*
— Ты познакомишь меня со своим избранником? — напоследок спрашивает папа, щёлкнув меня по носу. Я целый вечер вещала о том, какой Арс чудный и чудной — чуть язык не отсох, но остановиться было выше моих сил. — Конечно, папуль. Как только он сам будет готов, — я крепко обнимаю отца, долго не отпуская его плечи. Он мягко гладит меня по спине и наконец сам выпроваживает лёгкими шлепками. — Твои вещи всё равно здесь, так что надолго не исчезнешь, — хмыкает он в седые усы и закрывает за мной дверь, помахав рукой на прощание. В голосе, к счастью, не слышно ни капли осуждения, за что я бесконечно благодарна. Порой возникают жалящие мысли о том, что я бросила отца, сбежала во взрослую жизнь, оставив его в одиночестве: мамы не стало давно, но папа по-прежнему не пытается найти кого-либо. Это печально, но это его выбор — я не имею права давить. Такси приезжает достаточно быстро, забирая меня из двора, в котором всё как всегда — даже скамейка стоит так же криво, и песочница как всегда без песка. Сколько раз я расшибала тут колени, собирала всякие занозы, играла в снежки, плакала и хохотала, наверняка невозможно вспомнить, но эти воспоминания отдаются в груди приятным теплом ностальгии. Телефон разряжается прежде, чем я успеваю просмотреть уведомления: там сообщения и от Арсения, и от Матвиенко. Реакция Серёжи интереснее всего — наверняка матерится и ругается, — но зарядка валяется под кроватью Попова с самого утра, а папин провод не подходит. Я прислоняюсь виском к холодному стеклу и поглядываю на наручные часы: Арс выезжает на вокзал через два с половиной часа, и очень хочется успеть. Попрощаться, обнять, получить ответные объятия, нацеловаться всласть и напоследок подарить подарок. Главное остановиться вовремя, чтоб Попов не опоздал на поезд — это всё-таки прерогатива Серёженьки. Утром Арсений всучил мне запасную связку ключей, чтоб вечером я открыла дверь… своим ключом. Металл приятно холодит кожу, пока я сжимаю связку в ладони и брякаю брелоком с каким-то зеленобоким жуком. Ощущение, что я действительно направляюсь домой, бесценно — разрывает грудь восторгом и любовью. Подъездная дверь открывается прямо передо мной благодаря какой-то девушке, я взбегаю вверх по лестнице как будто на крыльях (раньше это сравнение казалось мне глупым), пихнув плечом выходящих, не дожидаюсь лифта, подгоняемая предвкушением и страхом опоздать. Рот невольно расплывается в слишком широкой улыбке, когда я представляю запястье Арсения в новом браслете, и свои губы на его сухих, горячих, мягких и сладких — почти приторных. Но это позже, сперва я обязана вручить подарок и посмотреть на реакцию: угадала ли я? Дверь оказывается незапертой, становится волнительно до покалывания в кончиках пальцев: грабители? воры? бандиты? Паника подбирается мгновенно к горлу, копится колючим комочком, я даже задерживаю дыхание — не может же быть так. Тихо и на цыпочках я захожу внутрь, пытаясь на всякий случай не привлекать к себе излишнего внимания — не хлопаю дверью, не щёлкаю замком, не жужжу молниями и не шуршу подарочной обёрткой. В квартире слышно всего два голоса, один из которых принадлежит Арсению, и он звучит весьма мирно — это вселяет уверенность, что ничего страшного не происходит. Успокоившись, выдыхаю и начинаю разматывать шарф, уже не боясь быть замеченной. Прозвучавшее в оглушительной тишине «Алён» заставляет замереть с концом шарфа в руках и навострить уши. В голове набатом грохочет: подслушивать некрасиво, ты не хочешь этого слышать, уходи, пока не поздно. Можно же сделать вид, что меня тут не было, и вернуться нормально — шумно топая, чихая и здороваясь вслух. Вопреки всему я на цыпочках крадусь ближе к прикрытой двери в спальню. Обращаюсь в слух, чтоб уловить малейшие изменения голосов, заранее ненавидя себя за это жгуче и сильно. Голова гудит от перенапряжения, и