Картина без смысла

В комнате непроглядно темно, окна плотно зашторены, чтобы не пропустить ни луча света, идущего от уличных фонарей. Единственным ярким пятном в черноте пространства выделяется монитор компьютера, за которым сидит сгорбившаяся фигура. Ещё одна фигура в полудрёме развалилась на кресле и тихо посапывает, обхватив обеими ладонями чайную чашку с наверняка уже остывшим содержимым. — Чёртовы собачьи отродья! — раздается в дальнем углу комнаты громкое, и Леви крупно вздрагивает, перехватывая крепче фарфор в своих руках. — Что, снова отказали? — хрипло спрашивает он в темноту. Впрочем, делает он это не иначе как по привычке, потому что давно потерял надежду. — Угу, — бурчит фигура за компьютером, зарывшись в кипу бумаг, а затем кликает мышкой, что-то в спешке переключая и копаясь в почте Леви. — Можешь не стараться, Ханджи, это бесполезно, — беззаботно проговаривает он, обращаясь к девушке, на что та только выдает какой-то непонятный, но явно возражающий звук и снова принимается кликать мышкой. — Ханджи. — Леви, — протестует она тут же. Аккерман устало вздыхает, больше не обращая внимания на погружённую в работу девушку. Ханджи Зое — его лучшая за последние два года менеджерка, способная добиться чего угодно и сделать что угодно, но всему есть предел. Невозможное невозможно, считает Леви. А потому надеяться на какое-то чудо бесполезно. Ему отказывают. Уже полгода как он пытается пробиться хоть на самую примитивную выставку, не говоря уже о полноценных галереях. Но на каждый запрос, отправленный Ханджи, приходит один и тот же ответ. Может, проблема в его картинах, представленных в портфолио. Леви предлагает в основном импрессионизм, вместо некоторых своих абстракций и пары полотен в других стилях. Ему больше нравится изображать реальные образы, посредством поиска вдохновения на улицах города или на природе, вместо квадратов и размытых, искаженных и нереалистичных сюжетов. Он несомненно любит экспрессионизм и уважает Нольде; Леви даже ходил смотреть на Кандинского, а ещё любит работы Хоппера, но душа Аккермана навсегда принадлежит выраженным мазкам и лёгким, воздушным оттенкам, отображающим в картинах его личное отношение к миру. Возможно, его полотна слишком переоценены им самим же, и на самом деле не представляют никакого значения в мире искусства, оттого галереи и шлют его подальше, чтобы не пугал покупателей своими опусами. А может, проблема в нём самом, а точнее — в его малоизвестности. Леви нелюдим, оттого знакомых у него не так много. У Ханджи связей, конечно, побольше, но для большего успеха нужно считаться с правилами арт-бизнеса, а не просто малевать холсты в свое удовольствие. Художник должен быть на слуху. Галерее просто не выгодно брать к себе ноунейма, картины которого, ещё неизвестно, уйдут ли вообще. А он как раз такой и есть. И вопрос о галереях стоит не столько из прибыли, сколько из… признания. Леви хочется показать себя миру, поделиться своими чувствами и эмоциями. Он, пусть и скрывает это тщательно, но на самом деле невероятно раним. Его чувствительная натура страдает, и ему просто необходимо получить одобрение людей, чтобы самому признать своё творчество. Леви ненавидит свои картины, и ему сложно даже подумать о том, что он достойный известности художник. Он и художником-то себя редко называет. В последнее время ему особенно тяжело воспринимать свои работы адекватно, а от всех предложений Зое сходить к психологу, больше гулять на природе или хотя бы попытаться спать больше восьми часов он отказывается, утверждая, что с ним всё в порядке. Обычный творческий кризис. Леви отставляет чашку на небольшой столик подле себя и потирает переносицу, бросая мимолётный взгляд на Ханджи. Та все ещё сидит за столом, уткнувшись в монитор, и что-то бормочет себе под нос: ругательства, или же умоляет неизвестное ей существо сжалиться над её несчастным подопечным и выставить хоть одну его уродскую картину. Он хмыкает, представляя, как Ханджи проклинает всех на