Потерян Сигнал/Налажен контакт (Signal Lost/Contact Regained)

      Эзра вернулся в реальный мир, ошеломленно моргая. Он сидел рядом с пылающим огнём и едва успел разглядеть красные угли и кучи пепла перед собой, как на старые поленья обрушилась груда новых, сминая их в пепел. Пораженный, он поднял глаза и увидел, что рядом с ним стоит Траун, с напряженным выражением лица вытирая горючее с рук.       «Целая планета!» — вот что сказала женщина в памяти Трауна. Эзра откинулся на спинку сиденья, стараясь держаться как можно дальше от имперца. Стараясь не дрожать.       Не глядя на него, адмирал сел напротив, на ближайшее бревно. Эзра понял, что солнце уже опустилось и наступил вечер, до рассвета оставалось около десяти часов. Он уставился на Трауна, который закатал рукава и теперь рассеянно почесывал неглубокий порез на предплечье. Он смотрел куда-то вдаль с непроницаемым выражением лица.       Кровь юноши похолодела. Его руки и ноги сразу стали ватными и дрожащими, как будто он пробежал длинную дистанцию. Он не хотел нарушать тишину — не хотел здесь находиться, — но в то же время молчание было невыносимым. Ему казалось, что, если он ничего не скажет, его, вероятно, вырвет.       — Мда…       Траун даже не взглянул в его сторону. Внезапно ему показалось почти невозможным заговорить о банте в комнате. Эзра огляделся в поисках чего-нибудь ещё — чего угодно — и обнаружил, что можно поговорить о порезе.       — Э-э, это что-то новенькое? — спросил он дрожащим голосом, чувствуя себя нелепо и отстранённо. Как будто все это происходило с кем-то другим.       Взгляд Трауна метнулся к нему. Адмирал поднял бровь, и Эзра почувствовал, как у него запылали щеки.       — Порез? — уточнил он, указывая на царапину.       — Да, — сказал адмирал, старательно смягчая голос. — Это новенькое.       Он снова отвел взгляд, и теперь Эзра разглядел едва уловимые намеки на раздражение — или, может быть, на что-то гораздо более опасное — на его лице, сосредоточенное в плотно сжатых губах и глазах. Траун спустил рукава и на мгновение прижал ладонь к ключице. На протяжении одного глубокого вдоха он держал пальцы у кожи, а затем уронил руку.       — Расскажите мне, что вы видели, — попросил Траун. Теперь его голос был ровным, невыразительным. Присмотревшись к нему поближе, Эзра увидел бледно-зеленые пятна на коленях его брюк и удивился — вокруг их лагеря росла свежая зеленая трава, но рядом со шкурой животного, где стоял на коленях чисс, её не было. Неужели он споткнулся, пока Эзра был погружен в его мысли? Так вот как он порезался?       Прошло всего несколько секунд молчания, пока Эзра заметил пятна и обдумал их, но Трауну этого хватило.       — Да, — сухо отозвался он, — они тоже новые. Расскажите мне, что вы видели.       Эзра проигнорировал просьбу во второй раз, его взгляд все еще были прикован к пятнам травы.       — Это из-за меня? — спросил он, возвращаясь (как всегда в подобных ситуациях) к своей обычной смелости. Бледная ухмылка тронула его губы. — Я застал тебя врасплох, да?       Последовала короткая пауза, прежде чем Траун ответил, словно тщательно подбирая слова.       — Вы доставили мне немалое неудобство, — сказал он, — но я не могу сказать, что удивлен. Неужели вы не способны ощутить это?       Он почти устало кивнул головой, приглашая Эзру заглянуть в его разум. Эзре не очень хотелось принимать это приглашение прямо сейчас.       — Удивление — это эмоция? — риторически спросил он. Когда показалось, что Траун действительно может ответить ему, он поспешил добавить: — Потому что, если ты не заметил, у тебя их на самом деле нет.       Адмирал моргнул, выражение его лица ничего не выдавало. Он положил голову на ладонь и легонько потер ее, как будто его мучила мигрень.       — У меня есть эмоции, — сказал он мягко, неубедительно.       Эзра ничего не ответил. Он не знал, как объяснить это Трауну, но то, что он видел в его голове, было… ну, нечеловеческим. В ней не было никаких эмоций, связанных с чем-либо, и даже тонкие ментальные реакции, проявляемые в ответ на определенные стимулы, не могли быть действительно определены как чувства или эмоции.       — Так ты хочешь, чтобы я описал это воспоминание? — спросил Эзра — больше потому, что не хотел быть тем, кто скажет Трауну, что тот был своего рода социопатом, чем из-за какого-либо реального желания описать увиденное.       Траун склонил голову, его глаза сузились.       — Ну, ты был в тронном зале Палпатина, — смущенно сказал джедай. Он уставился на огонь, избегая взгляда собеседника. — Ты давал ему какой-то отчет о… о планете, которую уничтожили. И ты пытался скрыть это от него, но он поймал тебя на лжи, так что…       Эзра молча указал на свою голову. Когда Траун уставился на него, он заставил себя продолжить:       — Он прочел твои мысли, и он нашел воспоминание о разговоре с той женщиной, э-э …       — Коммодор Фейро, — спокойно ответил Траун.       Эзра смотрел на него, не зная, что и думать. Ровный тон адмирала в сочетании с ужасными вещами, которые он совершил, бросал его в пот.       — Коммодор Фейро, ладно. Она разозлилась на тебя, потому что ты… — В горле у него пересохло, потом рот вдруг наполнился горькой слюной. Он сплюнул на землю рядом с собой, на мгновение почувствовав, что его сейчас снова вырвет. Траун все это время молча наблюдал за ним, но, в конце концов, это чувство улеглось, и Эзра продолжил: — Потому что ты уничтожил планету, — сказал он, и в его голосе был яд. — И у тебя тоже не было причин делать это — ты сказал, что сделал это, потому что они были бесполезны или из них не вышли бы союзники, как будто это оправдывает…       — А потом? — спокойно спросил чисс.       Эзра уставился на него, ярость боролась с инстинктивным страхом внутри.       — Забудьте о подробностях повествования, — продолжил имперец. — Мы оба это видели, и сейчас нет смысла это повторять. Что вы узнали? Что вы вынесли из происходящего перед вами? Вы узнали что-нибудь из моих мыслей, моих физических ощущений, моего эмоционального состояния?..       — У тебя нет эмоционального состояния, — отрезал Эзра. — Именно это я и пытаюсь тебе сказать — ты все время спрашиваешь меня об этом, но ты ничего не чувствовал, даже когда эта дама швырялась тебе в голову всякой всячиной! Даже когда ты говорил об уничтожении целой планеты или когда Палпатин понял, что ты ему врешь, и казалось, что он может убить тебя, ты ничего не чувствовал. У тебя эмоции, как у дроида-мыши!       Сидевший напротив Траун плотно сжал челюсти, а его глаза, казалось, горели яростнее, чем когда-либо прежде.       — У меня есть эмоции, — сказал он мертвенно тихим голосом. Он потыкал в огонь сломанной палкой, потом отбросил ее и откинулся на спинку стула с выражением отвращения — на себя или на Эзру, сказать было невозможно. — Прямо сейчас, я испытываю сильный гнев. Прочтите.       Эзра неохотно сделал именно это, позволив своему разуму соприкоснуться с разумом Трауна — но едва-едва. Эти слишком знакомые шифры были необычно хаотичны, они скакали от одного сигнала к другому, и сам разум казался сморщенным и переслоенным. И всё же, никаких признаков эмоций, несмотря на то, что Эзра очень ясно видел гнев на лице собеседника.       — Ничего нет, — сказал он вслух, отстраняясь.       — Да как же так? — спросил Траун. Он прикоснулся к ключице, положив ладонь туда же, куда и раньше, но на этот раз заговорил, не убирая руки: — Вы начали обучаться искусству чтения мыслей три дня назад, коммандер. При вашем небольшом опыте вы должны были первым делом предположить, что ошиблись или по какой-то причине не способны читать мой разум. Только мастер искусства может ничего не почувствовать и разумно заключить, что ничего нет. Вы уже решили, что вам больше нечему учиться?       