я больше всего надеюсь, что ослышалась. — Я не должен был отвечать на поцелуй, ты же знаешь, я не хотел этого. Я влюблён, Алёнка, по-настоящему, она такая, что слов не хватит описать, но… сложная, это очень тяжело. Мне с тобой — да, проще, я просто прикипел за столько лет. Но это всё неправильно, идиотизм, — вопреки тому, что Арсений говорит правильные и честные вещи, его голос подрагивает от неуверенности? Пиздец. Пиздец, пиздец, пиздец. — Арс, ты… мы любим друг друга! Дурь и блажь твоя девица. Ты устанешь воевать с ветряными мельницами, бороться с её тараканами. А мои тебя заждались уже. Ты вернёшься, ты всегда возвращался, — с нажимом произносит девушка, но голос всё равно болезненно-сдавленный — душит слёзы? Я впервые слышу голос Алёны не на записи, а вживую, и это ощущение ожившего ночного кошмара. — Цветочек мой аленький… — в голосе такая всепоглощающая трепетность — в глазах темнеет, я отчаянно хватаюсь за воздух, чтоб не рухнуть замертво здесь же. — Нежнее меня никто не звал, — всхлипывает девушка, и воцаряется молчание. Знать, о чём это молчание, не хочется. Не можется. Я с силой закусываю руку до глубоких следов, чтобы ни единым звуком не выдать собственное присутствие. Сжимаю в ладони связку ключей и, не дыша, вешаю её на крючок около двери. Оставляю браслет в красивой коробке на полке у зеркала. По-прежнему затаив дыхание, выскальзываю из квартиры с тихим щелчком замка. Закатывать сцену не хочется, почему-то в сознании бьётся отчаянное и истеричное: «Ты знала, что будет так, и полетела мотыльком прямиком в костёр». Я, кажется, возвращаю долги, собираю камни и все возможные сравнения. Подаренное украшение — ответный жест на подвеску, которая по-прежнему покоится на моей шее и подрагивает от бьющегося в венке пульса. Я с трепетом касаюсь тёплой поверхности кулона и прячу тот под ворот водолазки, не снимав её ещё ни разу с того первого выхода, где было так неловко и волнительно. А теперь просто оглушительно пусто. Пустота до дна высасывает все остальные чувства, оставляет зияющую дыру и ледяной вакуум. Глупо, безусловно, глупо и наивно было думать, что Алёна совсем не оставила следов в сердце мужчины, но хотелось же верить в то, что шрамы затянулись. Хотелось, поэтому я позволила себе поверить. У тебя, Арсений, большое сердце, места в котором мне пока нет. Жаль, что выяснилось это поздно, после такого важного «и я в тебя тоже». Есть ощущение, будто я сама себе сейчас сообщаю: «Ну, я же говорила». Все дурные предчувствия оправдываются короткой фразой. Ты вернёшься, ты всегда возвращаешься. Нарочно ли, но «всегда» Алёна выделила слишком явно, с агрессивным нажимом, и в этих словах точно не было лжи. Да и у меня нет ни единого повода не верить ей — скорее есть внутренний страх, что Арсению верить как раз не следует. Покой в груди пугающий, гулкий, как будто я ждала подобного — не хочется орать «Пошёл вон», истерично хлопать дверьми и плакать. Хотя, конечно, это ложь: ждала бы, будь это не Арс, а любой другой мужчина планеты. Он, отец и Шастун — три, блять, кита, на которых держится моя Земля и вера в человечество. Но яркий шар даёт крен, и голова отвратительно кружится. Я слетаю вниз по лестнице едва ли не кубарем прежде, чем услышать звук открывающейся через несколько секунд двери в квартиру, куда возвращаться уже, оказывается, незачем. Пара невидимок, забытая зарядка для телефона и какая-то уходовая косметика — но пусть будет подарком невесть кому. Топот ног вслед кажется наваждением, я отгоняю его и резко встряхиваю головой, ныряя в арку и прячась в продуктовом магазине. Ошарашенный продавец предлагает помощь, едва заметив мой взгляд, полный неподдельной паники, я прошу пачку сигарет, пихая ему тысячную купюру, и зарядку для айфона. Парень даёт мне свой провод и приглашает в подсобку, заметив истерично дрожащую