свете, а потом заинтересованно разворачивается к ней корпусом, когда копошение в углу комнаты неожиданно стихает, — Зое замирает перед монитором, словно мотылёк перед лампочкой, а потом смотрит на Леви, поворачивая одну только голову, как будто боится полностью оторваться от компьютера. Аккермана передёргивает от её маниакальной улыбки, растянувшей рот на пол лица, и он вздёргивает одну бровь. — Ты не поверишь, — шепчет, и Леви замечает, как её начинает мелко трясти от возбуждения. — Я уже не верю, — скептично бросает Аккерман. — Ответ «да», — говорит Ханджи, наконец разворачиваясь на старом компьютерном кресле, и складывает руки в замок, прижимая к груди, очевидно, сдерживая рвущийся наружу писк восторга. — Что? — шепчет Леви на грани слышимости, поднимаясь с кресла. Он чувствует, как сердце учащает темп, в груди разливается тревога, а брови ползут ещё выше, норовя сбежать с его морщинистого от частой бессонницы лба. — Леви! — вскрикивает вдруг Ханджи, вскакивая на ноги. — Тебе одобрили участие в коммерческой выставке, Леви! — Ебать, — сверля пустым взглядом пространство, ругается Аккерман, не веря чужим словам. — Быть этого не может… Где? — Галерея Райнхарда Хауффа, Штутгарт, — тут же выпаливает Ханджи. Стоит только Леви открыть рот — она уже знает, что он собирается спросить. — Ханджи. — Да, Леви, да? — с трудом сдерживая эмоции и хлопая своими редкими ресницами, лепечет Зое, кажется, готовая взлететь от счастья. — Спасибо, без тебя… — он, замерев от шока, таращится на неё, не в силах даже закончить предложение. Участие в выставке означает только одно — ненавистные Леви полотна будут выдворены из его квартиры в руки покупателей, а те единицы, что он сумел полюбить, — вероятно, принесут ему признание и оставят счастливым хоть ненадолго. — Да не за что, пупсик! — она радостно подскакивает к Аккерману со скоростью света и хватает обе его щеки, растягивая в стороны. — Ты у меня мир покоришь своими художествами! — Тц, — с трудом выдавливает Леви, а потом отстраняет чужие цепкие пальцы от своего лица. — На подписание контракта приглашают в их главный офис в Штутгарте, через три дня, — успокоившись немного, Ханджи возвращается на временно арендованное у Леви рабочее место. — Нужно перепроверить портфолио и собрать вещи, и… и предупредить фрау Штайн об отъезде. Я думаю, придется проторчать там дня два, а то и больше, поэтому… Нужно забронировать отель, точно! И билеты, билеты! — она щелкает пальцами в воздухе, судорожно перечисляя предстоящие дела самой себе, и тут же утыкается в экран компьютера. Леви неожиданно взволнован. Он хоть и отчаялся, откровенно забив на всякие галереи и выставки, предпочитая продавать полотна через интернет, все равно трепещущая, детская радость подкрадывается сейчас к груди, когда он осознает, какой шанс выпал на его душу. Шанс продемонстрировать свое творчество и показать, что он на что-то да способен. — Билеты на самолёт — есть! — Ханджи вытягивает в его сторону левую руку, показывая большой палец, пока правой щелкает мышкой, после чего добавляет: — Номера в отеле — есть! — А Фрау Штайн позвонишь сам, меня она не любит, — спустя минуту молчания просит Зое, скривив лицо в каком-то свойственном только ей оскале при упоминании госпожи, сдающей им квартиру. Ханджи не любит, когда её не любят, а пожилая женщина высказывается о Зое очень негативно с тех пор, как она подселилась к Леви год тому назад. Аккерман радует своими простотой и спокойствием, тогда как Ханджи слишком шумная и энергичная. До сих пор не понятно, как они уживаются вместе, однако их отношения абсолютно точно выходят за рамки рабочих, между ними что ни на есть настоящая дружба — оттого и умеют терпеть даже самые гнусные стороны друг друга. Леви кивает, тут же выуживая из кармана его серых брюк телефон. Разблокированный дисплей до боли режет глаза. Сфокусировав взгляд, он убавляет яркость, а затем вдруг осознает, что уже перевалило за два ночи, и написать пожилой даме в такое время — элементарное