Картина без смысла

ludovico einaudi — experience

Леви уверенно может сказать, что любит Эрвина. Прошло только четыре месяца, а он, вот удивительно, может. И не то чтобы этого недостаточно для того, чтобы выражаться этим словом, просто ему никогда ещё не удавалось так быстро привязаться к человеку. Но Леви с точностью может утверждать, что от Эрвина он без ума. По-спокойному и нежно без ума. Потому что Эрвин такой — тихо сносящий крышу. Его большие ладони, ясные глаза, острые скулы и мягкие волосы — всё в Эрвине Смите сводит с ума, но несёт Леви такое успокоение и радость, что он теряется в своих чувствах. По-другому он выразиться не умеет и не нуждается. Эрвин принес в его жизнь что-то новое, и это новое — стабильность мысли и спокойствие души. Леви теперь лечится от депрессии и алкоголизма, чтобы действительно не поехать крышей, и Эрвин его поддерживает. Эрвин даже соглашается позировать для его новой картины. Такой же бессмысленной на взгляд Аккермана, но такой значимой для Смита. Для Эрвина всё, что касается Леви, значимо, и для Аккермана теперь он сам становится значимым. Леви ещё никогда столько о себе не заботился, сколько он делает это вместе с Эрвином. Такая у них любовь получается — заботиться не только друг о друге, но и о себе, потому что что, как ни это, первостепенно в здоровых и светлых отношениях. Жизнь Леви, как бы иронично это не звучало, играет теперь новыми красками, и не просто играет — Аккермана с головой окунули в розовый, он целые сопли развел с Эрвином, но никто из них не против, потому что порой это приятно, вот так просто быть рядом и нежится от прикосновения кожи к коже. Дни текут нежной, тягучей патокой, а Леви в ней плавает, наслаждаясь. Солнечных дней становится больше, и не только потому что весна скоро — Эрвин стал его личным карманным светилом на вечной батарейке. И Леви не может сказать, что не рад веснушкам, что расцветают на его лице с каждым днём, проведенным с Эрвином. Так что да, Леви уверенно может сказать, что любит Смита. Пусть прошло не так много, по его скромным меркам. Эрвин сидит на стуле совсем обнаженный. Ему слегка неудобно ютиться на твердой поверхности да ещё и ногу держать так, как Леви показал. Подбородок повыше, как Леви показал. Руку сюда, и снова как Леви показал. В общем, Эрвин чувствует себя куклой, но он ничуть не против, раз его нити в руках Аккермана. Позировать оказывается сложнее, чем Смит предполагал. Солнечный свет падает из окна новой студии на белые стены комнаты и на Эрвина, рисуя на его чуть загорелой коже свои узоры, извилины которых Леви так усердно старается изобразить на полотне. Харуки трётся спинкой о ногу Аккермана, пока тот пишет, но ему это даже нравится — он успел привыкнуть к рыжему созданию и полюбить его. Эрвин слышит, как Леви вдруг отчего-то цокает, переводит на него взгляд, стараясь не шевелить головой, и отмечает, что улыбка исчезает с его задумчивого лица. Леви все свои картины теперь пишет с улыбкой, а тут без известной Смиту причины он хмурится и долго всматривается в полотно, пряча за ним свои глаза, а затем вдруг выныривает из-за мольберта, всё такой же задумчивый, и смотрит на Эрвина, как на чудо какое-то. — Что? — Смит изгибает бровь, пытаясь понять, что в голове у Леви, а тот молчит, губы поджимает, а затем его взгляд становится настолько мягким, насколько полным какой-то искры, идеи, какая приходит к художнику, когда он того не ждёт. К Леви приходит такая же, Эрвин в своих догадках не ошибается. Аккерман возвращается к мольберту, роется в красках, выдавливает гущу на палитру, что-то мешает, а потом издает тихое: — Эрвин. Эрвин словно мысли его смог прочитать. Он встаёт, наготы