дикий

— ваша светлость, омега пытался пробраться к вам в шатёр. ёнджу резко замолкает, а тэхён переводит хмурый взгляд на брыкающегося в чужих руках чонгука. злого, лохматого и скалящегося чонгука, всё ещё такого грязного и непокорного, с кровавыми подтёками на запястьях и щиколотках и чёрными-чёрными глазами, смотрящими в упор. двое охранников его еле удерживают, настолько омега сильный. настолько он сопротивляется и упирается. альфа устало потирает слипающиеся веки и сжимает челюсти. — я разве давал вам право его трогать? — ваша светлость… — молчи, — тэхён распрямляется и осаждает заговорившего помощника, хлестнув по нему властным взглядом. — моё слово для вас ничего не значит? ёнджу не решается ответить и даже чонгук притихает и не дёргается, чувствуя, как от загорчившего запаха тэхёна, его усилившихся феромонов, сжатых в кулаки ладоней и покрасневших глаз, в огромном и просторном шатре вмиг становится душно и жарко. он ёжится, что не ускользает от взгляда альфы и неловко отшатывается в сторону, когда через секунду его отпускают. — пошли вон. в королевском шатре едва теплится огонёк. шипят и потрескивают объятые огнём ветки, пляшут по стенам нечёткие тени, причудливо расползающиеся по недовольному лицу чонгука. тэхён кивком головы указывает ему на свою походную кровать, укрытую несколькими выскобленными шкурами и атласными покрывалами, и любопытно вскидывает тёмную бровь, наблюдая за неуверенными и немного смущёнными движениями омеги. мнётся весь, не зная, куда себя деть. — не понимаю, что тебя могло привести ко мне в здравом уме. мне казалось, ты меня ненавидишь. чонгук насмешливо фыркает и наконец усаживается, уже более раскрепощённо распрямляя широкие плечи. зависает взглядом на пляшущих по хворосту сине-жёлтых язычках. — ты единственный, с кем я могу здесь общаться, альфа. ты меня купил. тэхён вздыхает. он даже и не надеется услышать из этих искривлённых в недовольстве губ своё имя, но всё равно пренебрежительное «альфа» колюче царапает по внутренностям. — тогда поговорим вот о чём, омега. меня беспокоят твои раны. мне сказали, что ты не дал их промыть и обработать. — я хочу сам, но мне… не разрешили, — омега презрительно кривится и смотрит куда угодно, но не на расслабленно развалившегося в кресле тэхёна и его странно блуждающую улыбку на пухлых губах. не на его распахнутую почти до середины шёлковую рубашку и крепкую загорелую грудь. — как будто я могу кого-то убить простой водой и чистыми тряпками. альфа хмыкает, молчаливо соглашаясь с возмущённым чонгуком, а взгляд так и прилипает пиявкой к его порозовевшим округлым щекам и стиснутым в кулаки пальцам с необычными татуировками на узловатых фалангах. — интересно. омега сдвигает густые брови к переносице и хмурится непонимающе, дёргая подбородком. — ты такой интересный… когда жалуешься. чонгук тут же вскидывается, сердито зыркнув исподлобья на усмехнувшегося альфу своими заалевшими глазами, и с шумом выдыхает, пытаясь подавить проступившую горечь в собственном запахе. когда же он перестанет заводиться с пол оборота рядом с этим невыносимым мужчиной? — я не жалуюсь. — как скажешь, но, надеюсь, ты не будешь отрицать, что нам обоим стоит привести себя в порядок? омега фыркает. уж кто бы говорил. тэхён выглядит, как красивая, изысканная и дорогая картина, на которую только смотреть издалека и ни в коем случае не трогать, а пахнет… как же этот альфа одуряюще пахнет. он будто вкусное и редкое лакомство, на которое все слетаются, чтобы попробовать, как сочные ягоды, стекающие по подбородку и рукам. не то что чонгук в своей почти разваливающейся одежде. он уже чувствует этот мерзкий зуд под кожей, эту неприятную липкость на всём теле и забившуюся грязь под ногтями. это жжение и желание почесаться, так чтобы до крови, чтобы оставить ещё больше разводов на оливковой коже. — я не позволю кому-то себя мыть, — чонгук сдаётся, но огрызается с альфой уже по привычке. сколько раз он за эти дни пытался вывести его на отрицательные эмоции, чтобы снова разглядеть то пугающее выражение лица с заходящимися желваками? сколько препирался, язвил и спорил? только бы увидеть недовольную гримасу на красивом лице, только бы забыть то тянущее и трепетное чувство от близости с ним, от его горячих и требовательных рук, жаркого дыхания и тихого, почти звериного рыка в самое ухо. только бы не ловить на себе эти внимательные и пробирающие до самых внутренностей взгляды. — даже мне? чонгук не отвечает. насупливается, поджимая полные губы, зыркает раздражённо и краснеет. ох, как же очаровательно он краснеет, весь такой бойкий, дерзкий и неприступный. — тебя бы я тряпкой задушил. и нет, его упрямые и побелевшие от напряжения губы вовсе не дрогают от громкого и заразительного смеха альфы и его странной, но завораживающей квадратной улыбки. не ёкает ничего предательски в груди. — не сомневаюсь, чонгук, не сомневаюсь. только вот где-то глубоко у омеги что-то в очередной раз пережимает и сводит меж рёбрами от сквозящей и тупой боли. нет, тэхён здесь совершенно ни при чём.