невежество. Не то чтобы Леви съедает совесть за такие проделки, но ему просто не хочется огребать от старухи по первое число. Она всё-таки та ещё стервозная мымра, чей мозг давно проела моль старческого маразма. Мысли рассеиваются, оставляя в голове звенящую пустоту, и он молча покидает комнату, скрываясь в коридоре. Оттуда доносится грохот, и Зое отрывает голову от экрана, переводя заинтересованный взгляд в темноту за открытой дверью. Аккерман возвращается с двумя пустыми чемоданами. — Блять, Ханджи, ещё раз ты запихнешь чемодан на ту полку, которая и так валится, вместе со всеми своими манатками окажешься в кладовке, — гневно шипит Леви, потирая ушибленную макушку. — Мы что, уже сейчас будем вещи собирать? — игнорируя угрозу, спрашивает она не без оживления во взгляде. — Не знаю, я просто достал их, — он кивает на чемоданы по обе стороны от себя. — Наверное, чем раньше — тем лучше. Леви знает, что впереди ещё три долгих и нудных дня, но отчего-то хочется собраться сейчас, чтобы точно ничего не забыть, и сидеть на своём чемодане в ожидании назначенной встречи. Он всё-таки рад, как бы ни пытался скрыть этого за маской чистого удивления, и готов уже лететь в Штутгарт, хоть на крыльях своей любви к Мане. — Ладно, с утра и начнём. А ты иди отдохни, — заботливо советует Зое, возвращаясь к изучению почтового ящика Аккермана. — Я доразгребаю письма и тоже завалюсь. Леви хмыкает, оглянув подругу, прежде чем покинуть свой кабинет и скрыться за дверью в ванную. Ему нужен быстрый прохладный душ и теплая постель прямо сейчас. Следующие три дня обещают быть напряжёнными, поэтому без хорошего отдыха они могут знатно обосраться и потерять шанс. Леви не уверен, что его опусам предоставят ещё один. На выходе ему на секунду кажется, что его сложенные у стены расписанные полотна с облегчением вздыхают. Вот точно, надо поспать.

***

Дни проходят как в тумане. Леви уверен, если его спросят, чем он занимался всё это время, он не сможет дать даже что-то похожее на ответ, потому что нихрена не помнит. Но в голове сохранились воспоминания о последнем дне перед отлётом, когда в его голову забрели мысли о том, что он всё-таки недостоин выставляться в такой хорошей галерее (конечно Леви проштудировал все их предыдущие выставки, прежде чем прийти к такому выводу), и его картины — это просто порча краски и холстов, потому что пишет он, откровенно говоря, бред. Аккерман был готов отказаться от всей этой затеи и даже позвонил Ханджи. Девушка на его загон отреагировала спокойно, ей ведь не привыкать, и попыталась успокоить, напомнив о том, что Леви неплохо продается на виртуальных выставках и онлайн-аукционах, а это ничем не отличается от традиционных галерей, и значит, есть все шансы на успех. Леви на это угрюмо угукнул и сбросил, продолжив самокопание до самого утра, из-за чего проспал всего часа два от силы. И вот, они в аэропорту, проходят регистрацию, сдают багаж и, наконец, оказываются в самолёте. Из Дюссельдорфа в Штутгарт лететь всего три часа, поэтому вряд ли Леви сможет выспаться, однако и этого должно быть достаточно, чтобы выглядеть более менее прилично на встрече. Он даже планирует выпить чашку ненавистного кофе по прибытии в город, хотя от одной мысли о чёрной горькой жиже его тошнит. В Штутгарте оказывается теплее, чем предполагалось, поэтому Леви распахивает карамельное пальто, являя миру свой непревзойденный стиль: он всегда носит рубашки и только рубашки, низ подбирая уже по настроению. И сегодня не исключение, несмотря на то, что Аккерман в любом случае переоденется перед встречей. Перед тем, как заселиться в отель, передав багаж доставке, они с Ханджи, по настоянию последней, конечно, заглядывают в кофейню, где девушка завтракает какими-то пирожными, пока Леви во всю хлещет кофе, пытаясь не заснуть. Выпить две кружки за раз — тяжело и противно. Он изрядно поплевался, пока пытался впихнуть в себя ненавистный напиток. В отеле они перебиваются несколькими часами сна, а затем отправляются