Эзра был достаточно умен, чтобы распознать ловушку на слух. Он сердито посмотрел на собеседника, отказываясь отвечать. Мгновение они изучали друг друга, глаза адмирала сузились и стали непроницаемыми.       — Вы не способны определить мое эмоциональное состояние, поэтому решили, что никакого эмоционального состояния быть не может, верно?       Эзра всё ещё не отвечал, только продолжал свирепо смотреть на него. Траун сказал:       — Это верх высокомерия…       И это было уже слишком. Эзра открыл было рот, чтобы возразить, но Траун продолжал, повышая голос, хотя и держал каждый слог и общий тон под контролем:       — … но высокомерие — это то, чего я ожидал от вас. Вся ваша военная карьера, какой бы короткой она ни была, отмечена ошеломляющим количеством высокомерия. Это сравнимо только с вашим невежеством, с вашим рвением бросаться на задание без необходимой информации, чтобы выполнить его без потерь. Вы — командир, но вы ставите себе и своим людям обреченные на провал, наполовину осознанные цели, а затем считаете себя победителями, когда достигаете этих целей, не подозревая о неблагоприятных последствиях, которые вы своими поступками вызвали.       — Неблагоприятные последствия, которые я вызвал? — Эзра вздрогнул.       — Чтобы остановить бомбардировку Лотала, вы направили пурргилов на вражеские силы, всё ещё находившиеся на орбите той самой планеты, которую вы хотели защитить, в результате чего обломки моего флота причинили больше вреда жителям Лотала, чем мой собственный залп лазерного огня. Вы уничтожили завод СИД-Защитников на Лотале, даже не пытаясь понять его истинное предназначение, — убили гражданских рабочих, которых ваша повстанческая ячейка клялась защищать, — и теперь, в результате ваших действий, где-то в этой галактике появилось гораздо более опасное оружие, способное уничтожить целые миры. Если бы вы только сначала сделали свою основную работу или потрудились сверить планы с другими повстанческими ячейками, как это сделал бы любой хороший солдат, если бы вы поговорили с Алдераанским сенатором или его агентами…       Эзра ни о чём не думал. Его рука взметнулась вверх по собственной воле, ладонь раскрыта, пальцы расправлены. Повинуясь чистому инстинкту, он направил всю свою ярость и страх в Силу, в единый мощный порыв воздуха. У Трауна не было времени среагировать, выстроить защиту. Пораженный в грудь чем-то невидимым, чем-то, что он никак не смог бы увидеть или от чего никогда не смог бы защититься, он, казалось, сжался в первую же миллисекунду, инстинктивно согнувшись над ушибленными ребрами, когда на них снова пришёлся удар. А потом он отлетел назад, упал в грязь и проскользил по траве несколько метров. Его слова оборвались на полуслове, сменившись неестественной тишиной, — любой другой вскрикнул бы или застонал от удара, подумал Эзра, — а он только пошевелился, чтобы прикрыть лицо, когда Сила отбросила его назад к укрытию; вся постройка покачнулась, когда Траун врезался в нее, ударившись спиной об одну из несущих опор — позвоночником об угол.       Какое-то мгновение он остался лежать в грязи, неподвижно и безвольно, уткнувшись лицом в руки, и Эзра подумал было, что вырубил Трауна — но как только беспокойство взяло верх над его яростью и он поднялся, чтобы помочь, Траун пошевелился, опершись на руки и на колено и оттолкнувшись от земли. На скуле его виднелась тонкая царапина, волосы растрепались, одежда была грязной, но он довольно быстро поднялся на ноги, спокойный и невозмутимый. Как будто ничего не случилось.       Чего нельзя было сказать об Эзре. Его грудь вздымалась, рука все еще была вытянута после того, как он толкнул Трауна Силой. Холодный пот струился по его затылку и щекам, а легкие, казалось, наполнились водой: он обнаружил, что почти не может дышать. Онемев, он рухнул на бревно, и это движение потрясло его до глубины души.       — Это ты уничтожил планету, — прохрипел он, зажав голову между коленями, чтобы подавить внезапный приступ тошноты. — И уж точно не я. Не веди себя так, будто я здесь плохой парень.       Он смутно сознавал, что к нему приближается Траун, вставший напротив Эзры по другую сторону костра.       — Я никогда не уничтожал планету, — холодно ответил он. — Планета Коджа находилась под контролем военного диктатора по имени Крей, безжалостного разумного существа, покорившего множество миров за пределами Империи. Я освободил её из-под его контроля, как освободил многие другие планеты в Неизвестных Регионах. Вы знаете, что вы видели?       Эзра зарылся пальцами в волосы и закрыл глаза. Он не ответил — а потом почувствовал, как в него летит что-то маленькое, и инстинктивно остановил его полет, глядя вверх широко раскрытыми глазами. Маленький камешек парил в воздухе перед ним, подвешенный Силой, напротив него Траун явно готовился бросить еще один, его лицо было суровым, порез на скуле кровоточил.       — Я не знаю, ясно? — сказал Эзра, ослабляя свою Силовую хватку на камне. Он упал на землю, не причинив никакого вреда. В ответ Траун медленно опустил руку. — Ты все это выдумал? — догадался Эзра. — Чтобы обмануть его, что ли? Я не знаю!       — Память не сфабрикована, — сказал Траун, бросив другой камешек в кусты. — Я не мог допустить, чтобы Коджа попала под имперское влияние, Крей нацелился на неё из-за колоссальных природных ресурсов. Империя сделала бы то же самое, оставив народ страдать.       — Да, ни хрена себе, — сказал юноша, смущение и гнев снова вспыхнули в нём одновременно. — Прямо как с Лоталом.       — Не так, как с Лоталом, — отрезал имперец. — Мы не обсуждаем легкие экономические трудности, высокий уровень безработицы или повышенный уровень военного присутствия, коммандер Бриджер. Коджа столкнулась с неизбежным голодом по всей планете, психологическое состояние её населения почти наверняка привело бы к противостоянию между их коренными этническими группами и экономическими классами, что, в свою очередь, привело бы к массовым убийствам и, наконец, к геноциду со стороны любой сторонней силы. Коджа должна была оставаться в безопасности, вне имперских звёздных карт, и, так как я не мог скрыть воспоминания о её существовании, единственным способом сберечь Коджу было убедить императора Палпатина, что она уничтожена.       Эзра обхватил голову руками и крепко зажмурился.       — Коммодор Фейро тесно сотрудничала со мной на Кодже, — сказал Траун уже тише. — Она была одним из очень немногих членов экипажа на борту «Химеры», кто понимал возможности планеты. Она также была моим заместителем. Я знал, что если она — пусть только на мгновение — поверит в уничтожение Коджи, её и моя реакции на это укрепят воспоминание на переднем крае моего разума, так, как удобно Палпатину. Он не видел ни тех воспоминаний, что были до, ни тех, что были после, — я перевел их в код и спрятал так глубоко, как только мог.       Код — внезапно Эзра вспомнил часть того воспоминания, которое он почти забыл, отрывочную строчку, которая придавала достоверность утверждению Трауна.       — У тебя есть брат, — медленно произнес он, поднимая глаза от огня. собеседник встретил его взгляд и выдержал его, его глаза были холодными. — У тебя есть брат, и вы вдвоем придумали этот код, когда были детьми, — сказал Эзра, нахмурив брови. — Это правда? Ты думал об этом, но это было так быстро, я…       — Вы знали о существовании кода, но не применили это знание к последнему воспоминанию?       — Ты придумал это, когда был ребенком, — повторил парень, раздраженно разведя руками. — С чего бы мне думать, что он имеет отношение к делу? Откуда, чёрт возьми, мне было знать, что код, составленный парочкой детей, сработает против лорда ситхов?       — Код на моем родном языке, — напомнил ему Траун. — Это язык, на котором Император не говорит и который я хранил только в своём разуме.       «Это уже слишком», — подумал Эзра. Он склонил голову, беспрестанно потирая усталые, зудящие глаза. Он больше не воспринимал ничего из того, что говорил Траун, просто позволял его словам захлестнуть себя, он был слишком измучен наплывом информации и эмоций, чтобы воспринимать ещё хоть что-то.       — Я должен был догадаться, что ты сделаешь что-то подобное, — сказал он. Траун промолчал, и тогда Эзра продолжил, не поднимая взгляда: — Обманешь Императора. Запутаешь воспоминания, используя код. Ты же знаешь, что ни у кого другого во всей вселенной не хватило бы смелости попробовать такое вытворить, верно?       — Мало кто захотел бы, — сказал Траун. Его глаза сузились. — Настоящий рыцарь-джедай должен знать об этой технике либо через обучение, либо через собственные эксперименты с чтением мыслей.       Эзра усмехнулся, но прозвучало это слабо и устало.       — Ну, извини! Не можем же мы все быть всезнающими, как ты.       Траун бросил на него испепеляющий взгляд, но его поза внезапно смягчилась, и, когда он заговорил, его голос звучал почти разочарованно:       — Если бы я был всезнающим, нас бы здесь не было, — он подошел ближе к костру и тяжело опустился на то же бревно, с которого Эзра столкнул его раньше. — Если бы я был всезнающим, я бы вообще не присоединился к Империи.       Юноша настороженно посмотрел на него. Он не был уверен, насколько ему можно доверять: какие из действий Трауна были реальными, а какие, как и его воспоминания о коммодоре Фейро, были придуманы или иным образом сфабрикованы. Но если бы он только мог быстро заглянуть в его мысли… Он вздохнул и провел рукой по волосам.       — Можно мне кое-что попробовать?       Теперь настала очередь Трауна настороженно смотреть на него. Эзра открыл себя Силе, осторожно потянулся к разуму Трауна — и впервые за все время обнаружил там непроницаемую стену. Ему показалось, что он протянул руку через открытое окно лишь для того, чтобы удариться кончиками пальцев об стекло.       — Вы, должно быть, забыли, — ровным голосом произнес адмирал, впившись взглядом в Эзру. Он медленно закатал испачканные грязью рукава, снова открывая свежий порез на предплечье. Царапина была тонкая, но длинная, с рваными краями. — Я согласился стать вашим испытуемым, потому что был уверен, что это не причинит мне немедленного вреда. Это соглашение больше не действует.       — Серьезно? — возмутился Эзра. Порез был не больше нескольких дюймов в длину, он даже больше не кровоточил. — Из-за этого пореза? — Он покосился на другую царапину, прямо под глазом Трауна. — Или из-за того?       — Даже не из-за мучительной боли, вызвавшей этот порез, — сказал Траун, постукивая по маленькой ране на предплечье. — Когда вы получили доступ к моей памяти об инциденте с Коджей, это вызвало такую сильную боль, что я временно потерял сознание. Я был готов к физической боли, хотя и не верил, что она когда-либо дойдет до такого уровня, я не был готов к сознательному, преднамеренному применению Силы…       Траун поднял левую руку, коснулся пальцами шеи в жесте, который казался почти бессознательным, как будто он баюкал синяк, которого больше не было.       — …для причинения физического вреда, — закончил он, понизив голос.       У Эзры пересохло во рту. После долгой паузы Траун опустил руку, его глаза встретились с глазами джедая.       — Использование Светлой Стороны означает использование Силы для помощи другим и укрепления мира. Иногда кажется, что последователи Темной Стороны сильнее, потому что они используют негативные эмоции, принимая свою ненависть к врагу, а не отпуская её, — вы помните, что говорили об этом, коммандер? Я, конечно, вас слегка перефразировал.       Он смотрел на Эзру, ожидая ответа, но тот не знал, что сказать. В груди было пусто, как будто сердце ушло глубоко в грудную клетку и исчезло.       — Вы также сказали: «Некоторые вещи просто плохие», — напомнил ему Траун. — Это прямая цитата. Как бы вы классифицировали свои действия сегодня?       Эзра по-прежнему не отвечал, и адмирал продолжил:       — Вы согласны, что моё решение защитить свой разум от неконтролируемого и нестабильного пользователя Силы оправданно?       Он намеренно провоцировал Эзру — точно так же, как провоцировал коммодора Фейро, и юноша знал это, но не чувствовал ни раздражения, ни защищенности, как обычно. Он откинулся на спинку стула, еще более измученный, чем в тот день, когда они разбились на этой планете, и выдохнул через нос.       Траун молча наблюдал за ним, ожидая ответа. В наступившей тишине Эзра прикусил внутреннюю сторону щеки, мысленно возвращаясь к каждой мелочи, которая сегодня пошла не так. Он пытался убедить себя, что имперец не смотрит на него. Пытался игнорировать, что за ним наблюдают, как за экспериментом в лаборатории, но в конце концов он не смог больше этого выносить и поднял глаза, встретившись взглядом с Трауном.       — Это я виноват, что толкнул тебя Силой, — твердо сказал Эзра. Траун моргнул, но этот жест не был испуганным, его лицо не выражало никаких эмоций. — Я знаю это, и я могу признать, что это было неправильно. А ты можешь признать, что… Ну, мой поступок ведь тоже можно понять, не так ли? Не оправдать, но понять. После того, что я увидел в твоих воспоминаниях о Кодже — и после того, как ты отказался говорить об этом или что-либо объяснять, — любой человек отреагировал бы точно так же.       Траун по-прежнему молчал. Он не принял заявление Эзры, но и не отверг его. Глубоко вздохнув, Эзра перешел к следующей части:        — Чего я не понимаю, так это чтения мыслей, — тяжело проговорил он. — Это никогда не причиняло тебе боли до сегодняшнего дня — я имею в виду, когда это делал я, — и даже сегодня тебе не было больно, пока мы не добрались до воспоминаний с Палпатином, верно?       Траун просто сидел, уперев локти в колени, и задумчиво смотрел на Эзру.       — Так откуда мы знаем, что это я причинил боль? — настаивал парень. — В плане, откуда нам знать, что это не просто воспоминание? Потому что Палпатин тоже причинил тебе много боли, верно? Может быть, воспоминание о боли оказалось…       — …Каким-то образом сильнее первоначального ощущения? — закончил Траун. Между его бровями появилась небольшая морщинка. Эзра не мог понять, сарказм это или чисс действительно обдумывает его слова.       — По крайней мере, это должно быть как-то связано, верно?       Сидевший напротив адмирал поскрёб лицо, выдавая ту же усталость, что терзала Эзру.       — Я полагаю, — сказал он наконец, — что боль от этого конкретного воспоминания, возможно, усилила некоторые физические ощущения, вызванные вашим… односторонним вторжением в более глубокий слой моего сознания. Это было не то воспоминание, которое я приготовил для изучения. Когда вы прорвались к нему, я почувствовал острую боль здесь, — он указал на висок, — и она только росла, пока продолжалось воспоминание.       Облегчение нахлынуло на Эзру. Пусть это была всего лишь маленькая победа — пусть он по-прежнему использовал Силу, чтобы напасть на Трауна, пусть они, технически, застряли здесь из-за него, пусть люди на «Химере» могли бы выжить, если бы…       Что ж, это была победа. Он обнаружил, что его взгляд прикован к глазам Трауна. Они оба смотрели друг на друга с каким-то измученным смущением.       — Зачем вам понадобилось проникать в мой разум?       — Эй, все это было твоей идеей.       — Нет, только что, когда я пытался вас остановить. Чего вы надеялись достичь?       — О, — Эзра моргнул. Хотя прошло всего несколько минут, казалось, что минула целая жизнь с тех пор, как Траун попытался выкинуть его из своего разума. Он потер глаза, возвращаясь к каждому мучительному моменту разговора, пока не вспомнил свои собственные мотивы. — Я подумал, что, может быть, ты лжешь мне — насчет Коджи. Я хотел… ну, я подумал, что если я прикоснусь к твоему разуму и задам тебе несколько простых вопросов — типа, «как тебя зовут» и все такое, — то смогу понять, как определить, когда ты лжешь. И тогда я узнал бы, действительно ли ты уничтожил эту планету или нет.       Траун некоторое время молчал, впитывая эту информацию.       — Я никогда раньше не сталкивался с кем-то, кто считает, что я способен уничтожить планету, — наконец сказал он.       Эзра был почти уверен, что Траун не раз сталкивался с людьми, которые ровно так про него и думали, просто вслух об этом не говорил.       — Обычно, — продолжал Траун, рассеянно почесывая порез на руке, — худшее, в чем меня обвиняют, — это несколько удачных догадок и попытки выдать их за тактические навыки.       Эзра решил не высказывать своего мнения и по этому поводу. Адмирал задумчиво взглянул на него, возможно, подозревая что-то своё в этом молчании. Он снова опустил рукава, прикрывая легкую рану, и скрестил руки на животе, наклонившись ближе к огню.       После этого они долго молчали. Слушая треск костра и пение птиц, Эзра чувствовал, как напряжение медленно покидает его. Это убаюкивало его в почти нормальном состоянии, события последнего часа или двух казались слишком драматичными и глупыми.       После десяти минут тишины Траун встал и подбросил в костер еще поленьев. Когда он снова занял свое место, Эзра сел, каким-то образом зная — словно инстинктивно — что настроение изменилось достаточно, чтобы они начали заново.       — Я хотел бы проверить одну теорию, — сказал Траун, закрывая глаза.       — Ладно…       — Я бы хотел, чтобы вы связались с моим разумом, но не пытайтесь читать мысли. Просто установите связь и поддерживайте её. Вы можете это сделать?       Эзра потянулся к Силе, быстро и легко установив связь.       — Уже сделано, — сказал он. — Блок исчез.       «Очевидно», подумал Траун на общегале.       — Что делает вас счастливым?       Вопрос возник из ниоткуда. Эзра был настолько ошеломлен, что концентрация его нарушилась и он чуть не потерял связь. Он уставился на Трауна, на мгновение подумав, что, возможно, ослышался.       — К чему ты клонишь?       Адмирал неопределенно махнул рукой в сторону леса вокруг них.       — Подумайте о том, что вам нравится, о том, что заставляет вас чувствовать себя довольным. Пение птиц; шум реки; восход солнца; запах полевых цветов; те необычно долгие сны, которыми вы наслаждаетесь днём…       — Ты совершенно не представляешь себе, кто я такой, не так ли? — спросил Эзра, несколько озадаченный списком Трауна. — Я имею в виду, серьезно — полевые цветы и пение птиц? Вы никогда не летали?       — Значит, полёт, — признал чисс, пренебрежительно махнув рукой. — Представьте себе полет.       — Тебе не нравится летать?       — А вам нравится спать днем слишком долго?       — Ладно, ладно, — проворчал Эзра. Он закрыл свой разум, представил свой первый полёт на спидере: тепло солнечного света, отражающегося от транспаристила, ветер, откидывающий волосы со лба, — образы проносились так быстро, что он едва мог их различить. Постепенно он почувствовал, что расслабляется, его мышцы перестали болеть, часть напряжения ушла из его лица.       И вдруг он ощутил что-то еще, что-то, что исходило не от него: глухую дрожь, скрытую глубоко под бесконечным круговоротом мыслей и шифров, который представлял собой разум Трауна, — ощущение, как песок, неожиданно зашевелившийся под ногами, как внезапный и оглушительный шум, разбудивший его среди ночи, как настороженное вздрагивание животного, с которым плохо обращаются, когда кто-то поднимает руку, чтобы погладить его.       — Страх, — выдохнул Эзра, открыв глаза. Траун наблюдал за ним через костер, ничего не говоря, его лицо ничего не выражало. — Страх перед… Силой? — догадался он, не в силах разобраться в чужих образах. — Передо мной?       — Загляните глубже.       Медленно вздохнув, джедай снова погрузился в чужой разум. Все эти чувства каким-то образом проистекали из его собственных воспоминаний о том, как он впервые летал на спидере. Эзра снова вызвал полет в памяти, позволив воспоминаниям поглотить его, — хлещущий ветер, от которого слезились глаза, улыбка, которую он никак не мог стереть с лица, отец, позволявший ему выбирать путь, по которому они летели, вести их через дикие равнины Лотала.       И чем больше он думал об этом моменте, о моменте своей жизни, тем яснее становился разум Трауна, столь непохожий на его собственный. Глубоко внутри всего этого, скрытый за паутиной шифров, которые теперь казались такими же тонкими, как марля, пульсировал холодный синий узел, цветом не сильно отличающийся от кожи Трауна. Он был подобен сердцу в центре разума, и именно от этой связи исходило холодное чувство страха.       Эзра не хотел даже приближаться к нему, но если он хотел добиться какого-то прогресса, у него не было выбора. Эзра позволил своему разуму обернуться вокруг узла, впитывая все, что мог:       Он плотно свернулся в нише в стене пещеры, скрывшись от любопытных глаз. Взрослые не поместятся в таких небольших впадинах, как эта, и, в любом случае, они не поднимутся так высоко, поэтому никогда не подумают искать его здесь. Если он поторопится — если успеет вовремя вернуться в лабораторию, — они даже не заметят, что «квестис» пропал.       Он набирает код приема базы Вураса на Коперо и с тревогой смотрит, как дисплей мерцает и бесполезно шипит. Он снова вводит код, настраивая параметры, работая инстинктивно и наполовину угадывая всё, что делает. Он никогда раньше не пользовался такими вещами. Он обещал, что сможет сам со всем разобраться, если это не сработает, Вурас никогда ему покоя не даст.       Затем экран загудел, и на нём появилось изображение, заставившее его сердце подпрыгнуть. Вурас, не старше двенадцати лет, стоит перед объективом, держа парящую камеру («в технической лаборатории ничего нового», — отмечает Траун с болью) так, чтобы она ловила широкую улыбку на его лице.       — Ты не поверишь, — говорит он без предисловий. Он ни секунды не сомневался, что Траун заставит проектор работать, теперь он может начать. — У них тут всякие растения, Вураун. Не только съедобные или лекарственные. Они просто растут, дикие, по всей поверхности, не только в теплицах — на поверхности! И у них есть такие штуки — тебе бы они понравились, клянусь, — я их заснял. Просто взгляни!       Камера мигает, когда Вурас поворачивает её. Объектив фокусируется, показывая что-то, от чего у Трауна перехватывает дыхание. Это растение, но оно не похоже ни на что, что он когда-либо видел раньше, или растущим в Больших Семейных оранжереях ни, конечно же, растущим на стенах пещеры. На конце стебля покачиваются разноцветные соцветия, каждое яркого желтого оттенка, — такие он видел только на картинах, в неестественных красках.       Камера снова поворачивается к Вурасу, но Траун все еще не отдышался.       — Все говорят, что только крестьяне глазеют на цветы, — говорит Вурас, всё ещё улыбаясь. — Ну, на самом деле, они говорят, что это вообще сорняки, а не цветы. Но мне всё равно. Они могут думать обо мне всё, что захотят, — я хочу выяснить, смогу ли я послать тебе один такой.       Воспоминание, казалось, растворилось вокруг Эзры, у него было ощущение, что он выскользнул из ниши и упал глубоко в пропасть — на сотни и сотни футов, — и внезапно перед его глазами возникла другая сцена.       Они называют себя Грисками, — говорит Траун. Шум респиратора Дарта Вейдера заполняет комнату, он целиком механический, ничего не выдает о психическом состоянии носителя. Коммодор Фейро смотрит на учителя, её лицо напряжено, по сжатым челюстям ясно, что её инстинкты кричат ей, чтобы она посмотрела в иллюминатор на странный цилиндр, плавающий там, но она заставляет себя стоять неподвижно.       — Их методы особенно жестоки, — продолжает гранд-адмирал. — Они умеют обрабатывать мозг своих жертв до такой степени, что те становятся настоящими рабами — не безмозгло повинующимися солдатами, но существами, искренне готовыми пожертвовать собой или даже своими семьями, чтобы защитить господ.       Сцена искривилась и исказилась, прежде чем Эзра смог как следует ухватиться за нее, вышвырнув его в другое воспоминание:       Ему неудобно, может быть, даже неловко в штатском. Неважно, что это старая, залатанная и знакомая одежда, спасенная из родительского дома до того, как она была передана другому простолюдину и его семье; запах отцовской трубки всё ещё держится на тунике, и в некотором смысле это придает ему сил. Но покрой не тот, и он так давно не носил гражданской одежды, что теперь не может отделаться от этой неловкости.       Её он тоже не привык видеть в штатском. Он сидит боком на разорванном кожаном сидении одноместного спидера, припаркованного глубоко в туннелях Ксиллы, вдали от любопытных глаз Девяти Правящих Семей.       А Ар’алани стоит напротив него, скрестив руки на груди, её лицо излучает напряжение.       — Ты понимаешь, — говорит она, — что если ты возьмешься за это задание, то можешь никогда не вернуться?       — Как и с любого другого задания, — парирует Траун. Если это возможно, её губы, кажется, сжимаются еще сильнее — его слова нисколько не успокаивают её. Она взволнована, полна нервной энергии, жаждет сама полететь в бой. — По моим оценкам, изгнание продлится не более трех месяцев, сама миссия, возможно, год. — Она лишь смотрит на него, её взгляд упрямо не смягчается, и Траун пытается успокоить её: — Это простая разведывательная миссия, ничего больше.       — У тебя не бывает простых миссий, — говорит Ар’алани.       Горечь в её голосе крадет всё, что он мог бы сказать. Одна его рука лежит на руле спидера, старая, шершавая кожаная обертка прижимается к ладони. Он пристально смотрит на руль, пальцы тревожно сжимают рукоятку. Если Ар’алани заметит, это выдаст его с головой, но она смотрит на него, ожидая ответа, со слишком знакомым вызывающим выражением на лице.       — Нам нужны союзники, — тихо говорит он. — Мы не можем защитить наш народ без союзников.       Он не смотрит ей в глаза.       С оглушительным, поражающим взрывом воспоминание снова сменилось.       </i> Земля трясется, в пяти метрах впереди с грохотом рушится стена пещеры, заполняя туннель деревом и раствором. В то же самое время в пропасть сваливается ребенок из верхних домов высшего класса и падает прямо на обломки, сломанные трубы хлещут из стен, разбрызгивая воду на пол туннеля.       Никто из взрослых, кажется, не видел, как она упала, и не слышал, с каким стуком ударился об пол её череп. Он единственный, кто пытается что-то сделать. Не раздумывая, он бежит к девочке, увертываясь от ног взрослых, спешащих мимо, и падает на колени рядом с ней. Он чувствует, как рвутся брюки, как сдирается кожа на коленях, как холодная вода просачивается под одежду, но едва замечает это.       Маленькими, уверенными руками он проверяет её пульс — она старше его, возможно, на год и одета в мантию, какие носят работники дворца, как одна из его кузин, — но она не открывает глаза, он вообще не чувствует её сердцебиения, она мертва — тут кто-то грубо хватает его за плечо и тащит прочь.       Кто бы это ни был, он отпускает его и убегает до того, как Траун как следует встаёт на ноги, оставляя его бесцельно метаться в толпе. Мимо пробегает чисс в такой панике, что не видит, куда бежит — он сносит Трауна, и тот снова падает на колени в воду. Он быстро принимает решение, подползает к телу мертвой девушки. Почти все, кто пробегает мимо, бессознательно избегают её и кучи мусора, на которой она лежит, если он задержится там на мгновение, то сможет успокоится. Его пальцы перебивает сапогом подросток, пытающийся обогнать толпу, но это единственная травма, которую он получает. Теперь, добравшись до тела мертвой девушки, он оценивает ситуацию, отфильтровывая шум паники, чтобы получить необходимые данные — понять, что происходит, — для выживания. Дрожь сотрясает его, неудержимая смесь страха, адреналина и воды — такой холодной, что она почти превращается в лёд.       Туннели наводнены чиссами, все они в крестьянской одежде, как и он, и все бегут. Чужаков он не видит. Если это нападение, то либо его совершил кто-то из своих, либо нападающие ещё не вошли в туннель. Если Траун побежит со всеми — в основном со взрослыми, — он рискует быть затоптанным, может быть, он даже утонет, если окажется в ловушке лицом вниз. Он отмечает разодранную кожу на правой руке, на которую наступили, отмечает кровь, текущую из относительно небольших ран, — всё благодаря воде, которая не дает ей застыть. Он чувствует сломанную кость в одном из пальцев: боль острая, но не самая сильная, которую он когда-либо испытывал. Он и раньше ломал кости, выполняя повседневные обязанности, как и любой другой ребенок в этом поселении, с такой мелочью он справится.       Но если он останется здесь, прямо здесь, ещё один обвал его просто раздавит. Он вытягивает шею, замечая над собой натянутые стропила и сломанные распорки. Эта девушка родом с верхнего уровня; уровни еще выше, те, что над ней, тоже неустойчивы. Толпа стала меньше, замечает он, но она всё ещё опасна.       Поэтому он поднимается на ноги и устремляется на восток, прочь от суматохи, прочь от пещерных систем, высеченных тысячами поколений чиссов. Он бежит к неровной линии света, ведущей на поверхность, к узкой трещине в системе пещер, в которую могут протиснуться только дети — и только самые отважные. Будет холодно, особенно когда вода пропитает его одежду, но трещина надёжнее, чем деревянные конструкции, рушащиеся вокруг него, и он может подождать там, пока земля не перестанет трястись и взрывы не утихнут. Сама структура пещеры такова, что взрывы только расширят конкретную трещину, она лежит меж уникальных сейсмических плит гигантского айсберга, которых сейчас впору благодарить.       Он проскальзывает между стенами и останавливается метрах в десяти от укрытия. В этой неразберихе нет ни малейшего шанса найти его семью: старейшины работают в шахтах, а его двоюродные братья уже достаточно взрослые, чтобы учиться в разных учебных мастерских.       И все же какой-то непостижимый инстинкт — болезненное любопытство, — тянет его обратно к выходу, и он невольно оглядывается через плечо на толпу. У входа в узкий туннель остановился пожилой сосед — школьный учитель по имени Хас’ата’нурок — и с жутким безмолвием уставился на приближающуюся толпу. Его лицо застыло, глаза потускнели, и почему-то Трауну кажется, что это тело Хас’ата’нурока, но не разум. Школьный учитель протягивает руки — Траун знает, что он зовёт дочь и внука, — мальчика, ненамного моложе Вураса. Медлительный бегун, спутанный ум, из тех, кто легко отстает.       Но когда мальчик подходит к Хасс’ата’нуроку, старик не обнимает его. Он вытаскивает из-за пазухи вибронож и свободно держит его на ладони, как будто показывает внуку. Он перерезает ребенку горло. Это простое, тупое движение ножа, не похожее на широкий размах, который Траун видел раньше у кадетов, практикующих боевые приемы за пределами академии. Это так не похоже на все, что он когда-либо видел, что на мгновение он думает, что происходящее просто не может быть реальным, — но тело мальчика падает на землю, безжизненное, мертвым кулем. Мать, слишком испуганная, чтобы бежать, умирает следующей.       