New Generation

Дженсен знал — этого нельзя было допускать ни в коем случае, но предположительные последствия с реальным масштабом проблемы оказались несоизмеримо малы. Дэннил привыкла ко многим вещам, в том числе и к Йену в качестве неотъемлемой части жизни Дженсена. Он не вторгался на их территорию, не заявлял прав на ее неоспоримую собственность и не приносил ровным счетом никаких неудобств. Он просто существовал отдельно от их жизни, где-то с краю, на обочине. И смирившись уже давно с фактом его наличия, миссис Харрис-Эклз могла быть относительно спокойна. Но с появлением Джареда Падалеки все изменилось. Дэннил, еще толком даже не убедившись в связи между ними, уже била тревогу. Она пила безбожно много, закатывала истерики и, громко хлопая дверью, грозила разводом и дележкой всего имущества. Дженсен понимал, что она не пойдет на это ни при каких обстоятельствах. Но ее поведение с каждым днем становилось все агрессивнее. Он с трудом держал себя в руках, чтобы не схватить и не убить ее на месте. Из подобных вспышек ее состояние мгновенно могло смениться полной апатией, и теперь тревожные сигналы отдавались звоном у него в голове. Найденная им полупустая баночка из-под валиума лишь укрепила его в решении отвести Дэннил к специалисту. И ее мнение в данном случае – последнее, что его интересовало. Да, между ними давно не было того, что есть в других семьях и браках. Но он никогда не оставил бы ее без поддержки, несмотря на то, сколько раз они били горшки и как сильно временами ненавидели друг друга. Она не имела права на такие грубые ошибки, она всегда была слишком сдержанной и правильно-удобной. Это не должно измениться ни при каких обстоятельствах. Даже эта внезапно возникшая страсть не могла разрушить так долго и привычно налаженный ход событий. После того рокового случая в кабинете Дженсен и Джаред начали свой стремительный полет в никуда. Без лишних слов Джаред мог просто кивнуть Дженсену, разговаривающему по сотовому в коридоре, и тот словно на привязи шел за ним. Джаред погрузил его в мир, которого не существовало, который они оба придумали, но каждый жил в нем по-своему. Он умел отдавать себя, но забирал в сто раз больше. Его руки на теле, хриплые стоны и мольба острыми иголками впивались в мозг, разрывали на части и снова возвращали обратно… Сильное, натренированное тело Дженсен лепил под себя с каждым толчком, движением бедер, касанием губ. — Мой… — неистовые поцелуи, правильнее которых никогда не было, жестокие в своем первобытном голоде и привкусе крови. Дженсен горел, сгорал и не мог остановить этот поток безумия, он увяз. Нет, он не хотел такого ни для себя, ни для самого Джареда, ни тем более для Дэннил. Но с каждым разом отказаться от этого сумасшествия становилось все нереальнее. Сама мысль остаться без той живительной силы самообмана причиняла почти физическую боль. И последствия этой слабости не заставили себя ждать. Она поняла. Или просто как-то узнала — неважно. Видеть и наблюдать за ее падением Дженсен не мог. — Почему? Что в нем? — пьяно шептала она, пока Дженсен удерживал ее под холодными струями воды в душе. — Он трахает тебя лучше, чем Йен? Больше, глубже? — Дэннил сплюнула воду и усмехнулась. — Он трахнул тебя в душу… — констатировала она и опустила голову. Укутав ее в махровый халат, Дженсен уложил Дэннил в постель. Она молчала. — Зачем ты делаешь это? — тихо и устало спросил он. Она повернулась на бок и заглянула в глаза сидящего на краю большой кровати мужа. — Эклз, ты забыл самое важное и неоспоримое — ты не умеешь любить. А чтобы полюбить тебя, нужно быть мазохистом. Ничего не изменилось, все это — иллюзии. — Значит, ты мазохистка, — заключил Дженсен. — Более чем ты можешь себе представить, — Дэннил откинулась на подушку. — Но это все равно больно. Ты сейчас как Лавкрафт, решивший вдруг, что может писать детские сказки… Только боюсь, что такую литературу детям бы и в руки подержать не дали. То, что живет внутри, то, чем мы дышим и как видим внешнее, вылезет из каждой написанной строчки. И Белоснежка съест гномов, Красная шапочка сама