***
После того, как Ода Сакуноске, так и не доползший до света в конце туннеля, немного приходит в себя, они покидают мафию. Вместе. Дадзай уверяет нервно: все будет в порядке, нужно просто подождать, вот, уже и архивы с компроматом на заблудшие души подчищены. В те смутные дни Дадзай — дипломат, но исключительно ради Оды; в обмен на документы и гарантию безопасности он сливает Анго интересующую его информацию и обещает легкую смерть во сне напоследок. А Анго с каменным лицом обещает, что до поры до времени их не найдут, даже если они сядут у Портовой мафии под самым носом. Залечь на дно по условию шефа Танеды нужно всего лишь на два года, и уже потом... А сейчас... Поверить этим двоим, в особенности Осаму, Ода не может, хотя, похоже, зачем-то заставляет себя изо всех сил. Может, потому лишь, что смысл в жизни — наркотик, с которого слезть сложно, если не вовсе невозможно? Куда бы они ни переехали, искушенная ожиданием смерть меланхолией дышит на них со всех сторон. Ода ворочается в холодном поту каждую ночь, отголоски детского визга слышит еще несколько мгновений, лица испуганные видит перед собой; Дадзай распахивает глаза рядом, осунувшийся и белый, как собственный футон, и руки его чистые, хотя секунду назад, во сне, с них капала чужая кровь на черную рубашку. Они, не сговариваясь, ползут к очередному полупустому холодильнику, в который Дадзай постоянно сует сакэ зачем-то, и хлещут прямо из горла, в привычном молчании унимая фантомный ужас, пока не забудутся прямо там, на полу, под тяжестью собственных грехов, чтобы с утра снова пробовать существовать дальше. Дадзай продолжает тратить свои сбережения, похищенные — заработанные честным, неблагодарным ремеслом убийцы — из казны мафии, Ода же к своей зарплате даже не притронулся, желая обрубить все нити, связывавшие его с преступным миром когда-либо. Правда, главная нить, скорее даже лента, ярко-красная в цвет опасности — Дадзай Осаму — постоянно маячит перед глазами, оплетая ладонь и одергивая за нее, когда реальность снова, как в тот роковой день, хочет ускользнуть между пальцев, словно песок. Но Дадзай совершенно точно знает: если на Оду сейчас навести пистолет, Ода не станет уворачиваться, а покорно встретит выстрел грудью. Ради того, чтобы оттолкнуть его и подставиться под пулю самому, Дадзай готов терпеть собственное существование столько, сколько потребуется. И он терпит, вслух муссирует мысль о том, что надо вот еще подождать немного, дотянуть — ты же агитировал перейти на светлую сторону, Одасаку, значит, нашел там что-то? Ищи, щупай пространство вокруг, и однажды все наладится. А если не наладится, то, как говорит подсознание, все принесенные жертвы, мыслимые и немыслимые — все будет зря. А взгляд у Оды звеняще пустой. Кажется, умрет — и не заметит, так и продолжит болтаться где-то между мирами. Люди с таким взглядом способны не только убивать без колебаний, а ведь Дадзаю известно это как никому другому. Триста пятьдесят одни сутки переездов, молчаливых пьянок, редких напоминаний о необходимости поесть, уговоров не лезть в петлю, паранойи, быстрых походов в магазин, беспорядочных метаний от иллюзий душевных подъемов к рецидивам, дневных поисков удаленной работы, ночных разговоров об одном и том же, обещаний больше не пить и чуткого сна под одним одеялом — Дадзаю, оказывается, проще справляться со своей тьмой, когда ему в шею сопят, волосами щекоча, а Ода слабо поначалу, затем все увереннее поддается чисто физической потребности дарить кому-то оставшиеся крупицы заботы. Этими медленными, незамысловатыми действиями они потихоньку вправляют друг другу мозги, чтобы однажды взглянуть на произошедшее сверху вниз и встать с колен. Триста пятьдесят одни сутки. Вот сколько длится этот кошмарный сон. Все для того, чтобы на триста пятьдесят вторые сутки наконец вслух прозвучали заветные слова «Всем было бы лучше, если бы я просто погиб тогда». После них Дадзай молчит секунд двадцать, проговаривает едва слышно: — Одасаку. Что я сделал не так? Я что, правда настолько плохой друг? Оде совершенно нечего на это ответить, но, кажется, в этот момент он вспоминает значение слова «ответственность» — осенило, черт побери. Потому что смотрит на великовозрастного ребенка, которому двадцатый год пошел недавно, и спрашивает дрогнувшим голосом, сколько можно крабов этих чертовых жрать, вон, щеки совсем впалые уже, еще и о край банки опять порезался. А выражение лица у него, Оды, слегка виноватое, такое, что стереть его с лица Дадзай мечтает хорошей такой затрещиной, насколько вообще возможно мечтать врезать человеку, которого однажды спас от желанной смерти. Вместо этого он кидает в Оду бумажником, в котором, кроме последних снятых с карты купюр, затесалась знакомая до боли фотография. Сегодня, на годовщину, они напиваются в последний раз, и на стакане Дадзая два цветка — белый алиссум, белая гортензия, у Сакуноске — ни одного: для него год назад произошла первая смерть, а не второй день рождения. Сегодня, на годовщину, они разговаривают, как незнакомцы — про Сакагучи Анго, про Мори Огая, про «Мимик», про одиночество в толпе, писательство, предателей, эгоизм, дружбу, предопределенность судьбы и смысл жизни, будто давным-давно начертанной безжалостной рукой на хрустящих страницах. Сегодня, на годовщину, Ода обвязывает левое запястье красной атласной ленточкой. На триста пятьдесят третьи сутки, встрепанный и взмыленный, возвращаясь из магазина, он бросает лишь «живо сматываемся», и до Дадзая доходит моментально: впервые за год он использовал свою способность.***
