Записки на форзацах

Дадзай сам не знал, почему уже битых пять минут разглядывал шнурки на своих ботинках, стоя перед дверью в подсобную комнату, через которую можно было пройти прямо на сцену. Он пытался убедить себя в том, что совершенно не нервничает, но почему-то тщетно. Наконец, вздохнув прерывисто, он сосредоточился и сумел унять разошедшееся почти что барабанной дробью сердцебиение. Нужно было идти. Помимо полуразобранного рояля, длинного стола, заваленного нотами и прочим хламом, нескольких высоких стульев рядом и каких-то людей, которых Дадзай не знал, в тускло освещенной подсобной комнате обнаружился Достоевский, окруженный лесом оркестровых пюпитров. Он сидел на табурете чуть поодаль, скрестив ноги, и сжимал белыми тонкими пальцами гриф виолончели. На его губах играла легкая полуулыбка, от вида которой Дадзаю захотелось исчезнуть к чертовой матери уже в который раз за этот длинный день. На появление своего сокамерника, как они в шутку друг друга прозвали, Достоевский не обратил ни малейшего внимания. Остальные Дадзая встретили оживленным щебетанием, приглушенным смехом и восторженными возгласами, и в любое другое время он бы позволил социальному урагану закружить себя вокруг собственной оси. Но сейчас... — Волнуешься? Он не узнал собственного голоса. Федор не отвечал секунд пять, а потом внезапно сказал, не глядя на Дадзая: — Волнуюсь. — А злишься? — На тебя бесполезно злиться, — вполголоса проговорил Достоевский. — Тебя к мозгоправу нужно отправить. Хотя я всерьез хотел сказать «на больных не обижаются». — Да-да... Тернист путь знаменитости, — Дадзай негромко вздохнул, — даже отпуск не дашь взять. — Отпуск? А ты намеревался воскреснуть после того, как за день до концерта вспорол себе вены? — Достоевский приподнял голову, и Дадзай с некоторым негодованием отметил темные круги у него под глазами. — Ладно. Как сейчас себя чувствуешь? — Все хорошо. Готов к перфомансу более, чем полностью. Дадзай произнес это, лучезарно улыбаясь. — Ты лжешь, — просто сказал Достоевский. — Зачем тогда спрашивал? Что это меняет? На тебя менеджер из-за меня наехал? — Никто не наезжал. Дело вообще не в менеджере. И этого было достаточно: ведь похожий диалог между ними произошел буквально позавчера. А вчера Дадзай попытался покончить с собой. Не впервые, но Федору совсем необязательно было об этом знать. Не было ничего хуже волнующегося перед выступлением Федора. Казалось, некая фундаментальная истина этого мира переставала быть истиной, когда Федор выходил из себя и являл свою в общем-то тревожную и пылкую натуру, а не флегматично смотрел куда-то сквозь мир, прокручивая в голове музыку, покачивая смычком, висящим на указательном пальце. Они познакомились на конкурсе с год назад. «На удивление, твоя интерпретация концерта Чайковского превзошла мои ожидания, — сказал Дадзаю бледный молодой человек славянской внешности, заглянувший в гримерку после выступления. — Для японца, да еще и с девственно пустым портфолио, ты играешь чертовски божественно». Так и сказал. Чертовски божественно. После этой фразы Дадзай пригласил парня, заговорившего с ним на его родном языке, на чашку чая в ближайшее кафе. Там они и решили, что попробовать концертировать дуэтом — отличная идея. И за весь год плодотворного сотрудничества, что привело их на одну из самых знаменитых площадок, на фестиваль камерной музыки мирового масштаба, произошло многое, из-за чего Дадзаю впору было бы почувствовать себя последним козлом и задаться вопросом, как же вообще Достоевский умудряется его закидоны терпеть. Либо даже с неприкрытой склонностью к практически всем видам самоповреждения Дадзай умудрялся мимикрировать под психически здорового человека, либо же Федор на самом деле разбирался в людях хуже, чем казалось с первого взгляда. Либо с выводом о том, что ответа на этот вопрос всего два, Дадзай слегка поторопился. — Предлагаю перестать драматизировать и взглянуть на вещи рационально, как ты любишь, — произнес он, не переставая улыбаться. — Незаменимых людей нет. Японцев, готовых преступить рамки собственного менталитета, ты запросто найдешь в США. Скрипичная школа там в наше время довольно сильная. Если забыть о том, что я поступил не очень этично, решив бросить тебя прямо перед концертом, то что именно тебя беспокоит? Не ты ли рассказывал, что не привязываешься к людям? Выслушав эти аргументы, Достоевский кивнул. — Я, но чудеса синхронизации мозговых волн действуют как наркотик, — сказал он после недолгих раздумий. — Ни богатое портфолио, ни годы игры в камерном ансамбле и прочих видов работы с людьми не помогут тебе научиться чувствовать намерения напарника, избегая зрительного контакта с ним. Речь идет о совместимости личностей. Даже в произведении, которое мы играем и которое носит характер некой... дуэли. — Так ты все же заинтересован во мне? И только потому, что со мной можно обойтись парой репетиций и на сцене сидеть, комфортно уткнувшись носом в виолончельный гриф? — Технически. И это