем тлеющей сигаретой. — У тебя тут вон что, — и кивком указал на сминаемую чужими нервными руками картонку. — Но, черти, как бы я узнал?.. А я только чудом тебя и заметил, — оправдывался Стас. — Да неужели ты думаешь, что я по своей блажи тут заперся и табличку эту повесил? Заходи скорее. Он запер за вошедшим — и снова, как в первый, во второй и во все последующие разы, когда они оставались где-нибудь наедине, становящимся скованным и смущенным, — Кириллом дверь, и шагнул к прилавку-верстаку, придерживая откидную столешницу и пропуская гостя в свои владения. — Видишь ли, — сообщил, плюхнувшись на знакомый засаленный стул, откидываясь на спинку и опираясь о прилавок локтем, — хозяин сегодня утром явился и велел посчитаться. Когда на работу сюда устраивался, товар я не принимал и никаких актов не подписывал, ему продавец срочно нужен был и заморачиваться он не стал. А сейчас, видно, спохватился, что неучтенный товар можно при желании просто вынести и сделать вид, будто так и было… Всё еще можно было вынести что угодно и сделать вид, будто так и было, указав потом в акте остатки за вычетом краденого, но Кириллу хватало одного взгляда на хламосборники стеллажей, витрин и полок, чтобы понять, почему нерадивый хозяин этого магазина-склада легко и непринужденно оставил такого же нерадивого работничка в одиночку заниматься столь щепетильным делом, как инвентаризация всего собранного здесь бесценного барахла. — Вот только как я должен всё это ему сосчитать — понятия не имею! — страдальчески закатив глаза и в раздражении швырнув прихваченную по рассеянности с улицы картонку с угрожающей надписью «Инвентаризация» на прилавок, закончил выговариваться Стас. — Я пока только с подсобкой и разобрался, но так ведь там ничего особо и не хранится… Если где-то и существует ад для кладовщиков, то, очевидно, это он и есть. Кирилл не выдержал, рассмеялся, но спохватился и одернул себя на третьем смешке; еще раз, уже внимательнее, осмотрелся вокруг, оглядел ломящиеся от бессистемно раскиданного товара стены, осознал всю степень чужого отчаяния и сочувственно выговорил: — Но ведь это один раз сосчитать, и больше не понадобится. — Ха-ха-ха, — без тени веселья в голосе, ровным издевательским тоном отозвался Стас. — Ты серьезно в это веришь? Если хорошо сосчитать, то считать потом придется постоянно. Ты что, не знаешь, как это работает? Правда не знаешь? — получив в ответ отрицательное покачивание головой, устроился поудобнее, беспечно развалившись на стуле, закинул ногу на ногу и, глядя на Кирилла так пристально, будто подумывал позвать того к себе на колени, да стеснялся предлагать такое с наскока, поучительным тоном произнес: — Тогда слушай внимательно, тебе в будущем тоже обязательно это знание пригодится. Никогда не делай работу лучше, чем хорошо, если видишь, что тебе не собираются за это платить. Иначе тебе мало того, что сразу поднимут планку от «хорошо» до «лучше», так еще и взвалят на плечи лишних обязанностей. С чересчур ответственными и прилежными работниками так всегда и происходит… А потом они выгорают, бросают всё к чертям и увольняются или уходят в запой. — Тогда не надо считать слишком хорошо, — пожал плечами Кирилл, цепляясь кончиками пальцев за прилавок, тоже неотрывно уставившись на его приглашающие колени и с трудом справляясь с желанием подойти и хотя бы опереться о них ладонями, чтобы оказаться близко-близко и заглянуть в чужие зеленые глаза. — Посчитай средне-хорошо. Не до последнего винтика, но хоть приблизительно. — Да ведь я даже в лучшем случае до самой ночи здесь застряну с этим пересчетом… У тебя дела какие есть, наверное… Ты же не станешь меня ждать, — в его хрипловатом голосе сквозило столько неуверенности и разочарования, что Кирилл не смог удержать искренние и честные слова, сами собой сорвавшиеся с губ: — Нет у меня никаких дел, — а после в каком-то чокнутом, совершенно не свойственном ему порыве — просто потому что никто и никогда еще не смотрел на него так, таким изголодавшимся и западшим взглядом, как это делал Стас, — в подтверждение этих слов повернулся к прилавку спиной, ухватился за его край и легко запрыгнул, усаживаясь прямо рядом с вышедшим из каменного века кассовым аппаратом. Поерзал, сдвигая и тесня тощими бедрами всевозможные предметы, ручку-монетницу-калькулятор, и тем самым показывая серьезность своих намерений, сложил