Записки на форзацах

Говорят, самый сложный период людей с буллезным эпидермолизом, романтично нареченным «синдромом бабочки» — возраст до трех лет: тело еще только пытается приспособиться к постоянной боли и невозможности контактировать с миром. Особенно если у тебя не фатально тяжелая степень заболевания. Говорят такое — врут. После трех лет мучительной адаптации тяжелые двери пыточной камеры лишь с треском закрываются за твоей спиной. Ты остаешься совершенно один, и никто не может ни разделить, ни понять даже твою боль, а особо умные еще и застебать горазды, мол, что ты за мумия такая? Они просто недостойны знать, что единственное, что в тебе выглядит по-человечески, это лицо, верхняя часть шеи и пальцы, на которых кожа спустя столько лет все же достаточно загрубела, чтобы быть в состоянии держать хотя бы паяльник или пистолет; остальное — сплошная язва, нуждающаяся в каждодневной обработке и перевязке. Удостоившиеся чести быть введенными в курс долго не живут. Ну, во всяком случае, не более двух суток, если не торопиться. Дадзай Осаму предпочел бы своим мучениям полную сенсорную депривацию, если бы она априори не означала вечную скуку. Вот почему он страстно желает собственной смерти с самого детства, едва обретя способность мыслить. Но смерть, как назло, обходит его стороной. Тут уже можно всерьез поспорить, действительно ли милосердна судьба по отношению к мальчику или она попросту его ненавидит. — Я доверяю тебе наших сегодняшних гостей, но прошу: не увлекайся, — произносит Мори Огай, глядя прямо на Дадзая своими ядовитыми глазами. — Мы должны работать чисто. Твоя задача — вытянуть информацию, а не замучить бедняг до смерти. Дадзай кивает молча. От него никогда не ускользнут искры заинтересованности в глазах Мори-доно. — Однажды еще кому-то, кроме меня, надоест история о бесконечно пропадающих без вести людях. — Да, босс. — И, пожалуйста, поторопись. Потом можешь заниматься своими делами. Развернувшись круто, Дадзай осторожным, но быстрым шагом выходит из кабинета, тяжелую дверь за ним практически бесшумно закрывают мужчины в деловых костюмах. Мори-доно может послать кого-то другого, кто действительно сработал бы чисто, а не тратить ресурсы подчиненных на уничтожение тел, изувеченных агрессией молодого — неудобного, но ценимого за свой недюжинный интеллект — мафиози. Но он продолжает доверять выбивание информации с заложников именно Дадзаю, а не кому-то другому, с каким-то садистским любопытством наблюдая за состоянием подчиненного и новостями, которые Осаму приносит, порой даже не озаботившись смыванием багровых пятен с рукавов рубашки. Двое суток — максимальный срок ожидания. Это если гости попадаются привередливые, незаменимые, и им приходится вежливо отказывать в возможности уснуть. Или если на них в течение нескольких часов не действует палестинское подвешивание. Место, куда Дадзай направляется, давно насквозь пропахло смертью. Молча проходит мимо охранников, даже косого взгляда на них не бросив, пока они склоняют головы в знак уважения. По каменной кладке ступает мягко, как кот на охоте — уже давно привык к тому, что даже шаги в этой непростой жизни даются с трудом. Его возле одной из камер ждет невысокий бледный юноша в черном пальто. Дадзай по свежей россыпи темных капель, расплывшихся на белоснежном жабо, понимает — это он притащил пленника. — Этот уже получше, — бросает юноше. — Тут есть над чем поработать. — Вряд ли, — голос у юноши надреснутый, словно он вот-вот закашляется. — Мужик омерзительно ныл за десятерых, пока я тащил его сюда. — Но он не проныл тебе имена своих боссов, правильно я понимаю? — Дадзай щурится. — Свободен. Прежде чем удалиться, юноша одаривает его бесстрастным взглядом, в котором на самом