нижнюю губу, позволяет курить прямо там, денег при этом не взяв. «Мы все тут дымим, когда хозяина нет», — с характерным акцентом смеётся юнец и прикрывает за мной дверь, пряча обеспокоенный взгляд и возвращаясь в зал. Я присаживаюсь на неустойчивую табуретку и корю себя за побег, но лучше быть в глазах Арсения трусихой, чем истеричкой. Выяснять отношения, кричать до хрипоты, рыдать, забившись в пыльный угол — уже не моё. В конце концов, я не железная. И теперь я хочу спастись от того, чего хочу и чего боюсь. Сама себе говорю: «Спаси меня от того, что я хочу». Строка уведомлений пестрит пропущенными вызовами и непрочитанными сообщениями, призывно мигает аватарка Арсения, который старается дозвониться до меня. Смахиваю в сторону, не в силах даже разбирать эти тревожные «Что бы ты ни услышала, дай объясниться, девочка, дай мне сказать». Я почти не дрожащими руками набираю сообщение для Антона и глубоко, почти яростно затягиваюсь сигаретой — крепкие и горькие, я такие терпеть не могу, но за неимением лучшего довольствуемся тем, что есть. Рен, (23:47): Подарок подарила, свой ответный получила тоже. Трубку брать не буду, сообщения читать, вероятно, тоже. Дай недельку попиздострадать, пока вы катаетесь и шутки шутите, оки? Попроси Иру написать слово «пожар», если ситуация ПРАВДА экстренная. Воспользуешься просто так — не прощу, правда. Я тебя люблю, Шастун! Ты супер)) Буквально через секунду прилетает ответ, который я успеваю прочесть прежде, чем блокирую экран телефона. Слишком живо представляется картина, как Антон с растерянным взглядом читает строчки и торопливо строчит краткое и такое надрывно-важное сейчас, спасительное, болезненное, пропитанное испугом и любовью: Шастунишка, (23:47): И я тебя люблю. Я кладу телефон заряжаться на перевёрнутый ящик из-под каких-то овощей или фруктов, — может, это ящик из-под апельсинов, где прятался Чебурашка, — и пытаюсь представить, сколько мне придётся пережидать бурю в этом странном помещении. Буря — это, конечно, Арс: наверняка носится вихрем по соседним улицам в поисках моей спрятавшейся в углу фигуры или мчится по отцовскому адресу на такси, наспех одевшись. Папа говорил, что ночью я могу в дверь даже не ломиться — тот обзавёлся привычкой спать в берушах, так что за его покой я позволяю себе не беспокоиться. Под натиском моего оглушительного молчания продавец заходит в подсобку с яблоком в руках. — Я помыл, кушай, только не плачь, — пацанёнок улыбается ясно и искренне, я ухмыляюсь в ответ и принимаю яблоко, откусывая большой кусок. Вообще-то я и не плакала пока, но он явно всё чувствует. — Спасибо. Сегодня ты мне помог, завтра, может, я тебе… — я задумчиво жую фрукт и смотрю себе под ноги. Может, это ангел-хранитель какой-нибудь? Парень улыбается широко, демонстрируя зубы, и ободряюще подмигивает — без пошлости. — О, слушай! Придёт вот этот мужик — ты меня не видел, хорошо? — я протягиваю смартфон с открытой фотографией и слежу, как продавец внимательно вглядывается в черты лица Арсения. — Постоянник наш, ага, ходит часто. Слово пацана, тебя тут не было, — гогочет парень и уходит, оставляя меня в одиночестве. Слово пацана — это вам не хухры-мухры, такому можно верить, и я глубоко вздыхаю. Я в безопасности, хотя бы ненадолго. Список контактов я листаю вообще без надежды, скорее бездумно, изредка цепляясь за имена импровизаторов и ребят из команды проекта — удалять из-за всплеска эмоций тупо, но и натыкаться на них пока неприятно. До поезда в тур остаётся мало времени, и я знаю, что Арсений — настоящий профессионал, который ради собственных дел никогда не подведёт зрителя. Мужчина знает, что никому нет и дела, что у тебя болит; если кто-то пришёл смеяться, он не будет смотреть на понурые лица. Телефон гудит, практически не переставая, то и дело я отклоняю входящие вызовы, пока случайно не тыкаю в контакт, подписанный как «Тёма», и всё как будто становится на места. У меня всегда есть, куда сбежать. Не от себя, так от Арса — точно. И плевать, что я говорила ему про Канонерский остров — какое ему дело в Рязани до этого острова?*