руки на коленях и бесхитростно прибавил: — Какие у меня, по-твоему, могут быть дела? Я дома в деревне целыми днями сижу. Думаешь, весело? — Так я же занят буду, — виновато пояснил мгновенно утративший всё нахальство Стас, поднимаясь с места и потерянно обводя взглядом магазинчик — видно, оценивал масштабы предстоящей работы. — Пылищу тут сейчас подниму. Тоже весело вряд ли будет… тебе. Я-то, конечно, буду очень рад, если ты останешься, Киря, — с нажимом закончил он. — Останусь, — еще более решительно подтвердил Кирилл. — Помогу тебе, если хочешь. — Ну это ты совсем загнул, — окончательно сдавая, будто подхватил от своего собеседника заразную беспомощность первоклашки и целиком перетянул эту немочь на себя, пробормотал Стас. — Нечего тебе тут за меня руки марать. Моя работа, сам и сделаю… Просто посидишь в сторонке, поболтаем с тобой. Но вышло всё, разумеется, совершенно не так, как он планировал и задумывал. Пыль в воздух взмыла уже от первых сдвинутых с места мешков с цементом, и они оба дружно раскашлялись и расчищались; покуда Стас оттаскивал неподъемные тюки к входной двери, осознанно или неосознанно замуровывая ее на манер баррикады, чтобы добраться до мелких предметов, придавленных и заваленных этими тюками, Кирилл маячил поодаль, наблюдая за его действиями и стараясь не вдыхать полной грудью. Единожды поднявшись, цементная пыльца и не подумала опадать, так и оставшись завесой мельчайших частиц, оседающих на языке строительным привкусом — будто лизал на жаре бетонные блоки, — а на джинсах забиваясь в плетение нитей и въедаясь настолько основательно, что от нее спасла бы разве только двухчасовая машинная стирка. Стас отволок мешки, растолкал банки с краской и грунтовкой, распинал ногами тазы и ведра, расшвырял пилы, швабры, малярные валики и декоративные колпаки для колесных дисков, дотянулся до запрятанного под ними деревянного ящика с гвоздями и склонился, щуря в вездесущем полумраке глаза и уперев руки в колени. — Чертовы гвозди… да сколько же их здесь?.. — А ты измерь в килограммах, — с невинной простотой посоветовал Кирилл, подходя ближе и заглядывая в ящик вместе с ним. — Конечно, я измерю в килограммах, — проворчал Стас, окинув его недоверчивым взглядом, будто не до конца понимал, шутит тот или всерьез. — Не поштучно же их пересчитывать. Но чтобы измерить в килограммах, нужно сперва весы найти. Если я весь этот ящик на те, что у кассы, закину, то они точно сломаются. Торговые весы с двумя чашами и комплектом гирь нашлись в дальнем углу, под одноместной брезентовой палаткой, зачем-то вытащенной из чехла и наброшенной на них сверху, как черный платок — на клетку с попугаем. Сдвинув в сторону от них еще груду неучтенного пока хлама и расчистив пространство вокруг, Стас приподнял ящик с гвоздями, прикинул его на вес — «Пять кило точно будет», — бухнул на одну чашу весов, а на другую опустил тяжеленную гирю. Вышло пять килограммов и почти триста пятьдесят граммов, и так в большом хозяйственном журнале альбомного формата появилась первая за продолжительное время запись — а между тем, за всей этой возней прошла четверть часа, не меньше. — Так мне и за неделю тут не закончить, — понуро озвучил их общую мысль Стас, вместе с любопытным Кириллом таращась в этот девственно-чистый линованный журнал. — А ты отмечай всё подряд, что видишь, — подбросил еще идею Кирилл. — После рассортируем и сгруппируем как-нибудь. Можно прямо с этого угла и начать. Пройтись сперва по всему периметру, а потом по центру. Давай я помогу, записывать буду. Стасу это предложение понравилось, он вложил журнал в его тощие и никак не желающие загорать руки, а сам принялся перебирать всё, что находил на полках, перекладывая, скидывая, водружая обратно, роняя, чертыхаясь и продолжая целеустремленно продвигаться вместе с Кириллом вдоль стены. Кирилл прилежно записывал. Косился краем глаза на вспотевшего и запылившегося Стаса. Таращился уже во все глаза, когда тот пытался снять со стеллажа то ли аккумулятор, то ли генератор, то ли еще что-то настолько же громоздкое, увесистое и при потенциальном падении достаточно убийственное. Аккуратно переспрашивал: — А как пишется гуммиарабик? А «кипелка» — это что такое? — Кирабит, — отвечал Стас, как будто это слово хоть что-то да объясняло. — А кирабит? Что такое кирабит? Ки-ра-бит, верно? — Верно, Кира, — хмыкал в ответ Стас с