Записки на форзацах

«Люди всю жизнь ищут спасения...» Как там дальше-то было?.. В любом случае, никто не предупреждал его, что после смерти тоже существует жизнь. И никто не говорил, что она будет напоминать ад. Первые два раза Дадзай просто позволяет этому случиться, как и планировал. Его с наслаждением избивают до полусмерти ногами, ножами, прикладами. Потом приставляют к затылку ледяное дуло пистолета. Все краснеет перед глазами. А потом повторяется. Влажный ветер опять обдувает его лицо и треплет полы пальто. Глаза завязаны, грубые мужские руки стиснули плечи и нетерпеливо толкают вперед: церемониться с членом исполнительного комитета Портовой мафии себе дороже. Тем более, с таким ценным и неуловимым, что сам явился прямиком в ловушку захватчиков и сдался с потрохами. Они снова приходят на один из складов, не подорванных Мимик. С него Дадзай с утра предусмотрительно разогнал всю охрану. С глаз в очередной раз срывают повязку. Люди в длинных серых одеждах, лица у них — суровее самой жизни. Остатки Мимик явились мстить за смерть лидера. В третий цикл Дадзай узнал, что его поймала та часть группировки, что искала не освобождения, а наживы; совершенно неудивительно, что в кучку фанатичных до смерти беженцев затесались и такие, не правда ли?.. В четвертый — что большая часть выживших на самом деле японцы, и всем им было бы проще, если бы Двойной Черный перестал наконец существовать. В пятый цикл он добровольно выложил всю информацию обо всех стратегических нишах, занятых Портовой мафией в Йокогаме, и был застрелен. В шестой — грязно поглумился над смертью Жида, над обиженными жизнью слабаками, способными только издеваться над безоружным, и пережил бесконечные, пожалуй, самые физически и морально болезненные двадцать минут своей жизни. На этот раз, в седьмой цикл, он осторожно выуживает из кармана ведущего его мужчины свой телефон и, пока люди переговариваются приглушенными голосами, украдкой набирает координаты. Номер Чуи стоит на быстрой клавише. Надо будет на последнюю выручку все же купить смартфон, думает Дадзай с легким недовольством — он не планировал жить дальше сегодняшнего дня, но что поделаешь, раз что-то свыше вынуждает? И кому он только мог там понадобиться?.. Вернее, тут, на земле. Ему остается лишь ждать. Чуя легок на подъем, живо примчится, чтобы повихлять гривой рыжей да рассказать еще разок, как же ему на все это, включая Дадзая, наплевать. А потом ночами спать не будет, думая о том, как снова повелся на дешевую провокацию. Ждать и делать вид, что все это — дешевая провокация. Больше ничего. Его бьют ножом. Какая жалость... тело могло бы уже привыкнуть к боли и истязаниям, человек ведь тварь такая — ко всему привыкает. Но нет, похоже, болевой порог с каждым циклом откатывается к утреннему состоянию. Зато мозг отчаянно сигнализирует Дадзаю, что мечтает прекратить эту затянувшуюся пытку, и грозится выкинуть ее из памяти навсегда, если они выживут — а они выживут ведь, куда деваться. Когда все заканчивается, когда крики стихают и конечности перестают дрожать и шарить беспорядочно в агонии, Чуя щупает трупы пытливым взглядом и едва выхватывает среди них Дадзая, чье черное пальто от пыли уже давно серое, от крови своей и чужой — в пятнах безобразных. Дадзай его взгляд из тысячи других спиной почувствует, хотя и говорят, что невозможно это. Щеку жжет холодный, зернистый асфальт, все кости в него упираются. Лежать даже больно. — Чтобы ты и так просто дал себя убить этим подонкам? — раздраженно начинает Чуя, вразвалочку приближаясь к нему. А сам еле сдерживается, чтобы бегом не броситься: волнуется ведь. — Давай, выкладывай, что у тебя за план на этот раз? — Плана нет, Чуя, они должны были меня убить. — Зачем тогда вызвал меня? — Чтобы не убили. — Ло-ги-ка, — медленно произносит Чуя. — Что за драма, чертов Дадзай? Тебя девушка бросила, что ли? Разве у такого, как он, может быть девушка? У него, вообще-то, друг неделю назад умер. Правда, сейчас об этом, кажется, одному Мори известно. Да и правильно. — Чуя, — хрипло бормочет он, улыбаясь, — Чуя, у меня нож в боку. Чуя подходит и ногой, словно кота, переворачивает его небрежно на спину. Растекающуюся по асфальту лужу крови секунду назад надежно прикрывало пальто, теперь оно еще и вымокло насквозь, хоть выжимай — хотя выкинуть или сжечь будет проще. Дадзай видит мир вверх ногами, запрокинув голову далеко назад; видит себя в треснутом стекле чужих темных очков с зеркальным покрытием — лицо мертвенно белое, почти в цвет воротника рубашки, выражение жалкое-жалкое, будто сейчас заскулит, как псина избитая, и мордой уткнется в чужое плечо. И глаза таращатся, как два огромных черных блюдца — бинт сполз. Нельзя умирать сейчас, иначе все повторится. Хватит, хватит, хватит. — Что я должен с этим сделать? — поморгав медленно, будто ему действительно настолько все равно, спрашивает Чуя. — Встать можешь? — Нет, Шерлок, через пять минут я наконец умру от кровопотери. Сделай мне одолжение, пырни себя тоже ножом в бок, — упустить возможность поглумиться Дадзай не может, даже когда по льду тонкому ходит. Не ходит даже — лежит на этом льду и ждет, когда же он треснет и провалится. — Ощущения потрясающие. — Я вот тебя сейчас пырну разок ботинком в бок, — скалится Чуя, — да так, что живо встанешь у меня и козликом поскачешь к Мори-сану на ковер. От души, что называется. Сам будешь себя спасать. — Чуя... клин клином не вышибешь. Не в этот раз. Клянусь. И обещаю, что если сейчас откинусь из-за твоего бездействия, то буду приходить к тебе во всех снах, включая эротические. Чуя сглатывает проклятия и садится на корточки. Бесцеремонно сгребает в охапку Дадзая вместе с его пальто, не особо заботясь о том, что может причинить боль или спровоцировать кровотечение, но и не задевая торчащий из тела армейский нож, вогнанный по самую рукоять. — Теперь ты еще на шаг ближе к месту в исполнительном комитете, Чуя, — выдыхает ему в ухо Дадзай и заходится в смехе беззвучном. И почти слышит уже, как механизмы внутри рыжей головы скрежещут, бросив все возможные ресурсы на игнорирование этих слов. Теперь-то дело совершенно точно за малым — не откинуться. «Люди всю жизнь ищут спасения, — подсказал, наконец, мозг позабытую в пучине глухого отчаяния цитату, — но осознают это лишь на пороге смерти. И понимай как хочешь». Неважно, что это должно означать, но Дадзай с совершенно трезвой ясностью вдруг начинает видеть в этих словах свой смысл. И чувствует... что это, черт побери такое? Стыд? Если бы не кровопотеря, он мог бы покрыться сейчас позорным румянцем. «Прости меня. Я больше не буду убегать от ответственности. Я — твое живое наследие». — Что ты там несешь? — ворчит Чуя, этот спаситель бравый, эта правая рука правосудия. Мысли слышит, что ли? Или этот шепот сейчас самому Дадзаю принадлежал? — Ничего, Чуя. Ничего. Больше нет сил даже на то, чтобы улыбку держать. Но выбор уже сделан. Мафия уж точно обойдется без Дадзая Осаму, а вот остальному миру, вероятно, еще придется его потерпеть.