деле, будучи внимательным, можно подметить отголоски благоговейного страха. Он из тех, кто принимает любое проявление эмоций главаря за чистую монету; он из тех, кто не осознает, что Дадзай-сан мстит миру и ни в чем не повинным людям за свою нескончаемую боль. Он станет таким же в будущем. — Что ж. Стальные же яйца у твоих дружков, раз осмелились против Портовой мафии попереть в открытую, — нараспев тянет Дадзай, проходя мимо стола с орудиями для недобровольных, но откровенных разговоров. — Но сейчас они все мертвы, дружки эти, авансом. Скажи спасибо тупому Акутагаве, что прислушался к моему совету и притащил тебя всего лишь с парой сломанных ребер и рваной раной в боку. От таких мелочей не умирают, я проверял. Ну да ладно, мне сказали поторопиться, так что... будь со мной честным, и я тебя отпущу. Дадзай берет у подчиненного шестизарядный револьвер и нарочито громко взводит курок. В барабане всего один патрон — дешевый фарс и мощное психологическое оружие в одном лице; если человек подготовлен к пыткам немного хуже, чем следовало бы, на него такая психологическая атака действует моментально. Мужчина с завязанными глазами и скованными за спиной руками дрожит, как осиновый лист, сидя на неудобном широком стуле. Дадзай целится ему в живот, сузив глаза. Щелчок спускового крючка. Пауза. Взведение курка, щелчок спускового крючка. Еще пауза. Каждый раз мужчина вздрагивает и стонет, ожидая своей участи. — Я зарядил его экспансивной пулей. Это значит, что, попав в твое тело, она распустится, как цветок на рассвете. Щелчок, щелчок. Пауза. Ладонь уже жжет — у нее тоже есть предел. Отдача от выстрела, наверное, оставит одну из самых адских ран. Щелчок, щелчок. Пауза. — Ну, что-нибудь надумал? Следующая попытка тебя убьет с вероятностью в пятьдесят процентов. — Я... все расскажу... Уже? Разочарован, но не удивлен. Дадзай выслушивает путанные, прерывающиеся малодушным рыданием показания, задает вопросы и, как только мужчина на секунду осекается и замирает, снова взводит курок. Это действует отрезвляюще. Один из мафиози записывает следом каждое его слово, другой держит диктофон. — Замечательно, умница. Погоди-ка, я что, сказал, что отпущу тебя после чистосердечного признания? В общем... это было ложью. Ты быстровато раскололся, так что мы продолжим так, будто ты молчал, ладненько? Улыбка Дадзая жуткая, неживая — кожа на лице болезненно поддается проявлению эмоций. Подчиненные знают эту улыбку: она — знак к отступлению. За спиной молодого мафиози со скрипом захлопывается металлическая решетчатая дверь. — Да, и приведите записи в надлежащий вид. Я позабочусь о том, чтобы информация попала к боссу. Чуть позже. А ты пока решай, что пожелаешь — асфиксия, электрошок, утопление? Может, все-таки начнем с паяльника? Я даже смогу тебе посочувствовать в таком случае, потому что сам будто бы постоянно принимаю ванну с тысячей включенных паяльников разом! Или утюгов! Кстати, ты знаешь, что я могу устроить тут локальный пожар без последствий? Такое приятное совпадение, что у меня есть бензин и зажигалка, а ты, в отличие от стен и пола, не сделан из камня... Ожоги — это его любимое. Из всех ран, за исключением тех, что от кислоты, они наиболее похожи на его собственные, никогда не заживающие. — Ненавижу вас, неженки, как ничья Фортуна еще не осмеливалась ненавидеть. И Мори-доно, спустя десять минут пролистывая отчет, улыбается своим мыслям. Если все, что нужно Дадзаю в качестве платы за работу, это деньги и пытки, то удержать его еще несколько лет в мафии уж точно не составит труда. Психованный мальчишка, убивая измученную ожогами жертву последним выстрелом из шестизарядного револьвера, всего лишь медленно затягивает петлю на собственной шее, покрытой язвами.