— Честное пионерское, я не буду держать зла на него, если он действительно по-прежнему любит Алёну, — с жаром восклицаю я в удивлённое лицо Артёма. Он сидит, подобрав под себя ноги на скрипучем стуле, и отпаивает меня приторным ликёром. На кухне приятный полумрак и пахнет почему-то мёдом — я потихоньку расслабляюсь и позволяю своим мыслям беспрепятственно течь, перебивая друг друга. — Сильная женщина лишь потому прощает тебя, что ты слабей, чем она, — с ухмылкой цитирует товарищ знакомую нам обоим песню, я салютую ему пузатой чашкой в красный горошек и делаю большой глоток. Тёма вскоре покидает меня: расстилает постель и достаёт из комода выстиранное, ароматное и пушистое полотенце. Я благодарно улыбаюсь и иду смывать с себя прошедший вечер, а может прошедшие тысячу лет. — Могу я остаться хотя бы ещё на денёк? — стараюсь скрыть в голосе плаксивую мольбу. — Если ты останешься на три, я буду тебе очень признателен, потому что Женька на гастролях, а я не справлюсь с домашними делами. Я помню, что ты очень вкусно готовишь солянку, — друг обезоруживающе подмигивает, и я не могу отказаться. За окном плещется Финский залив, отражая полную луну. Холодная — ей всё равно. Мне, увы, нет. Время изменяет ход в этом месте, замедляется и позволяет притормозить, выдохнуть от городской суеты и шума. Больше Артём про Арсения не спрашивает. Шастун в конце концов прекращает названивать и писать длинные сообщения, как и Попов — я почти испытываю благодарность. Получается прекратить шарахаться телефона и спокойно принимать входящие — это наверняка не Антон или Арс. Звонят только по поводу предстоящей работы, на которую я старательно ищу себе замену, а ещё беспокоится папа: консьерж жаловался ему, что в тот вечер какой-то «подозрительный мужчина» долго и громко стучал в дверь, распугав всех соседей. Я заверяю отца, что всё в норме, и прошу эту тему больше не затрагивать. В ответ слышу: «Только скажи, и я популярно объясню, что тебя нужно ценить и оберегать». Мой смех служит для папы сигналом, что я всё же живая и в защите по-прежнему не нуждаюсь. После подобного заверения и он перестаёт звонить, просит только иногда сообщать, что здорова и не попала в беду. В таком поведении родительской любви и безграничной заботы куда больше, чем в непрекращающихся звонках и извечных допросах. Вода лечит, вода шуршит чистыми страницами будущего, и я прихожу к заливу каждый вечер. Наряжаюсь в тёплые дачные вещи друга и отправляюсь на набережную, к большим грузовым суднам, где нет ни души, лишь редкие прохожие с нелепыми собачонками. Часами сижу и смотрю на тёмно-синий шёлк волн, топя свои мысли и разрезая промозглый воздух облачками едкого дыма сигарет, иногда пою — тихо и спокойно. В голове непростительно часто всплывают «Самолёты» Земфиры, но я предпочитаю этой песне «Прогулку» и с невыносимой мольбой прошу у воды: успокой меня заново.предлагаю не прятать и уж точно не прятаться, если верить киношникам, мы загружены в матрицу, фонари зажигаются, я держу тебя за руку. случайно падали звёзды в мои пустые карманы и оставляли надежды, мои колени замёрзли, ты был счастливый и пьяный, и что-то важное между. я держу тебя за руку, чтобы вновь не похитили, в переулках скрываются на «волгах» вредители. телефонные будки, в них согреемся, может быть. эта грустная сага никогда не закончится, мне не надо и надо, ты — моё одиночество. я не драматизирую. я держу тебя за руку.