в ресторан, где и должна состояться встреча. Всё на удивление проходит очень даже отлично, и Ханджи, вместо предложенных полгода, выбивает целый год права выставляться в галерее Райнхарда Хауффа. И хотя Леви держал лицо изо всех сил, нервы его пошатнулись за эти несчастные два часа, конечно, знатно. Одно дело — плевать на всякие выставки и прочую бурду, расписывая холсты по настроению, другое — представлять свои работы регулярно. У него больше не будет времени на загоны и разномастные картинки, когда ресурсов на полномерные работы просто не остаётся. Жизнь Леви теперь изменится на ближайший год, и он не уверен, что сможет вписаться в такой ритм. Аккерман привык жить в свое удовольствие, как истинная творческая натура, он терпеть не может, когда ему указывают, а теперь у его работы появляются сроки и дедлайны. Хотя Ханджи утверждает, что выставляться в галереях — престижно, Леви не видит ничего необычного. Он скорее переживает из-за ответственности, свалившейся на его голову только что. Выставка открывается через неделю, и этого времени оказывается достаточно, чтобы перевезти из Дюссельдорфа нужные картины, а заодно и некоторые вещи, так как Ханджи настаивает на том, чтобы самому засветиться на мероприятии пару раз, дабы завести хоть какие-то новые знакомства. Леви фыркает на это, но соглашается, потому что Зое доверяет, и Ханджи тут же принимается подыскивать им комнату на ближайшие три недели. Леви не понимает, что чувствует. Он должен быть рад, и он был в самом начале, несмотря на весь свой скептицизм, однако сейчас в нем скапливаются лишь усталость и надвигающийся срыв. Действительно, осталось только уйти в запой или ещё чего. У него, конечно, есть Ханджи, одаривающая такой колоссальной поддержкой, словно стены его здравого смысла сотни титанов держат, не позволяя рассыпаться в крошки, но и это не всегда помогает. Он ещё в начале своей художественной карьеры знал, что будет тяжело. Что вдохновение и желание работать будут часто пропадать, а многие свои картины он будет не любить, некоторые — так вообще выбрасывать. Знал, что его ментальное здоровье окажется на дне, благодаря всем этим раздражающим его людям, постоянно что-то требующим. А Леви просто хочется писать. И, может, совсем немного, вот самую капельку, хочется, чтобы его работы оценили и смогли найти в них свою отдушину. Ему, как художнику, больше ничего и не надо — только чтобы люди видели в его картинах, в его мире, частичку своего, чтобы образы из мазков и теней отзывались людям улыбкой или приятной задумчивостью. Что ещё может сделать творца счастливее? Поэтому он не знает, что чувствует. Не знает даже тогда, когда оказывается в галерее и, словно в тумане, бродит среди бесконечного множества людей и коридоров, окидывая взглядом фигуры, заинтересованно рассматривающие картины. У его полотен ожидаемо скапливается меньше всего народа, однако молодой новоявленный художник все же вызывает непредвзятый и определенно новый интерес. Леви в конечном итоге принимает решение о том, что лучше он будет неизвестным и бедным, чем вот так, сновать туда-сюда, изредка отвечая на наитупейшие вопросы, и лишь закатывать глаза. Он даже не надеется, что Ханджи сможет что-то продать, но то и дело замечает её чуть ли не в нескольких местах одновременно. Она переговаривается с администрацией, с посетителями, с потенциальными покупателями, со спонсорами и даже, правда непонятно на какой хер, с другими художниками. Леви действительно ценит её старательность, но чем больше времени он здесь проводит, тем больше разочаровывается. Атмосфера безусловно приятная, хотя люди раздражают. Картины развешаны очень грамотно и эстетично, разные стили и жанры в разных залах, как и разные художники, хотя Аккерману отдельную комнату не предоставили — его картины поместили вместе с остальными молодыми импрессионистами. Разгуливая по залу, он оглядывает свои работы снова и снова, находя с каждым разом всё больше изъянов. Леви это надоедает, и он решает