***

— так и будешь смотреть? тэхён фыркает, но послушно разворачивается к омеге спиной, начиная медленно расстёгивать пуговицы на атласной рубашке. замерший чонгук так и застывает парализовано, впиваясь немигающим взглядом на постепенно обнажающегося альфу. смотрит изучающе и смущённо, сам подрагивающими пальцами с трудом умудряется стащить с себя замызганную рубаху и не запутаться в болтающихся штанинах, а когда слышит тихий смешок тэхёна, то со злостью и раздражением отшвыривает от себя одежду, пристыженный собственным неравнодушием. — любуешься, омега? — альфа склоняет голову к плечу и стягивает с широких плеч рубашку, лениво разминаясь и поигрывая мышцами. — а мне запретил. чонгук чувствует, как щёки и лицо начинает стремительно припекать, и пятится на носочках прямо в воду, поджимая с непривычки обласканные холодной водой пальцы на ногах. — ты сказал, что я для твоего брата, что ты отдашь меня в его гарем. тэхён застывает, а омега, пользуясь чужой растерянностью, погружается под воду. смрад от тела утихает, грязь потихоньку растворяется, и чонгук ребячески растопыривает пальцы, пропуская тонкие струйки между ними и очарованно слушая, как со всех сторон журчит и плескается ручей. всё так же завороженно, не глядя на обернувшегося и задумчивого альфу, разом растерявшего весь свой игривый настрой: — тогда... разве ты имеешь на это право? — а кто тебе сказал, что я не могу передумать? чонгук неопределённо хмыкает, всем видом пытаясь не показать, как на самом деле взбудоражили его чужие слова, и напустив на себя отстранённый вид, начинает тщательно умывать потное и искусанное комарами загорелое лицо. — значит, теперь я буду в твоём гареме? омега настолько увлекается, стараясь как можно тщательнее оттереть от грязи порозовевшую кожу и успокоить так некстати зашедшееся в ожидании ответа сердце, что подплывшего слишком близко тэхёна замечает в самый последний момент, а когда замечает, то брызгает испуганно прямо в его серьёзное лицо. альфа промаргивается от попавшей в глаза воды, встряхивает головой, как пёс, и впивается хмурым взглядом в отплывшего от греха подальше чонгука. — у меня нет гарема. растерянный омега недоверчиво хмыкает, осторожно убирая за розовое ухо чёрную длинную прядь. — почему? тэхён неопределённо пожимает плечами, явно не намериваясь отвечать, и сколько ещё они так молчаливо купаются, обходя друг друга по кругу, чонгук не знает. сколько он смотрит исподтишка на красивое смуглое тело — тоже. просто все мысли как-то разом сбиваются в кучу, а дыхание застревает в глотке, когда альфа вдруг оказывается прямо позади него, и когда сам чонгук позволяет этому случиться. позволяет прижаться к себе. тэхён дышит до пугающего глубоко, втягивает жадно ноздрями омежий запах за пунцовым ухом, зарывается носом в мокрые чёрные прядки и порывисто ведёт по упругим крепким бёдрам, сжимая пальцы на сводящей с ума талии. чонгук под его ладонями горячий, дрожащий, трепещет от каждого уверенного движения, от каждого касания замирает натянутой струной, но не отстраняется. от собственной робости у омеги перехватывает дыхание. он несмело жмётся спиной к влажной груди альфы, ластится неуверенно и крупно вздрагивает, когда чужие тёплые губы мажут по его румяной щеке. вода, что раньше казалась холодной сейчас напоминает чонгуку бурлящий котёл. он перехватывает руки тэхёна, опустившиеся было ниже, укладывает торопливо на свой дрогнувший живот и откидывает голову ему на плечо, прикрывая глаза и судорожно вздыхая. чувственным мороком обдаёт порозовевшую смуглую кожу, на шее и ключицах расползаются рваные яркие пятна смущения, а запахи начинают медленно густеть, сплетаться между собой и смешиваться воедино. — что ты чувствуешь? — тэхён рокочуще урчит, ластится словно большой и дикий зверь, и у омеги от этого животного звука, от этого хриплого голоса в самое ухо внутри всё обмирает и дрожь колючими мурашками прокатывается вниз по позвоночнику. властные руки притягивают его ближе, а крепкие бёдра альфы одним сильным толчком притираются к его ягодицам, вырывая из плотно сжатых губ надрывный вздох. — чонгук? омега шумно сглатывает слюну, застрявшую в глотке, и выдыхает протяжное «тэхён», почти жалобно, тонко, интимно, так, что альфа замирает и вслушивается жадно, ещё сильнее вжавшись в его дрожащее тело. — повтори. сердце бухается глубоко в грудине, чонгук мотает головой, жмурится, пытаясь отстраниться, и стыдливо всхлипывает, когда мокрая ладонь привлекает его обратно и прижимает крепко за шею. — чонгук. — тебя… — омега хрипит, царапая нёбо собственными частыми вдохами, щекочущими гортань, и хватается за чужие бока. — я чувствую тебя… тэхён. пальцы на его горле впиваются сильнее, давят подушечками под кадыком, и чонгук начинает задыхаться, когда чувствует между своими ягодицами твёрдый и тяжёлый член. горячие влажные губы вжимаются в его челюсть, в уголок рта и подбородок. омега поворачивает голову, чтобы самому ответно потянуться за ускользающим и обжигающим поцелуем, но тэхён его отстраняет, перехватывает ладонью под челюсть и смотрит пытливо своими красными глазами. он говорит: — а я чувствую, как мой альфа сходит с ума по тебе. с самого первого дня с ума меня сводит и к тебе рвётся. и: — никому тебя не отдам, слышишь? никому. чонгук сглатывает. вся краска разом сходит с его побледневшего лица и омега не знает, что страшит его больше: упрямая уверенность в чужих словах или собственное эгоистичное и такое пугающее желание, чтобы эти слова оказались правдой.