Отражение собственного лица в водной глади не меняется день ото дня; я та же, что и несколько месяцев назад, до заключения контракта. Меняется что-то и болезненно перестраивается только внутри, как неверно сросшийся перелом. Нечто, что было на месте много лет, вновь пытается вторгнуться в зажившую плоть, выгрызая место для себя зубами: снова тревога и ощущение, что упускаю, что не там и не в то время. Если бы только сказал мне, что любишь её, я бы убежала, не оборачиваясь. Я не дала бы тебе шанс. Я не дала бы себе шанс. Я не дала бы нам шанс. Холод пробирает до костей привычно в районе полуночи, когда тепло дневного солнца рассеивается, остров со всех сторон лижет колючий вечер, ползёт по рукам и ногам, стремясь куда-то вглубь, под полы тёплой куртки и в самую душу. Только там уже и без того холодно и пусто — ощущения, что всё выкачали мощным насосом. Я поднимаюсь на ноги, прихватываю подмышку захваченный старый плед в клетку и бреду к подъезду, чтоб не простудиться. Удивительно, что пустая от мыслей и от всего голова не звенит при движении — я усмехаюсь и слышу какое-то странное, неясное «Рен» позади. Обернувшись, вижу того человека, которого тут быть не должно и просто не может по определению. Краснощёкий и запыхавшийся Матвиенко едва ли за сердце не держится. — Канонерский остров оказался слишком огромным, я еле тебя нашёл, — рвано дыша и прерываясь сообщает Серёжа, и плед из моих рук картинно сползает на асфальт — хоть мелодраму снимай. — Какого Дьявола? — я подхожу вплотную и резко выдыхаю фразу с бессильной злобой прямо в лицо мужчине. — Да такого, что вы заебали нас всех! — агрессии в голосе собеседника не меньше, чем в моём собственном, и я устало закатываю глаза, запуская пальцы в распущенные волосы. — Я. Просила. Оставить. Меня. В покое, — дроблю на слова короткую фразу, чтоб лучше донести суть. — А я просил Арса не проебаться, но он всё равно это сделал. И чё теперь? — мужчина резко засовывает руки в карманы и тут же стушёвывается, вздыхая. — Регина, объясни хотя бы ты, какого чёрта происходит, потому что я искренне беспокоюсь. Не только я. Развели драму, а страдаем мы. — Думаешь, меня на сопливый разговор развести проще, чем графа? — я ощериваюсь, но Серёжа смотрит безнадёжно и почему-то — мягко. — Ты красиво поёшь, — бесцветно выдаёт Серёжа и разворачивается, сдавшись. Проехав через половину страны и обойдя почти весь остров, уходит в непроглядную тьму, которая начинается прямо за скудным квадратиком жёлтого света фонаря. — Давай хоть чаем тебя напою, лягушка-путешественница, — также сдаваясь, говорю я. Матвиенко не замедляет шаг, и я выкрикиваю громче. — Не выёбывайся, а то вместо чая просто кипятка тебе в термосе вынесу! — в гулкой тишине слышится почти истеричный смех, и мужчина идёт в мою сторону, стягивая капюшон яркой толстовки. — Судя по глазам, ситуация — SOS. — А судя по твоим, кое-кому не мешало бы поспать, — спокойно отвечаю я и подбираю упавший на землю плед, бережно отряхивая его от пыли. — Пошли в тачку, — Матвиенко берёт меня за ладонь и нетерпеливо дёргает, вынуждая последовать за ним. Мужчина солгал, остров на самом деле маленький, и путь до машины занимает всего минут пять. — Я задам один вопрос, дальше разбирайся сам, — говорю я, вытаскивая из рюкзака термос с чаем. — Он с сахаром, если что. — Абсолютно похер. Задавай свой вопрос, — Матвиенко несильно бьётся зубами о горлышко, морщится и отпивает внушительный глоток. — Арсений может всё ещё любить Алёну? — фраза будто застаёт Серёжу врасплох. Обескураженный, мужчина долго катает по языку горячий чай и рассматривает собственные колени. — Наверняка может, — наконец выдаёт Матвиенко спустя несколько минут гнетущего молчания, которые я провожу под аккомпанемент собственного громко колотящегося сердца. — И это ебано, согласен. У них что-то было? — Что-то было, — сообщаю я с кривой усмешкой. Внезапно Серёжа приближается и обнимает меня за плечи — порывисто и крепко. Я благодарно падаю в эти объятия и глубоко дышу, отгоняя