Траун вжимается в крошечную щель в стене пещеры, прячась от посторонних глаз, крепко зажимая рот руками. Он впивается зубами в сломанный палец, зажмуривает глаза от пронзающей его агонии, позволяя боли стереть мысли и успокоить разум. Присев на корточки и глядя в трещину в камне, он видит, как Хасс’ата’нурок бросает тела дочери и внука, держа перед собой вибронож, пока ищет… Нет, Траун знает выражение глаз Хасс’ата’нурока. Он не ищет. Он охотится.       У него колотится сердце, но бежать сейчас было бы глупо, возможно, смертельно глупо («смертельно глупо», — эхом отзывается часть его разума, это любимая фраза Хас’ата’Нурока, так он описывает поведение некоторых детей в школе). Траун делает глубокий вдох и сжимает сломанную кость, затем моргает сквозь слезы паники и боли, пока зрение не проясняется. Убедившись, что Хас’ата’нурок стоит далеко, спиной к древнему туннелю, и что его взор заблокирован толкающейся толпой, он спешит ко входу и наклоняется, украдкой разглядывая тела. Они лежат прямо под сломанной трубой, холодная вода брызжет на них сверху, пропитывая одежду, волосы. Никто из взрослых не потрудился проверить, живы ли они. Глаза старшего мальчика открыты, горло перерезано и все еще кровоточит, кожа еще теплая — но он, несомненно, мертв, как и его мать.       Траун осторожно, потихоньку отодвигает их от трубы, но он слишком мал, чтобы вытащить их полностью из воды. Стыдно оставлять их, но у него нет выбора. Прежде чем уйти, он пробирается вперед по мокрому полу, быстро, но мягко закрывает им глаза и поворачивает их лица к северу. Затем Траун поднимает глаза, как раз вовремя, чтобы увидеть, как группа солдат его дяди задерживают Хас’ата’нурока и валят его на землю. Один из них держит виброклинок подальше от тела, отвращение читается в изгибе его губ.       Бойцы компетентны, но слишком сосредоточены на своей задаче. Взгляд Трауна бежит дальше по коридору, замечая больше информации, чем могут считать другие. Он видит, что женщина, которую он не знает по имени, остановилась посреди толпы, ее лицо пусто и пугающе спокойно. Она поворачивается к своим товарищам-чиссам и достаёт из одежды бластер. </i>       Земля перестала дрожать, тусклый свет пещерной системы стал ярче и перестал мерцать. Эзра моргнул, пытаясь сориентироваться, и обнаружил, что находится в ужасно знакомом месте: командная рубка «Химеры», освещённая голубыми линиями голограммы.       В комнате стоит тишина, которую заполняют только щелчки и жужжание проектора. Он наклоняется ближе к коммодору Фейро, они оба стоят вокруг голопалубы, и указывает на узел на карте возле Корусанта, отмеченный красным.       — Мы проследили их так далеко, — говорит он.       Краска отхлынула от лица Фейро. Она поджимает губы, её взгляд быстро бегает по голограмме.       — Нам известно, как долго они здесь пробыли? — спрашивает она.       — Нет.       — Но если они так близко подобрались к Корусанту… — ей не нужно заканчивать фразу. Сейчас она смотрит на него так же, как в разгар битвы, когда он отдает приказ, который она не совсем понимает, — с сомнением, возможно, немного встревоженно, но вдумчиво и доверчиво. Она ждёт, что он расскажет ей свой план, и уже выстраивает собственные поправки и предложения, чтобы усовершенствовать его.       Но может ли он доверять ей? Он выключает голокарту, отходит от палубы. Он уважает Фейро, он знает, что она компетентный, справедливый лидер, выше среднего в применении как достижений научного прогресса, так и своих тактических навыков к любому вопросу, с сильным чувством чести и независимости. Но она старше и опытнее Вэнто — больше похожа на Ар’алани, чем на Кар’даса, — и он не может предсказать её реакцию с полной уверенностью. Может ли он доверять кому-либо, если не знает наверняка, как они могут действовать?       Он возвращается к своему столу и садится, сложив руки и ссутулив плечи, — движение одновременно искреннее и расчетливое, частично показывающее его усталость. По тому, как мерцают глаза Фейро, он видит, что она это замечает и это застает ее врасплох.       Хорошо.       — Расскажи мне, что ты знаешь о грисках, — говорит Траун.       Границы воспоминания снова сдвинулись. На этот раз Эзре показалось, что его отбросило в сторону, оторвало от «Химеры» и понесло сквозь пространство и время.       Он уже несколько часов ждет в космопорте, сидя тихо и незаметно в углу, проходящие мимо взрослые не замечают его. На нем униформа кандидата в старшеклассники, взятая из общего запаса одежды, используемого для студентов всех размеров, — ткань истончилась от многих лет грубого использования и более грубых стирок, крой слишком велик для его фигуры, возможно, предназначен для мальчика на год или два старше его, — и он очень осторожен, пытаясь не порвать рукава с манжетами или не размазать грязь со станции по штанинам.       Толстая куртка, которую он носит поверх формы, — единственное, что согревает его, пока он ждет, и даже в ней он дрожит. Он сидит, подняв ноги на скамью, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Он ничего не ел и не пил сегодня, он был слишком взволнован, чтобы даже думать об этом — и голод и жажда придают его уму определённую остроту, которая гарантирует, что каждую деталь сегодняшнего дня он запомнит немного яснее. Его живот — каменная яма, сморщенная и тяжелая одновременно, а взгляд приклеен к прибывающим шаттлам. Когда он видит гладкие бока корабля чисского Экспансионистского Оборонительного флота, у него перехватывает дыхание, пальцы сжимаются, онемевшие и бледные от холода.       Люк с шипением открывается, и Траун, спотыкаясь, поднимается на ноги, наблюдая за каждым, кто из него выходит. Офицеры и рядовые, выходящие первыми, слишком высоки, слишком стары, и он, не задумываясь, окидывает их взглядом, едва отмечая их черты и чины.       Затем — одетый в гражданскую одежду, замыкая шествие, — его старший брат покидает шаттл и ступает на «Восхождение». Его глаза обшаривают иллюминатор в поисках знакомых лиц, но Траун движется слишком быстро. Когда Вурас наконец замечает его, Трауну осталось до него лишь несколько шагов.       Он улыбается так широко, что щеки болят, и Вурас тоже улыбается. Он хватает младшего за предплечье, одновременно обнимая его и оттаскивая от открытого причала. Его первые слова приветствия теряются в оглушительном шуме еще одного прибывающего шаттла.       — Мундир семьи Митт? — спрашивает Вурас. — Или просто униформа кандидата?       Всё ещё улыбаясь, чувствуя себя почти глупо от счастья, Траун отвечает:       — Они рассматривают меня для усыновления, и тебя тоже. Разве ты не получил уведомление?       По выражению его глаз он может сказать, что Вурас уже давно всё знает, но он держал это в секрете на случай, если бы Трауна не взяли. Он ведёт брата дальше от причала, к более тихим, менее людным туннелям за заливом. Они всё ещё восстанавливаются после нападения, совершенного много лет назад.       — Полагаю, теперь мне придется звать тебя Трасс, — говорит Траун, задумчиво глядя на Вураса. — Все уже называют меня Трауном. — Он слышит застенчивую смесь смущения и гордости в собственном голосе, и это смущает его еще больше. Это не его вина, он просто чувствует себя неловко рядом с братом, как будто встречает незнакомца, которым всегда восхищался, хотя они сотни раз говорили по голосовой связи с тех пор, как Вурас улетел. Он нервничает, ему не терпится угодить старшему.       — Ты привыкнешь, — заверяет его Вурас. — И в любом случае, ничего не поменяется, пока я не уйду в отставку.       Траун рискует. Его слова либо позабавят Вураса — если Вурас не изменился — либо разозлят его.       — Что будет со дня на день, верно? — говорит он. — Твоё Зрение стало тебя подводить?       