Любимый чай Дадзая — черный с бергамотом. Оды — шоколадный, «Венский десерт». Куникида-кун — на сладкое. Ода Дадзая не тормозит: ему достаточно знать, что на болтовню этого парня аллергия у девяноста процентов всех их знакомых, и ничего тут не поделаешь. Первым вопросом Куникиды к нему становится «Ода-сан, как вы, черт возьми, его вообще терпите», на что Ода совершенно серьезно отвечает: — Я и не терплю. И, подцепив воротник песочного пальто, одним движением натягивает его на нестриженную темноволосую голову, до самого лба, несмотря на протесты — именно так, как ни за что не поступил бы два года назад. После острого карри «Венский десерт», должно быть, очень смешной на вкус. Ода с Куникидой находят общий язык моментально, хоть и ненадолго: полоумному Дадзаю в его присутствии все с рук сходит. Ода вообще на удивление спокойный — человек-идиллия, если близко не подходить; в агентстве его сразу же все принимают и окружают уважением (на контрасте с Дадзаем особенно), то ли не замечая, то ли игнорируя опустошенный взгляд и речи в духе «я самый обычный человек, которому просто все надоело». Дадзай же дурачится на автомате и россказнями своими о тщетности бытия кормит — его душа тоже израненная, никаким бинтом не затянуть, никакой умиротворенностью не сокрыть. Иррационального чувства вины — тем более. Но он наловчился. Они словно два клоуна, играющие в жизнь. Пока Дадзай однажды не понимает: заигрался тут только он, будто увлекательный сон смотрит и не просыпаться никогда мечтает. Будто все это должно было быть не так, по-другому. Смутное осознание своего положения к нему приходит, когда Ода впервые — нет же, черт возьми, не впервые! — встречается с Ранпо-саном, что прямо на улице просит взломать автомат со сладостями, оставив свой бумажник в офисе агентства. Ода морщит нос забавно, вечером после задания направляясь в общежитие: — Как ребенок, ей-богу. Все они тут... дети великовозрастные. — Хе-хе. В таком случае, мы неплохо вписались, правда, Одасаку? «Похож на господина директора», — высказался о нем Ранпо немногим ранее, и сделал это с таким загадочным видом, будто отзывался о неком старом знакомом. Улыбается Дадзай искренне, как никогда, но Ода не замечает — он занят своими мыслями, напряженно учится заново жить в этом дурдоме. И, как следовало ожидать, слишком быстро привязывается к агентству всей душой.***
Давно стемнело, колючей ледяной шалью обнимает морской ветер за плечи, лезет под пальто. Черного чая с бергамотом тут не подают, кофе без кофеина — тоже, поэтому Дадзай себе заказал слабенький латте на вынос, стоит сейчас, греет тонкие белые пальцы об невыносимо горячий стакан. — Осаму, — зовет его Одасаку. — М? — Что происходит? Никакой конкретики в вопросе, но Дадзай все моментально понимает. Не что-то там, а именно «все сразу» (ничего). И крепче сжимает стакан. Наверное, ожоги останутся на ладонях. — Не знаю, — с легкой улыбкой отвечает тихонько. — Тебе не нравится? Ленточка развязалась, поправь. Одасаку так внимательно на него смотрит, все тщательно выстроенные вокруг себя стены разом ломает одним лишь движением глаз, аж под землю провалиться хочется. Люди, производящие впечатление наивных, в большинстве случаев оказываются самыми проницательными. Секунда, две, три. Ну же, думает Дадзай, скажи это, пересиль себя. — Я тогда... ляпнул то, что вертелось у меня на уме целый год, — и еще год ты собирался с духом, чтобы об этом любезно сообщить. — Это меня можно и нужно называть плохим другом. Сделаешь это? — Ха, нет уж. — Тогда расскажи, что происходит. Я хочу, чтобы ты знал, что можешь на меня рассчитывать. — Мне лень. Давай как-нибудь потом поговорим об этом, — как насчет «никогда»? Но вслух Дадзай, естественно, этого не произносит. Одасаку его в свою очередь оглушает молчанием человека, переживающего запланированное поражение в некой величайшей битве. И позволяет поменять тему. — Мы сюда еще придем? Пожа-а-алуйста. Тут так круто. Хоть и не комната с видом на море. — Почему бы и нет? Я как раз хочу кое-что дописать. В тишине, — уточняет ненавязчиво. — Кое-что... — задумчиво тянет Дадзай и делает наконец глоток латте. Обжигает язык. — Хочешь, помогу? У меня впечатлений — хоть лопатой греби! Одасаку пожимает плечами. — Сначала я закончу свой роман, потом обязательно напишу про тебя. — Мне одному будет скучно. Пиши про нас. — Эх. Ну, как скажешь. Но я персонаж без личной арки искупления, так что придется приврать кое-что. — Ничего себе! Хочешь сказать, у меня она есть? — хохочет Дадзай. Получается не очень естественно. — Угу. Смех обрывается резко. Кончики пальцев колет, сердце стучит чуть быстрее, чем секунду назад. Смотреть в глаза напротив тревожно, невозможно. И одновременно так... так... — Я бы сказал, — безмятежно заканчивает Одасаку, — она началась два года назад, когда ты меня спас. ...потрясающе. Опровергнуть его слова Дадзай не осмелится даже в мыслях, не то что вслух. Все, что он может — записать их рваным почерком на подкорке сознания и любой ценой пронести с собой сквозь времена вместе с вездесущим чувством вины.