убьет бабушку… — как-то уж совсем театрально она продолжала свои пьяно-философские размышления. Дженсен слушал, но старался не слышать, не понимать одной простой истины — она, мать ее, права. — Прекрати пить. Или мне придется отвезти тебя в «Бэль-Вью». Это не обсуждается. То, что ты устроила на вечеринке, перешло всякие границы. — Ты будешь с ним встречаться? — тихо спросила Дэннил, не глядя на мужа. Дженсен никогда не врал ей раньше, но почему-то именно сейчас где-то внутри сжало от боли, и нестерпимо захотелось солгать. — Спи. Если захочешь, поговорим завтра. Дэннил закрыла глаза, прекрасно понимая, что ни завтра, ни через неделю — никакие разговоры уже не изменят того, как глубоко увяз ее муж. А вытаскивать ее из этого болота по имени Джаред Падалеки у миссис Харрис-Эклз не было ни сил, ни желания. Это неравная борьба — она давно потеряла авторитет, влияние, да и уважение Дженсена, она просто была… удобной. И до определенного времени Дэннил считала это чувство комфорта без претензий обоюдным: ей не мешали ни частые встречи с Йеном, ни случайные связи и ни холодное равнодушие, которое, впрочем, было абсолютно взаимным. Но стоило в их жизнь ворваться этому «урагану», и она поняла, насколько может ошибаться человек в том, что он внушил себе сам, и в том, что именно он чувствует на самом деле. Но от этого внезапного понимания стало горько и больно — невозможность что-либо изменить или хотя бы вернуть толику прошлого расположения Дженсена давила тисками, и вдруг Харрис начала завидовать тем выдержке и терпению, которыми обладал Дженсен, тем, чем она могла похвастаться сама еще месяц назад.

***

Господи, это болезнь. Дженсен начал осознавать, что отношения с Джаредом начали терять положенные границы, когда тот взял за привычку вваливаться в его кабинет по поводу и без. А выставить его у него не хватало силы воли, или же он просто этого не хотел. Едва ли он понимал, что тонет и не пытается спастись, увязая в трясине этих нездоровых отношений, грубых прикосновений, сдавленных вскриков во время обеденного перерыва, когда в офисе было пусто. Джаред стоял на коленях и жадно, голодно разведя ладонями ягодицы Дженсена, широкими мазками вылизывал его дырку. Жидкий огонь разливался по венам, возбуждение снова зашкаливало, а Джаред доводил того до исступления медленными, тягучими ласками, до помешательства. Лежа грудью на столе, со спущенными штанами, Дженсен чувствовал себя чуть ли не самым счастливым человеком на земле, позволяя Джареду делать с ним все, что тому заблагорассудится. — Черт! Твою мать, пожалуйста, Джаред! — не выдерживая этого сладкого томления и упираясь в стол до боли возбужденным, пульсирующим членом, вскрикивал Дженс, умоляя прекратить и продолжить, дать больше, дать все. — Что? — оторвавшись от своего занятия, тот поднял голову и облизнулся. Дженсен повернул голову и глянул на того потемневшим взглядом. — Хватит играть… Вставь уже! — прошипел он. Джаред поднялся с колен и, спустив джинсы на бедра, вытащил из кармана презерватив. Он разорвал зубами фольгу и, раскатав резинку по стволу, без предупреждения грубо вошел.Дженсен инстинктивно сжался от вспышки резкой боли и попытался отстраниться, но Падалеки удержал его рукой за бедра. — Какая же ты сучка! — прикусывая мочку его уха, ехидно прошептал он боссу. — Моя сучка! — Джаред, не давая партнеру возможности привыкнуть, принялся жестко вколачиваться в него размашистыми движениями. — Заткнись, — прошипел Дженсен и потянулся ладонью к своему члену. — Тебе нравится, я знаю… все, что я делаю с тобой… — продолжал нашептывать парень, игнорируя словесный выпад Дженсена, — все и везде. Дженсен принялся дрочить в такт движениям Джареда, сильно сжимая член в ладони, до боли и тугого, скручивающегося узла в паху. Шепот — пошлый, грязный, но такой правильный. Дженсен вздрогнул и, проведя еще раз по члену, выплеснулся себе в ладонь. Джаред перехватил предплечьем его шею, его движения стали еще более резкими, рваными и сильными. После оргазма каждый толчок отдавался болью в пульсирующем отверстии. Но Дженсену это нравилось, до