надвигающуюся бурю. Да, всё-таки меня проще развести на сопливый разговор. — Я просто пытаюсь разобраться, готова ли я потом ежечасно думать, решит ли он вернутся к ней сегодня или завтра. Или стоит предпочесть покой, предпочесть себя… Серёжа ничего не отвечает, просто отстраняется и задумчиво почёсывает бороду. Меня забавляет растерянность и усердный мыслительный процесс, меня забавляет абсурдность ситуации — на злоебучем острове в черте Петербурга на ледяном ветру в машине сидят два человека, которые решительно ничего не понимают. Я хмыкаю вслух, вызывая недоумение Матвиенко, и лишь отмахиваюсь, забирая наполовину опустевший термос. — Ну, я пойду? — спрашиваю я, уже взявшись за ручку открывания двери. Плечи Серёжи опускаются, и он просто отпускает меня в ночь с коротким кивком. — Всё должно было быть иначе хотя бы с тобой, — вдруг выдыхает мужчина, когда я уже почти закрываю дверь. Оставив фразу без комментариев, иду к подъезду — там Тёма наверняка давно спит и видит десятый сон. И мне бы не помешало. В пути Серёжа запускает прямой эфир, о котором мне приходит уведомление. Я бездумно открываю приложение Инстаграма и почти не вслушиваюсь в слова, звучащие в наушниках, чищу зубы, пялясь в собственные глаза. В воде не так видно, как в этом зеркале, — они пустые, блять, пустые, как и прежде, как и до тебя, Арсений. Это злит и заставляет опустить взгляд в раковину, избегая себя же снова и снова. Надо раковину помыть, вся в разводах. — «Что делать, если чувствуешь себя одиноко?», — цитирует Серёжа пришедший комментарий, и я случайно выхватываю его из общего потока шума. — Купи проститутку. Нет, забираю свои слова обратно, не покупай проститутку, сейчас же есть гораздо лучше. Чтобы быть не одинокой, надо тебе эскортницу снять, заплатить человечку, и он с тобой посидит, и сразу тебе перестанет быть одиноко, потому что ты займёшь себя каким-то человеком. Это, сука, дорого, но эффективно. Я правда не пробовал, я очень сильно редко чувствую себя одиноко. «Эскорт — дорого», — вновь цитирует мужчина и задумывается. — Ну, знаешь, одиночество тоже такая болезнь, которая лечится… эскортницами, — смеётся Матвиенко и поддаёт газу. — Ты платишь ей и говоришь, что делать. Я не знаю, я не пробовал, но ребята рассказывали. Я не готов платить ни за секс, ни тем более за сопровождение.* Я выдёргиваю из ушей наушники и отключаюсь от эфира, надеясь уйти незамеченной. Чувствую себя отвратительнее некуда. «Рассказывали», да? Я даже знаю, кто тебе рассказывал, пироженка, вот буквально на днях. Я злобно сплёвываю пасту, открываю кран и хватаюсь за моющее средство, намереваясь сейчас же помыть раковину. В груди нарастает агрессия от того, с каким беззаботным видом Серёжа оправдывает покупку эскортниц: одиночеством, блядь! Да, Арсений Сергеевич самый одинокий (правда, любит бывшую супругу и постоянно купается в признании поклонниц, некоторые из которых готовы по первому зову выпрыгнуть из трусов). Меня заносит категорически сильно, и я бросаю губку, опускаясь на пол. Долго откладываемое в долгий ящик нечто рвётся наружу со слезами и невыносимой злобой — подавленные эмоции всегда порождают агрессию. Хочется вынести с ноги дверь и пешком по путепроводу переться в самый Питер, до вокзала и оттуда — прямиком в город, где послезавтра должен быть концерт. Вместо осуществления плана я просто глотаю слёзы, зажав ладонью рот: Артём и правда спит, завтра приезжает Женя, и он хочет встретить любимую девушку бодрым и заряженным. Я закрываю воду. Оставив недомытой раковину, ухожу в комнату и падаю в постель мешком костей в пустой оболочке из кожи, чувствуя, как сильно сжимает виски и горло от невысказанного и упрятанного где-то глубоко. Глаза печёт солью, но я упорно игнорирую все чувства и ощущения, накрываясь подушкой и одеялом, прячась от внешнего мира хотя бы до утра.