скорее покинуть это давящее на сознание место, но его взгляд вдруг приковывает фигура, нависшая над его полотном. Человек действительно, кажется, возвышается над его картиной, с таким интересом он рассматривает её, скорчив задумчивую рожу. И правда рожа, думает Леви, но тем не менее подходит, окидывая мужчину безучастным взглядом. Тот вынарядился по всем правилам картинных галерей, словно сам художник, даже волосы уложил, в отличие от Леви, рука которого тут же потянулась к голове, чтобы взъерошить и без того беспорядочную копну, но он вовремя одёрнул себя. — Правда, потрясающе? — вдруг говорит человек-гигант, как его окрестил в своих мыслях Аккерман. — По-моему, обычная картина. Оттенки стандартные да и сюжет клишированный. Жалкий пейзажик — не более того, — бормочет Леви, больше не глядя на мужчину, рассматривая лишь своё убогое творение. — Зря вы так, — качает головой незнакомец, не отрывая взгляд от полотна. — По-моему, все очень… как это говорят? Гармонично, вот, — выдает он, а Леви, скептично выгнув бровь, ищет на своей картине гармонию, а когда не находит, понимает, что либо он сам настолько проникся ненавистью к своему творению, либо человек рядом с ним ничего не знает о живописи. — Тц, — цокает Леви, усмехаясь, а затем уходит, не желая слушать всякий хвалебный бред недоумков, не смыслящих в искусстве. Леви нужна настоящая оценка знающих критиков, людей, имеющих хоть какой-то эстетический вкус, понимающих его картины и оттого и нахваливающих. А такие пустословы, впервые оказавшиеся в галерее, ему не сдались. Аккерман уходит на поиски Ханджи, надеясь убедить её в своем плохом самочувствии и уехать в отель. Леви кажется, что ещё чуть-чуть и он посрывает картины со стен и наденет все на этого выбесившего его мужика, взявшегося непонятно откуда. Зое находится у входа. Она, энергично размахивая руками, обсуждает что-то с организатором, не спуская с лица широкой довольной улыбки. Однако, заметив Леви, она тут же подлетает к нему, хватая за плечи и резко встряхивает, отчего у Аккермана начинает кружиться голова, но Ханджи продолжает трясти его, явно пытаясь сообщить что-то. Леви не понимает причину такого воодушевления, хотя Зое обычно и не нуждается в ней. — Леви! — вскрикивает она, но, осознав, где они находятся, слегка понижает голос. — Леви, твои картины проданы. — Что? — только и успевает выдавить он. — Все до единой! Проданы, понимаешь? — Ханджи таращится на него, а он стоит, как истукан, не совсем понимая, как именно должен реагировать. — Господин Аккерман, — вдруг доносится слева. К ним подходит тот самый организатор, с которым общалась Ханджи. — Я Моблит Бернер, организую выставку. Хотел поздравить вас с солд-аутом. Похоже, у вас появился тайный обожатель. — О чём вы? — не понимает Леви. Он сейчас ничего не понимает, а лишь хочет домой, на самом деле, но стойко держится, запихнув свои недовольство и раздражение поглубже. Не каждый день всё-таки у него все картины раскупают за час. — Полотна приобрел один человек, пожелавший остаться анонимным, — поясняет Моблит, пожимая плечами. — Это стандартное явление. Ожидайте, в скором времени ваши картины будут улетать, не успеете глазом моргнуть. Леви как раз моргает. А потом ещё и ещё. Он открывает рот, норовя что-то сказать, но тут же закрывает его, не сумев подобрать слова. Картины проданы? Тайный обожатель? Кто-то только что признал его творение, или это очередной несмыслящий идиот? Леви чертовски сильно хочется узнать, что это за человек. Он должен знать, кому были вверены его пусть и ненавистные детища. И равнодушие заменяется разлившимися в груди интересом и азартом. Отчего-то в этот момент хочется писать больше и лучше, чтобы его «тайный поклонник» приятно удивился оказавшимся на следующей выставке картинам и купил все без промедления, восхищаясь мастерством Леви. Но это странное желание он тут же заталкивает в глубины сознания, потому что оно предсказуемо противно такому человеку, как Аккерман, и невероятно раздражает.