своей не стесняясь, и босыми ногами шлёпает по светлому паркету к Леви, пока тот продолжается копаться у холста. — Я здесь, — говорит замерший Эрвин и наконец ловит взгляд маленьких чёрных глаз. Леви подступает к Эрвину осторожно, а Смит чувствует, и потому наклоняется слегка вперёд. Стоит Аккерману подтянуться чуть выше, встать на носочки, и их губы соприкасаются. Леви обхватывает их своими жадно и целует. Целует глубоко и быстро, будто боится, что план его может провалится. Эрвин прижимает Леви к себе, руки на его талию опускает, а Аккерман тянется к широким покатым плечам, кладёт свои ладони поверх, сжимает несильно, а затем ведёт назад — за спину — и вниз. Эрвин хмурится, мычит в поцелуй, чувствует, что что-то не так, но Леви его не отпускает — обхватывает руками чужое лицо, притягивая ближе, плотнее к себе. И только теперь Смит понимает, только теперь, когда слышит отчётливый запах краски, а кожу на спине начинает сводить засыхающая структура. Он все же отстраняется от Аккермана: — Леви, что ты делаешь? — со смешком, совсем беззлобно спрашивает и берёт чужое лицо в свои большие ладони. Леви смотрит виновато, но в его глазах так отчётливо блестит свет идеи, а потому Эрвин сдаётся. — Я знаю, что ты гениален. — Мне просто захотелось опробовать другого рода холст, — улыбается, а сам ладони на грудь Смита кладёт и… пишет. Самую настоящую картину пишет. А Эрвин не против совсем. Совсем не против стать кусочком созданного Леви искусства. Леви водит измазанными пальцами по рельефным мышцам тела, изучает свой холст, преображает его, вымачивает пальцы в воде, выдавливает краску в ладонь и снова пишет. А Эрвин стоит, голый совсем, и смотрит на задумчивое лицо творца. Немного вздыхает, когда Леви касается его ягодиц, спускается вниз, на колени, пишет ве́домые только ему одному образы, состоящие из мазков и отпечатков его пальцев. Эрвин весь покрыт краской бежевых оттенков, и их много, их так много, что Эрвин не уверен, знает ли названия всех, а ведь он учил, вместе с Леви учил. Аккерман смывает водой краску с шероховатых ладоней, улыбается тепло, на Эрвина взгляд косой бросая, Смит стоит, не смея пошевелиться. Боится, боится, что все испортит, что гениальный шедевр не удастся по глупости, а он такое ни за что не допустит, ни за что не допустит стараний Леви напрасных. Аккерман возвращается к обнажённому Эрвину, обходит его со всех сторон, задумчиво осматривает уже написанное им, оставленные следы, метки, тёмные, светлые, вот пальцы, вот линии, вот кляксы и пятна, вот тёплый оттенок, а вот похолоднее получился. Леви растирает меж ладоней краску, и Эрвин тайком замечает розовый. Это персиково-розовый, Леви знает, что Эрвин не угадал. Аккерман кладёт руки на предплечья Смита, ведёт одной ладонью вверх, другой вниз, переплетает пальцы левой руки с пальцами Эрвина, а свободной обхватывает плечо, оставляя след своей изящной ладони. Леви весь такой изящный, если честно, самый настоящий художник, искусство словно течет по его венам, Леви родился с этим, это его предназначение, а предназначение Эрвина Смита, не так много в этом понимающего, любит его и его гениальность, его картины, его мазки и тона, его улыбку и сосредоточенность. И он делает — любит, пальцы крепче родные сжимая, любит, в поцелуй новый, нежный вовлекая, любит, перехватывая блуждающую по телу руку за запястье и прикладывая ее к их щекам, там, где губы слились в танце, там где их любовь сейчас сконцентрировалась и вот-вот взорвётся сверхновой, там остаётся след персикового цвета, задевая щёку Леви — теперь и он часть этой картины. Картины без смысла, если быть честным, но нужен ли он — они не знают. Они лишь целуются, пока