судорог в кончиках пальцев, нравилось жестокость, с которой Джаред брал его, утверждая права и клеймя собой. Дженсен снова сжал мышцы, и, взвыв, Джаред кончил, сильно сдавливая его шею, отчего у того потемнело в глазах. Он повалился на его спину, и Дженсен распластался грудью по столу. За своими громкими играми они не заметили, как скрипнула дверь в кабинет, приоткрываясь, и тут же снова закрылась. Дэннил Эклз медленно отошла. Взгляд ее был пустым, губы сжались в тонкую линию. Она обхватила голову руками и зажмурилась. Глубоко вздохнув, она, стараясь негромко и осторожно ступать, будто идя по минному полю, направилась по длинному коридору. Прочесть хоть какую-то эмоцию на ее лице было сейчас невозможно. Дэннил умерла в очередной раз. Жизнь и правда имеет свойство ударить человека так и там, где будет больнее и неожиданнее. Дженсен вернулся домой измотанный и уставший: очередная встреча с Джеффри Морганом съела остатки его терпения — тот продолжал давить и не оставлял попыток, тщетных, что правда, выкупить «Новое поколение». Этот человек не знал меры ни в чем, удивительно, что с таким сволочным и несдержанным характером он умудрился сделать хоть какие-то успехи в бизнесе. Дженсен ослабил галстук и, выдохнув, присел на диван. В квартире было тихо. Он встал и прошел в спальню жены, ожидая вновь увидеть ее в привычно-нетрезвом состоянии с очередной дозой претензий и упреков, но и там Дэннил не оказалось. Он уже было развернулся и собрался проследовать к себе, как заметил слабый отблеск из-под двери в ванную. Дженсен подошел и открыл ее. Если человек способен, умирая, увидеть всю свою жизнь, то Дженсен в данный момент умирал: перед его глазами проносились обрывки прошлого, но не своего, их — ее смех, громкий и открытый, яркие чайные глаза, глупые шутки и искренние, нежные поцелуи… Свечи, расставленные на бортике ванны, и рамки с их фотографиями. Кроваво-красные разводы в воде. Аккуратно положенная все на тот же бортик опасная бритва. — Нет! — Дженсен бросился к переполненной ванной, ступор сменился приступом агрессии, на смену которой пришла боль, обжигающая, выедающая все внутри. Он, схватив бледную, как снег, жену, не без труда вытащил ее из воды, и, затащив себе на колени, словно баюкая, покачивал на руках. — Что же ты сделала?! — он пережал ее кровоточащие запястья пальцами но кровь продолжала сочиться из горизонтальных порезов вдоль вен, стекая по рукам Дэннил, которые становились все холоднее. Дженсен хаотично второй рукой нашарил в кармане сотовый, набрав 911, сообщил адрес и, умолчав причину, отбросил телефон. — Ну что же ты?! Почему ты мочала, мать твою?! Господи, Дэнни… — имя, непроизносимое им уже очень давно, вырвавшееся изо глубин души, прозвучало неожиданно правильно и по родному. Он терял ее, сейчас терял окончательно. Дженсен продолжал укачивать обмякшее тело у себя на коленях , сидя на холодном полу и проглатывая ком, который не давал вырваться судорожному болезненному вскрику. Она ускользала, таяла. Дженсен видел все: человеческую боль, страдания, алчность и похоть, но поток эмоций в его собственной душе был сравним разве что с цунами. Плотина, выстроенная и пронесенная через годы, рухнула. Она не имела права его бросать, нет! Через полчаса, сидя в приемном отделении платной клиники на окраине Л.А, Дженсен, выпив уже четвертый стаканчик кофе, ожидал приговора врачей. Ему с трудом удалось убедить заведующего не сообщать в психиатрическое отделение, клятвенно пообещав позаботиться о ее состоянии. Вся его жизнь, все, что он заработал или получил, теряло смысл. И сейчас Дженсен сидел на больничном стуле в ярко освещенном коридоре, а в голове бились ее слова: «Я никого не люблю, не знакома с теми, кто любит меня, это — мое равновесие». Нет! Нет, черт возьми, никакого равновесия! К черту! Все это нелепо и до обидного неправильно, как он упустил этот момент, как не заметил этого немого крика сквозь маску напускного равнодушия? Где оборвалась нить, связавшая их так давно? Эти терзающие душу размышления прервал доктор, появившийся в коридоре. Дженсен подскочил