неизменной усмешкой в уголках поневоле гнущихся от случайного веселья губ. — Это оксид кальция, или негашёная известь, кирабит. Как твое имя, только бит. — Сам ты бит, — обижался Кирилл. — Пока еще нет, — парировал Стас, легко и непринужденно обыгрывая его в затеянном словесном поединке. — Некому бить. Не тебе же, не справишься. Кирилл обижался еще сильнее, вспыхивал и пунцовел всеми щеками, как в первый день их знакомства, злобно чертил в амбарной книге — так он мысленно нарек хозяйственный журнал — синей шариковой ручкой жирные кресты и обводил по несколько раз толстой шизофренической линией уже записанные названия встреченных ими вещей. Пока они прошли всего лишь одну стену, а в журнале оказалось исписано уже несколько страниц, и у Кирилла привычно занемели и загудели пальцы, воскресив еще свежие в памяти лекции по философии, на которых скучающий лысый профессор скучающим тоном зачитывал им скучные трактаты древнеримских философов, только, в отличие от лекций, здесь и сейчас скучно вовсе не было. Стас подходил вплотную, замирал всё ближе, буквально плечом к плечу, жаром из-под рубашечной ткани к почти непроницаемому флису толстовки, оборачивался, с теплом смотрел сверху вниз — разница в росте между ними была значительная, — улыбался ему, а Кирилл застывал с журналом в руке, будто околдованный, и глядел на него в ответ с ожиданием, с надеждой и просьбой в глубине серо-синих глаз… Когда они добрались до конца стены, то обнаружили на стеллажах множество коробок с непонятным содержимым, а за теми поблескивало что-то металлическое, похожее на литой корпус мясорубки; заглянув внутрь одной из коробок, Стас объявил: «Крепежные ленты», и, прикинув вес на ладони, передал Кириллу с просьбой: «Подержи, они легкие». Он сгрудил ему на руки одну почти невесомую коробку, другую, третью; складывал и складывал, пока макушка Кирилла окончательно не скрылась за ними, а полка не расчистилась достаточно, чтобы можно было разглядеть спрятанные на ней предметы и бегло их пересчитать. И в тот самый миг, когда Стас, беззвучно шевеля губами и от усталости уже загибая пальцы вместо того, чтобы вести ненадежный мысленный подсчет, медитативно провозгласил: «Тигли, ровно пять штук», — попытавшийся перехватить коробки поудобнее Кирилл неожиданно оступился, покачнулся и начал заваливаться куда-то набок вместе со всей удерживаемой башней. Воскликнул, стал в панике ловить всё, что валилось у него из рук, но коробки с легковесной крепежной лентой рассыпа́лись бессистемно, рушились не единой грудой под ноги, а разлетались в разные стороны, задевая предметы другие, цепляя их на излете и увлекая за собой в свободное падение. Какая-то коробка прихватила попутно с полки малярные кисти, кисти скинули отвертки, отвертки попа́дали на открытые пластиковые контейнеры с шурупами и гайками, гайки со стуком запрыгали по линолеуму. Испугавшись больше всего просыпавшейся мелочевки, которую потом долго и нудно будет подбирать, Кирилл инстинктивно отшатнулся от стеллажей в противоположную сторону, там другая соскользнувшая коробка задела подвешенную к столбу и воздевшую прутья к потолку метлу, и та плавно, с сухим ветряным шорохом опустилась на соседние, еще не обследованные ими верхние полки, где стоял целый ряд мелких коробочек. Всё это произошло так стремительно, что Стас успел только широко распахнуть глаза, раскрыть рот, что-то крикнуть упреждающее, хотя упреждать, когда предметы уже валятся из рук во всех возможных направлениях, было глупо и бессмысленно; лишь когда дошло дело до метлы, он очухался, рванул вперед и ухватил Кирилла за плечи, останавливая и его самого, и рассыпающиеся из его пальцев коробки с крепежными лентами, но оказалось уже слишком поздно. Сверху, отыгрывая грозные рулады этой симфонии хаоса, уже съезжали одна за другой мелкие коробчонки с неизвестным, гремящим и сыпучим, но, по счастью, не слишком тяжелым содержимым. Они падали и падали прямо на них, на плечи и накрываемые руками головы, а в довершение рядом, буквально в нескольких сантиметрах от Стаса, с громким хлопком бухнулся на пол рожковый гаечный ключ, и это оказалась финальной нотой заключительного аккорда. — Черт, черт, черт… — громким шепотом повторял Стас, стискивая ладонями плечи Кирилла и пытаясь его от вещепада как-то заслонить, но мало преуспевая в этом. — Ты в порядке? Кирилл не заметил, как из его рук