Леви руку высвобождает и снова пишет, оставляя широкие мазки по крепкой спине — теперь на светлом беже остаются следы цветения персика. Теперь на коже Эрвина остаётся аккерманово искусство, которое Смит когда-то случайно заметил, которое оценил, одарил своим мнением скромным, купил и себе присвоил, чтобы хоть как-то ближе к Леви быть. Когда Аккерман переехал в его квартиру — все картины пошли «на смытник», как он сам выразился. Эрвин предпочитает поправлять — они проданы в лучшие руки частных коллекционеров и галеристов. Леви не смог их выкинуть, просто не посмел, потому что Эрвин их любил, а если любит Смит, значит он больше не имеет права ненавидеть. Может, это зависимость какая-то получается, но Леви так себя и полюбил — Эрвин признался ему в любви, и он больше не мог питать к себе ненависти, потому что вдруг понял, что любит. Любит все, на что только Смит не посмотрит со светлой улыбкой. Он не болен, нет, он к психологу ходит два раза в неделю, клуб АА посещает один раз, ему помогают, он сам себе помочь старается, и Эрвин рядом, и за это Леви его любит, за это он готов своё искусство признать, себя признать, понять, что он важен, как и его картины. Поэтому он целует сейчас Эрвина, оторваться не может от губ, которые, у него галлюцинации наверное начались, краской надышался, но вкус персика приобретают, и сладкие такие и липкие, прямо как его ладони, что шарят по телу и вдруг — ныряют в волосы. Пальцы Леви, стянутые краской неприятно, приятно окунаются в светлые вихры, сжимают коротко, чтобы тут же отпустить, вместе с тем языком проникнуть в горячий рот, углубить поцелуй до крышесносного. Какое слово, «крышесносный». Леви бы наверное так и описал все, что с ним здесь и сейчас происходит. Его идея, его картины, этот свет неумолимого солнца, что его собственное затмить пытается, но Эрвин незатмеваемый, он сияет ярче всех звёзд холодного космоса, он теплее всех светил, вместе взятых, он ближе, чем они, он рядом и держит крепко, а они — далеко и не нужны вовсе. Кому нужны глыбы мусора, когда есть нечто прекрасное. Леви красоту ценит, а красота — она сейчас прикусывает его губы, сжимает бока и притягивает к себе. Леви отрывается от поцелуя долгого, когда краска совсем высыхает. Он снова смывает её с рук в грязной воде, но ничуть об этом не переживает. Он разводит цвет розовой сакуры на своих ладонях и пальцами пишет на спине Эрвина это прекрасное дерево — оно всё с оттенком розового, даже тонкий, изящный ствол. Эрвин улыбается, слегка спину сгорбив, чтобы Леви мог достать своим взглядом до самой вершины. Эрвин такой высокий, такой крепкий, а он худой и бледноватый, а ещё ростом не вышел, но разве это важно? Это важно, когда в этой маленькой, до безумия и блеска в глазах светлой комнате творится такое? И карие глаза Леви становятся янтарными от этого света, когда он поворачивается к Смиту. — Закончил? — с улыбкой спрашивает Эрвин, стараясь шевелиться по-минимуму. — Наверное… нет, — шепчет Леви задумчиво, проводя линию под ключицей Смита. — Я никогда не закончу. — Я бы с радостью никогда не мылся, но не уверен, что ты ко мне потом подойдёшь, — Эрвин смеётся, ему смешно и весело, и такое чувство нежное в груди расцветает, когда Леви вдруг начинает вместе с ним смеяться во весь голос, так, что даже слёзы из глаз, а себе Эрвин слёзы не позволяет — у него на лице ведь чудо оставили эти тонкие пальцы, однако одинокая слеза всё же скатывается, неся за собой мутный от краски след. — Ты плачешь? — с удивлением в глазах спрашивает Леви, и Эрвин не выдерживает — зажмуривается и слезы тут же хлещут из его светлых глаз. — Я так люблю тебя, я так люблю то, что ты мне подарил Леви. Веру