Взгляд Вураса испепеляющий, но не серьезный, Траун грациозно уклоняется от подзатыльника, пряча улыбку, и когда он возвращается, чтобы встать рядом с братом, Вурас не пытается ударить его снова. Чувство нервозности исчезает — он не изменился. По молчаливому обоюдному согласию они сворачивают в осыпающийся юго-восточный туннель и идут по пешеходным дорожкам в направлении дома их детства. Окрестности сильно изменились с тех пор, как Вурас был здесь в последний раз, он принимает это без слов, его глаза остекленели и смотрят куда-то в пустоту, но Траун достаточно тактичен, чтобы промолчать. Внутри он сгорает от вопросов, отчаянно желая узнать больше о жизни озили-эсехембо, о ежедневных мелочах жизни на военном корабле — о миссиях, на которых был Вурас, секретах, которые он не смог рассказать Трауну по голосвязи.       Но он держит всё это в себе. У него были годы, чтобы обдумать нападение на их родной мир. Вурас был далеко и, возможно, впервые осознал всю степень ущерба.       Траун только надеется, что он не спросит про маму. Он слышит, как брат глубоко вздыхает, и замедляет шаг, внезапно уверенный, что страшный вопрос вот-вот последует. Он оглядывается в поисках чего-нибудь другого разумной темы, чтобы отвлечь Вураса, но тот опережает его.       — У меня есть кое-что для тебя, — говорит он, останавливаясь. Траун поворачивается к нему лицом, отступая с пути спешащего мимо простолюдина из высшего класса. Широко раскрыв глаза, он мрачно наблюдает, как Вурас наклоняет голову и ловко развязывает узел на кожаном шнурке вокруг шеи.       Он осторожно вытаскивает кулон из-под куртки и протягивает Трауну. Он прост и незатейлив, выкован из куска потускневшего металла, возможно, дюрастали, неопытными руками. «Руками, меньше тех, что у Вураса сейчас», — замечает Траун. Вурас, должно быть, сделал это, когда ему было не больше семи. На кулоне нет гравюр, грубых или каких-либо других, никаких символов, вырезанных на поверхности — это просто плоский, несколько неровный кулон на скромном кожаном шнурке.       Траун осторожно протягивает руку, и Вурас опускает кулон ему на ладонь. Он теплый на ощупь, теплее, чем должен быть, такой теплый, что для замёрзших рук Трауна он кажется раскалённым, и его тело снова прошибает дрожью. Кажется, что под его взглядом кулон испускает серебристо-голубой всполох цвета, быстрое и тонкое свечение.       Чувство отстранённого спокойствия охватывает Трауна — чувство комфорта. Смутно. Так смутно, что он не уверен, что это реально, ему кажется, что он чувствует запах пряного травяного дыма из трубки отца, думает, что слышит резкий, быстрый голос матери, когда она ведет его по ступенькам, чтобы он тоже поработал на шахте, — её руки направляют его руки, её кожа холодная и потрескавшаяся. Он морщит лицо, навострив уши, пытаясь разобрать слова — чтобы убедиться, что он действительно её слышит, — но звуки станции перебивают воспоминание и заглушают голос материи.       Когда он снова смотрит на Вураса в поисках ответа, его брат отвечает ему грустной улыбкой:       — это называется от’ола эндзали, — объясняет он. — Это то, что мы все делаем сразу после того, как покидаем дом, когда мы ещё маленькие. Мы делаем подвеску из металлолома или из дерева, если хотим, и наполняем её своим Зрением. Это… как маяк, он всегда ведет домой.       — Маяк? — спрашивает Траун.       — Или как путеискатель, — говорит Вурас. Траун морщит нос.       — Это не очень хорошо для оперативной безопасности…       Вурас издает короткий смешок, обрывая его только для того, чтобы закатить глаза.       — Когда вырастешь, — говорит он, — станешь самым несносным офицером в галактике. Ты говоришь, как Зиара.       — Нет, — протестует Траун. Он завязывает кулон на шее, склоняя голову, чтобы Вурас затянул узел, его собственные пальцы все еще слишком холодные и неуклюжие. — Как наполнить его Зрением? — спрашивает он, нежно и благоговейно касаясь кулона. Он лежит чуть ниже ключиц, ближе к сердцу.       — Это сложно.       — Сложно? — Конечно, он не имеет в виду, что Траун не поймёт подробностей, — должно быть, речь идет о военных секретах. Траун пристально смотрит на брата, ожидая объяснений, пусть и под цензурой. В конце концов Вурас смеется и жестом предлагает идти дальше. Когда Траун шагает вперёд, все еще сжимая странный маленький кулон, Вурас говорит:       — Я забыл, каково это — разговаривать с тобой.       — Что ты имеешь в виду?       Но Вурас только качает головой, указывая на кулон на шее Трауна.       — Я расскажу тебе, как это делается. Внутри металла есть маленькие атомы и другие частицы, — обьясняет он. — И если очень сильно сконцентрироваться — нужно быть молодым, чтобы всё получилось, поскольку только в раннем возрасте Зрение действительно сильное, — ты сможешь открыть своего рода связь между собой и атомами и направить в них всё, что захочешь. Поэтому ты просто открываешь себя настолько, насколько можешь, мысленно, и думаешь о доме, о близких… Вот и всё.       — И одна из вещей, которую ты любишь, это то, что мама учит меня пользоваться дрелью? — в ужасе говорит Траун.       — Ну, теперь, когда ты его носишь, он и твои воспоминания запоминает. Так что, думаю, это ты любишь тренироваться. Может быть, ты станешь шахтером, а не солдатом, папе это понравится.       Траун толкает его, но Вурас только смеется. Они идут вместе в уютной тишине, кулон наполняет Трауна теплым сиянием, чувством удовлетворения, которое успокаивает его обычную склонность к болтливости и беспрерывным вопросам; это чувство приятно смазывает шестерёнки в его голове, замедляя посторонние импульсы и наблюдения, которые он, кажется, никогда не сможет остановить, позволяя ему полностью сосредоточиться на том, что кажется самым важным прямо сейчас, без других интересных вещей и идей. Это для него новый опыт: он чувствует себя медленнее и одновременно точнее. Его шаги кажутся какими-то более легкими и быстрыми с кулоном на шее — возможно, потому, что, как сказал Вурас, это маяк, ведущий его домой, помогая ему всеми способами, даже теми, которые он не понимает.       Они проходят участок отремонтированных туннелей, где были найдены тела. У Трауна сжимается горло, он смотрит на Вураса, чтобы узнать, понимает ли тот, и замечает нахмуренные брови, затуманенные глаза. Если он ещё не понимает, то быстро догадывается. Возможно, он понимает это из-за мельчайших изменений в позе или выражении лица Трауна, возможно, это место описал военный офицер, который сообщил ему эту новость много лет назад.       Тихо, незаметно, Траун просовывает левую руку в ладонь брата, чувствуя, как большие пальцы сжимают его собственные в жесте, который был ему незнаком уже много лет. Сейчас он чувствует себя странно и неловко, как будто перерос это утешение, как будто нужное время прошло. Но Вураса он не отпускает.       Другой рукой он крепко сжимает кулон, когда они проходят мимо.       Время сдвинулось, место — нет. Он снова стал меньше ростом, одет в домотканую одежду, которую старшие помогли ему сшить в начале года. Кровь засохла на его руках, пока он ухаживал за телами дочери и внука Хасс’ата’нурока, запятнав золотую отделку на рукавах, уши заложило от взрывов, каждый звук вокруг кажется далеким и глухим. Все, в чем он уверен, — это боль в растоптанной, сломанной руке.       Его адреналин угасает, заставляя его чувствовать себя моложе своих шести лет, уступая место ознобу. «В этом возрасте, — говорит Траун себе, — Вурас уже ушел служить во Флот». В этом возрасте, возможно, Вурас уже видел много трупов, уже убил кого-то сам. Его понимание военной службы — и обязанностей озилы-эсехембо — расплывчато, но наполнено естественным уважением. Он представляет, как Вурас справляется со своим долгом изящно и со всей зрелостью взрослого, и ему кажется, что это помогает ему самому достичь некоторого чувства зрелости.       