главное. Дальше уже идет совместимость по предпочтениям в музыке. — Меня уязвляет тот факт, что ты не упомянул мою безупречную технику. — Под «чертовски божественно» я, пожалуй, имел в виду, что ты продал душу дьяволу, как это сделал, согласно легенде, Паганини, — сказал Достоевский. По его лицу не было понятно, шутит он или нет. — Было бы что продавать там, — Дадзай опять вздохнул и тихо усмехнулся. — Проверим строй? Он положил скрипку на плечо и тихонько провел по струне ля. Достоевский подстроился. Чистые квинты под мягкими движениями смычков приласкали, подействовали на мучительно взбудораженный разум Дадзая умиротворяюще, словно накатившие мягкие волны какого-нибудь Эгейского моря жарким летом. В противовес этому выступающий на сцене коллектив, похоже, слегка разъехался. — Оп! Налажали, — сказал Дадзай с таким видом, будто выиграл миллион в лотерею, и присвистнул. — Ну да с кем не бывает. — Со мной не бывает. За тобой тоже не замечал. — Что поделаешь, если пальцы этих ребят бегают отдельно от мозга, а размах мысли, свойственный интерпретаторам, ограничивается парочкой статей из интернета. Достоевский пожал плечами. — Не говоря уже о том, — продолжал Дадзай, приблизившись к его табурету, — что они совсем не чувствуют друг друга и не могут даже взять ноту одновременно. — Ты целый год притворялся, что в тебе нет ни капли снобизма? — Я оттеняю наше над ними превосходство, если тебе так угодно. — В таком случае, ты чересчур многословен. Если собираешься продолжать поглаживать свой дух соперничества с другими коллективами, когда не можешь разобраться с собственной головой, делай это вон там. Желательно молча. Не поднимая головы, Достоевский смычком указал на массивную дверь, ведущую на сцену. Теперь уже стало совсем очевидно, что он воспринял произошедшее на свой счет. И с этим нужно было что-то сделать, как и с его волнением. Дадзай не понимал, что. — Интересный ты, конечно, — пробормотал Федор себе под нос. — Тебе стоило почаще проявлять эту свою сторону. — Что? — Ничего. Теперь я понимаю, что тебя на самом деле беспорядочно штормит между осознанием собственной никчемности и болезненным самолюбием, — наконец, Достоевский посмотрел ему прямо в глаза. — Ты будто вслепую блуждаешь в этом диссонансе. К чему-то подобному, включая профессиональное выгорание, любого мало-мальски одаренного ребенка приведут многочасовые занятия и нескончаемый стресс. Ох, может, мы и не должны разговаривать на такие темы перед концертом... — Нет, подожди. Ты очень громкие выводы тут делаешь, а ведь я ничего не рассказывал тебе о своем прошлом. — А позволь, я расскажу. Первые годы, — голос Достоевского понизился почти до шепота, — лет эдак до пятнадцати, ты был лучшим среди своих сверстников, и этим пользовались твои родители и преподаватели. Но однажды ты где-то проиграл, это было некое большое мероприятие. И все, кто привык к твоим победам, не смогли дойти умом, что именно в этот момент тебе понадобится чья-то поддержка. И ты, — он на секунду притормозил, удостоверившись в том, что внимание Дадзая было полностью сосредоточено на его словах, — ты не получил эту поддержку, но получил осуждение. Я прав? Дадзай промолчал и прислушался к чувству вины, вкрадчиво шепчущему, что все снова сделали за него. — Ты почувствовал себя одиноким, преданным и ни на что не способным. И спустил на тормозах. Те несколько лет, за которые молодые музыканты собирают себе внушительное портфолио, чтобы поехать потом на условный конкурс Королевы Елизаветы, ты боялся высунуться. Или даже высовывался, но постоянно проигрывал. Откуда я это знаю? — Достоевский усмехнулся. — Твое поведение кажется мне типичным для человека, который многое может, но категорически не верит в себя. Ансамбль на сцене закончил играть и сейчас принимал свою порцию комплиментов от восторженной публики. Разогрев заканчивался, подходило время струнного дуэта. — Ты всю жизнь мечтал быть солирующим музыкантом, но нашел себя в дуэте, хотя это совершенно не совпадает с твоими ориентирами и приоритетами. Я не эксперт в понимании людей, но если рассуждать логически, то мне кажется, тебе стоит научиться принимать помощь. В этот момент пазл в голове Дадзая сложился в цельную картинку. Он хотел что-то ответить, но замер с открытым ртом: сказать одно-единственное слово оказалось сложнее, чем он думал. — Оглянись. Если бы миру было на тебя наплевать, стоял бы ты здесь, рядом со всеми этими полными амбиций людьми? Музыканты уже зашли в подсобку со сцены, и теперь в полутьме комнаты гостеприимно зиял ярким светом прожекторов дверной проем. Достоевский и Дадзай переглянулись, прежде чем выйти на сцену и встретить грудью бурю аплодисментов. В этом шуме, стоя одиноко в целом мире, Дадзай глубоко вдохнул и вполголоса сказал Федору: — Прости меня за все. Я постараюсь стать лучше. — Я приму тебя таким, какой ты есть, — так же вполголоса ответил Федор. — Потом мы что-нибудь придумаем и проработаем эту травму. А пока просто играй. Придумают. Обязательно.