в чудесное, в красивое, понимаешь? Я о таком не задумывался, а теперь, как вижу, что ты пишешь, так сразу убегаю на кухню плакать, ты этого не знал, наверное, — Эрвин смотрит на лицо Аккермана, а на нём брови надломлены и губы поджаты крепко. — Не знал… — всё, что может выдавить из себя Леви, а по щекам Эрвина всё ещё бегут эти дурацкие соленые капли. — Но я тоже. Я люблю тебя и всё то, что ты принес в мою жизнь, расставил по своим местам, и ты каждый раз порядок наводишь. Навёл, когда я картины испортил в очередной раз. Навёл, когда я сорвался на виски в очередной раз. Мне жаль, что я так жалок, но я так стараюсь любить, ты не представляешь, как стараюсь… — Тебе не нужно, — качает Эрвин головой отрицательно. — Ты ведь уже. Что ещё надо? Разве что… немного искусства. — Я тебя уже достал, наверное, своими идиосткими загонами и бессмысленными картинами, — вздыхает он, глаза прикрывая — слёзы наружу рвутся, а он всё никак не пускает. — Леви, — зовёт Эрвин, и Леви без слов понимает. Понимает, что опять на пустом месте драму устроил из страха своего глупого и детского. — Я всегда рядом. — Я знаю, — и он прижимается к своей картине недописанной, пачкает рубашку, стирает границы, смещает тона и линии, портит, портит, но ему так плевать, потому что не картина важна, а её холст, пусть и пустой или испорченный. Эрвин сжимает Леви в объятиях крепких, приободряющих, целует в макушку пушистую и взлохмоченную — они тут с самого утра трудятся, а Леви даже не потрудился причесаться, но как же им всё равно. — Леви, — Эрвин резко отстраняется и смотрит на Аккермана во все глаза. — Снимай рубашку. Леви не понимает, но всё же стягивает испорченный предмет одежды, наспех выталкивая пуговицы из петель. Эрвин больше ничего не говорит, снова прижимает Аккермана к себе, и теперь не застывшая краска розовой сакуры нежно отпечатывается своим отражением на коже Леви. Он смеётся тихо, уткнувшись лицом в расписанную грудь, и на нем тоже следы его собственного творения остаются. А потом Эрвин снова отстраняется, берет первый попавшийся тюбик с краской и давит на ладони гущу, а она холодной синей оказывается. Эрвин пожимает плечами, спускает улыбку с губ, смотрит на Леви задумчиво, и этот момент, он до того интимным, до того каким-то божественно-сакральным для них становится, что улыбка тут не к месту, и Леви тоже её спускает с лица. Их выражения, их движения, дыхание, всё это таким нежным и трепетным вмиг становится, что если бы кто нарушил это тонкое мгновение, непростительно бы это было. Эрвин обхватывает за плечи, обводит вокруг, оставляя синие кольца на чужой коже, мышцы строго опоясывающие. Он касается аккерманова лица, тянет к себе подбородок чтобы прикоснуться лбом ко лбу, и продолжает движение своих гигантских ладоней по маленькой обнаженной груди Леви, по его тонким рукам и плоскому животу, по его выпирающим лопаткам и позвоночнику, по его темным жёстким волосам. Леви теперь весь холодный, как лёд, но Эрвин тёплый, и он обнимает снова, оставляя на спине поверх всего своего творения два больших отпечатка своих ладоней, и это — символ их любви. Символ их единения, их искусства, их бессмысленного существования в этом мире, где человек теряет ценность прекрасного, теряет отражение в своих глазах и где картины не должны иметь смысл лишь для того, чтобы Эрвин мог сам его придумать, пока будет смотреть на свежее полотно, держа в руках кружку с ароматным кофе, а в кресле, рядом, будет сидеть Леви с чашкой чёрного чая и задумчивым мягким взглядом. Эрвин будет улыбаться и разгадывать значение образов, а Леви будет поддакивать, смеясь в чашку, отчего пар будет разносится его дыханием по всей комнате.