со стула. В его глазах отчетливо читалось отчаяние и вопрос, на который он боялся получить ответ. — Мистер Эклз, ваша жена потеряла много крови, но нам удалось стабилизировать ее состояние. Но такая кровопотеря могла вызвать кислородное голодание плода, и… — Погодите, что? — Дженсен широко открыл глаза. Какой плод? Что он несет?! — Я говорю, что мы сделали все необходимые анализы, ребенок не пострадал, мистер Эклз, — медленно и тихо пояснил врач. Дженсен снова опустился на стоящий позади него стул. Ребенок? Дэниил ждет ребенка? Его ребенка… Господи, как? Им же сказали тогда, после… Он закрыл лицо руками. Ребенок. Это было странно и более чем удивительно. Он не был уверен в том, что конкретно он чувствует в данный момент. — Мне можно…к ней? — охрипшим от волнения голосом спросил Дженсен, поднявшись со стула. — Если недолго, миссис Эклз спит, — доктор жестом указал Дженсену путь и направился следом. Бледная, измученная и такая вновь неожиданно родная — она была жива и носила в себе новую жизнь. Жизнь, от которой они так неосторожно отказались несколько лет назад. Дженсен присел на край кровати и взял бережно в ладонь ее руку . За свою недолгую, но весьма непростую жизнь Дженсен Эклз не плакал ни разу. И не знал, способен ли на это проявление эмоций у себя. Но сейчас он понял людей, которые не старались давить в себе слезы: по его щекам медленно катились соленые дорожки, и он не сдерживал себя. Она была жива. Женщина, посвятившая ему жизнь, терпевшая любую его грубость и пренебрежение, прикрываясь собственным наигранным отсутствием чувств. Та, которая дышала для него, а он упорно не хотел замечать ни ее боли, ни рвущуюся наружу любовь, отравленную годами измен, ни холодности и лжи. Он наказывал ее, как последний трус убегая от собственных эмоций, убегая от страданий, страшась того, что несло в себе это всепоглощающее чувство к ней. Он боялся того человека, раз за разом медленно добивая, который единственно верно умел понимать и принимать его без «купюр» и масок. Сколько было потеряно, сколько похоронено под грудой стольких обид. Но сейчас Дженсен чувствовал облегчение. У них есть шанс, и есть, для кого за него ухватиться мертвой хваткой и, вопреки всем убеждениям, построить новое, сильное и уже нерушимое будущее. Да, они это смогут, если только Дэннил даст ему возможность показать себя. Вернуть то, что они растеряли,только так. Она не уйдет, не сможет. Никогда не могла. Дженсен сильнее сжал ее ладонь и поднес к губам. — Все будет по-другому. У нас все еще будет, рыжая. Теперь да, — он поцеловал холодные тонкие пальцы и слабо улыбнулся, когда веки Дэннил дрогнули, и она медленно открыла глаза. — Я люблю…тебя… — прошептала она, глядя слегка расфокусированным взглядом на него, и сжала пальцы в его ладони. Дженсен провел второй рукой по рыжим, спутавшимся локонам и, глотнув слезы, так нежно, как никогда раньше, прошептал: — Ты — мое солнце. Восемь лет назад, встретив эту энергичную девушку в переполненном людьми централ парке в Нью-Йорке, он подумал, что в этих огненных волосах запутались солнечные лучи. Мысль совершенно неадекватная для взрослого человека. Но они были такими яркими, как и ее глаза, светившиеся жизнью, а улыбка, словно готовая согреть весь мир. Дженсен Эклз понял в тот самый миг, что эта женщина способна одним взглядом, наполненным теплом и счастьем, сделать летним даже самый морозный день. Эту женщину он намерен был вернуть себе во что бы то ни стало. И он вернет ее, и она снова будет светиться, как в тот день. Согревая его. Она сможет. — Нет… я… только лучик… — как и восемь лет назад отозвалась она тихо и слабо улыбнулась. За эти годы Дэннил меняла оттенок цвета волос не единожды, но это никак кардинально не отражалось на ее улыбке и свете во взгляде. Для Дженсена стало предельно ясным, что дело не в солнце, играющем в тот день в ее прическе, и не в причудливом блике лучей, отражающихся так, что радужка становились нереально чайного цвета. Ее собственный свет делал ее такой. И именно он погасил его. И приоритетным заданием сейчас было зажечь его снова.