Он заставляет себя приблизиться к телам. Чиссы, убившие их, исчезли, некоторые из них лежали теперь мертвыми среди тел своих жертв, убитые другими взрослыми, поскольку те пытались причинить больше вреда, — но других живых существ не было видно ни здесь, ни где-либо поблизости. Похоже, что все выжившие взрослые получили какой-то сигнал, который Траун пропустил и все они собрались где-то в другом месте. На самом деле, он подозревает, что они просто запаниковали, а он нет, и поэтому они ушли, а он остался, — но его мозг осекается, когда он пытается понять это: всю жизнь ему твердили, что взрослые не паникуют, а дети паникуют. До сих пор всё, им увиденное, служило доказательством этой идеи, — за исключением его семьи, где мать слегка паникует, когда дрель не работает, и отец паникует, когда работа заканчивается, а Траун никогда не паникует вообще.       Он перешагивает через трупы мужчин и женщин — детей, одноклассников, — и всегда наклоняется, чтобы проверить дыхание и пульс. Его ботинки опускаются в холодную, стоячую воду, которая пропитывает мягкую кожу и морозит кожу.       Хуже всего выглядит тела в центре туннеля. Он отходит подальше от них, туда, где глубина воды всего несколько сантиметров, и сначала решает позаботиться о теле девушки, которую он знал. Неповрежденной рукой он поворачивает её голову к северу и отказывается смотреть на другие трупы, действительно ужасные. Он слышит в ушах собственное дыхание, резкое и неглубокое. Может быть, он паникует. Может быть, он просто еще не знает об этом.       У него уходит несколько часов, чтобы осмотреть каждое тело, — вот, на что это похоже, и он не может убедить себя, что это неправда. Его зрение расплывается, каждый мертвый чисс сливается со следующим, он, кажется, не может заставить себя оценивать детали, как всегда, какая-то защитная стена в его мозгу отклоняет все это автоматически, против его воли. Вода становится глубже и темнее, пока не остается только журчание липкой крови, его пальцы, прижатые к точке пульса на шее мертвеца, зияющие раны и тусклые, вытаращенные глаза.       Когда он осматривает каждое из тел на окраинах, он понимает, что не может и дальше игнорировать разлагающиеся трупы в центре. Они находятся ближе всего к источнику тепла на этом уровне; они лежат там уже больше суток, закипая в воде из сломанных труб, забытые немногочисленными высшими властями, патрулирующими уцелевшие уровни в поисках выживших врагов.       Впервые за много дней Траун выпрямляет спину, прижимая раненую руку к груди. Он ходит по этим трупам, не сгибаясь: он больше не ищет признаков жизни. Не среди этих чиссов. Вместо этого он изучает почерневшие, распухшие лица, разорванную кожу, вывалившиеся органы. Каждый шаг сопровождается небольшим всплеском, вода пробирается вверх по штанинам, и постепенно он промок до колен. Мягкие пленки сорванной кожи плавают по поверхности воды, прилипая к его одежде, пока он проталкивается через нее.       Он замечает маленьких, тускло-синих жуков-пожирателей падали, которые выползают из щелей в стенах пещеры только тогда, когда кто-то поблизости умирает, — они медленно, неторопливо пробираются через тела мертвых. В плоти каждого трупа остались глубокие рытвины, где пировали жуки; у многих детей которых забили до смерти молотками, сломаны и раздавлены челюсти; у многих раздуло шеи, они распухли, как отвратительные грибы, над тонкими моноволоконными линиями, которыми их удушили.       Его глаза блуждают по одной из жертв удушья; лицо женщины разошлось спереди, от её носа или глаз не осталось и следа; он видит лишь неровные, окровавленные края ее зубов в сочащейся, почерневшей дыре, которая когда-то была лицом. Он следует за этими признаками к источнику — бельевой веревке, туго обмотанной вокруг шеи, — и видит кончики когтистых, обесцвеченных пальцев, застывших на том месте, где женщина пыталась порвать верёвку.       Что-то останавливает его здесь, приковывает взгляд к этой безымянной, неузнаваемой женщине, лежащей мертвой на жаре. Он садится рядом с ней, мешает черную воду, пока не находит ее мягкую, гниющую руку. Плоть вязко расползается под пальцами, но он поднимает её из воды и сжимает, поворачивая к свету.       Именно тогда он видит золотую вышивку на рукавах и понимает, что смотрит на свою мать.       Он с плеском отшатывается назад, силы внезапно покидают его, дыхание прерывается. Он обо что-то спотыкается и, не устояв, падает на очередной разлагающийся труп. Вода накрывает его с головой, во рту и носу страшно жжёт, что-то чужое цепляется за язык и зубы. Голова его ударяется об твердую землю, нога погружается глубоко в открытую рану лежащего под ним тела, что-то густое и влажное просачивается в ботинок. Перед глазами все качается, голова плывет, он с трудом выбирается из воды и садится, глядя на тело, на знакомые отцовские седые волосы — теперь с рыжими ошмётками на них.       Когда он встает на ноги, всё кажется ему бессмысленным, он не может удержать разум от суматошных скачков. Слова, ощущения, числа, вкусы и запахи — все это сливается воедино, все отказывается работать, говорить ему, что делать. Он чувствует, как жуки-падальщики ползут по его ноге под пропитанной водой одеждой, как заползают на руки с того места, где он ударился об пол, как маленькие лапки копошатся в его мокрых волосах. Он оцепенело стряхивает их с себя, его зубы стиснуты так крепко, что кажутся склеенными.       Он не убегает. Он идет, не останавливаясь, пока не сворачивает в туннели к их семейному дому. Его кузены и старшие братья ещё не вернулись, и он уже чувствует себя опустевшим, покинутым.       Одной рукой он баррикадирует дверь родительской спальни. Он заползает под кровать, которую они делили, не переодеваясь и не смывая запекшуюся кровь с рук и лица, прислоняясь спиной к каменной стене и глядя на вход. Глубокой ночью он по-прежнему не спит, голова идёт кругом, пока он прокручивает нападение, свои собственные действия и действия чиссов, которые напали на своих друзей и соседей. Он сцепляет руки на коленях, периодически сжимая сустав сломанного пальца, чтобы сохранить ясную голову. Он пытается понять, где ошибся, что мог сделать, чтобы всё исправить.       Он умен, у него лучше развито чувство баланса и направления, чем у кого-либо в семье, он быстрее, чем другие мальчики его возраста, и сильнее многих из них. Но ребенок его роста с таким же успехом мог быть сойти за совершенно другой вид по сравнению с взрослым чиссом — и к тому же за низший. Его положительные качества мало что значат против взрослого, и они вообще ничего не значат против нескольких взрослых, особенно вооружённых. Но это не значит, что битва с врагами, подобными тем, каких он видел сегодня, будет бесплодной. Всегда есть способ использовать ситуацию в своих интересах, всегда есть способ победить.       «Мне нужны союзники», — понимает он, глядя на забаррикадированную дверь. Это его единственный шанс, возможно, единственный шанс для всех на Ренторе. Ему нужны люди больше, сильнее и умнее, чем он сам, и ему тоже нужно стать больше, сильнее и умнее, им нужны союзники, обладающие мощью, которой у них нет, флоты, собранные со многих миров, и миллионы солдат в их полном распоряжении. Когда они выяснят, что произошло сегодня, что вызвало нападение, какая инопланетная сила заставила хороших, стойких чиссов наброситься друг на друга… им понадобятся союзники. Они ему понадобятся. Они нужны ему сейчас.       Эти слова закольцовываются в голове, отдаются бесконечным эхом. Ему нужны союзники. Ему нужны союзники. Ему нужны союзники.       Через несколько дней, когда тела уберут и разберутся с преступниками, когда он сядет и наложит швы без помощи взрослого, он вспомнит, что не закрыл матери глаза, что не наклонил её голову к северу, чтобы её дух мог найти солнце.