вывалилась и последняя спасенная коробка, и хозяйственный журнал с ручкой — он только чувствовал частый град падающих предметов да горячку тела рядом с собой, так близко, что сердце неистово колотилось об ребра, и сам впивался пальцами в рубашку на чужой груди. Поднял взгляд, столкнувшись со Стасом глаза в глаза, невольно подался вперед, вжавшись ближе — оба они шумно дышали, напуганные произошедшим, и всё, что удерживало на благопристойной грани еще секунду назад, вмиг просочилось песком сквозь пальцы. Стас потянулся навстречу, Кирилл невольно приподнялся на цыпочках, прикрыв глаза; губы соприкоснулись, пугливо прижались друг к другу, раскрылись, перемешивая дыхание, и когда чужой язык осторожно дотронулся кончика языка, проталкиваясь в рот, Кирилла прошибло от макушки до самых пят. Кажется, он невольно простонал Стасу в губы, кажется, Стаса от этого сорвало. Руки сплетались, обхватывая за плечи, притягивая еще теснее, еще ближе, кожей к палящей коже сквозь помеху ткани; поцелуй углубился, делаясь нестерпимо-сладостным, и от первых неизведанных ощущений у Кирилла кружилась голова и пол уходил из-под ног. Через мгновение, правда, он понял, что пол куда-то уходит отнюдь не фигурально, а самым натуральным образом: оба слишком увлеклись и не заметили, что насели на ничем не закрепленные стеллажи, и те под их весом стали крениться и заваливаться, обещая вот теперь уже не местечковую — глобальную катастрофу. — Погоди! — первым опомнился Стас, вынужденно разрывая поцелуй, выпростал руки по обе стороны от Кирилла, быстро хватаясь за стальные перемычки конструкций и титаническим рывком возвращая их на место. Отдышался, оглядываясь по сторонам и прикидывая, ничего ли они не успели тут обстоятельно порушить, потом перевел затуманенный и поплывший взгляд на Кирилла, подступил вплотную к нему и, аккуратно придерживая ладонью под лопатки, чтобы больше не наваливаться на полки, наново склонился к его губам, одаряя вторым поцелуем, уже спокойным, медленным, тягучим и бесконечно-долгим. …Когда они закончили расставлять предметы по местам и подсчитывать разрозненные записи в журнале, уже сгустился поздний вечер. Поселковую дорогу заволокло такой синелой чернотой, что в эту згу было страшно ступать: кажется, только зайди поглубже в туманное тагашевое молоко, и навсегда растаешь, пропадешь в нем, как в зыбучей трясине. Над головой черным решетом кренилось небо, белые слепые прорехи на нем чертили стежки звездных дорог, луговины и пустоши дышали неуловимым ночным ветром, диким ничейным простором, и идти через них в одиночку Кириллу было не просто страшновато — до ужаса и трясущихся поджилок. Он замялся у начала разбитой колеи, но Стас приобнял за плечи, решительно подтолкнул. — Пойдем, — сказал. — Провожу тебя до дома. С ума сошел, что ли, одному по такой темноте? У нас тут, конечно, никого нет, пустая дорога, но все-таки… Мало ли… Чупакабры какие-нибудь выползут. За меня не переживай, я тут все окрестности облазил, когда пацаном был. Можно, конечно, и на машине доехать… Но это еще лишний крюк, да и не уверен, что бензина там хватит, давно не заправлялся. Они шли по обочине, по улегшейся пыли, прибитой вечерней росой, переплетая пальцы в замок и стискивая их до ломоты в суставах, часто останавливались, оборачивались друг к другу, тонули в одном на двоих желании, целовались так ненасытно, что Кириллу становилось больно, когда вжимался пахом в бедро Стаса и до предела возбужденная плоть обтиралась об джинсовую ткань. Притихшая деревня сонно таращила согретые вечерним канареечным светом окна, нарушая тишину редкими шумами и шорохами: то где-нибудь хлопнет дверь сарая, то дворовая собака перейдет с места на место, гремя цепью, и устало вздохнет, укладываясь поудобнее на голой земле, то кто-то ругнется, послышатся отдаленные шаги. У самой калитки Стас обхватил не сопротивляющегося, совершенно податливого Кирилла ладонью за затылок, привлек к себе, последний раз за день поцеловал — губы припухли, гудели, нежную кожу на них пощипывало, она зудела при малейшем касании, и получилось обжигающе, по-особому чувствительно, — но быстро отстранился, нехотя его отпустив. — Завтра, — прошептал он ему в губы. — Приходи ко мне. Или я за тобой заеду вечером. Как хочешь, так и будет. Хорошо? Только не исчезай никуда. И от слов его осыпались с неба ненадежные узоры путеводных звезд.