Оболочка

Напои же дождь, Ведь я жажду твоей любви, Что танцует под небесами страсти.

      В ожидании прошедшие несколько часов кажутся застывшей в пространстве вечностью. Донна вслушивается в размеренное тиканье настенных часов, которое заглушает не только все внешние звуки, но и ее собственные мысли. Еще немного, и она точно сойдет с ума. Из сада прохладным потоком тянет чем-то сладковато-горьким, но теперь этот аромат кажется самым отвратительным из всех, а от мягких прикосновений вечернего воздуха к бледной и тонкой коже хочется поскорее избавиться, и она с глухим хлопком закрывает окно. Встрепенувшись от неожиданности, Энджи вновь смотрит на леди Беневиенто. Давно она не наблюдала хозяйку особняка настолько обеспокоенной. Начинать разговор не имеет смысла, а докучать девушке она не хочет. Остается быть лишь безмолвным свидетелем ее душевных терзаний. Донна явно дала понять, что в этот момент в утешении не нуждается.       Вновь она бродит в душной полутемной комнате, словно тень, прижав сжатые в кулачки руки к груди и огибая мебель. Половицы слегка поскрипывают под ее ногами, а куклы, плотно рассаженные в шкафчиках и на стульях, словно вороны на ветках, безмолвно наблюдают своими стеклянными, лишенными жизни глазами за всем, что происходит. День клонится к вечеру, и ярко-оранжевые лучи пробиваются в дом сквозь грязное окно, ложатся на пеструю ковровую дорожку в гостиной, совершенно сливаясь с ней. Проходя мимо окна, Донна на мгновение останавливается, подняв пустой и совершенно безразличный взгляд на виднеющийся кусочек алеющего предзакатного неба. Беспокойные мысли с новой силой овладевают ею, словно наваждение, и, чтобы избавиться от них, она упорно продолжает измерять шагами комнату.       Миранда знает, на что идет, ведь десятилетиями изучала мегамицелий и его влияние на живые организмы. Она сама состоит из него; тело женщины приняло в себя этот яд, который полностью изменил ее и наделил огромной силой. Так почему она не сможет вырваться из власти иллюзий? Миранда наконец воссоединилась с Евой и, должно быть, счастлива впервые за долгое время, но для Донны ее забвение равносильно смерти. Ее любимая женщина сейчас не рядом с ней, а в другом мире, как и родители, горячо любившие и обещавшие оберегать вечно. Смерть способна забрать все, в том числе и обещания. Мысль о том, что Миранда не вернется, опустошает изнутри, вытесняя не так давно вернувшуюся способность чувствовать себя живой. Теперь же желание жить медленно ускользает от нее.       Энджи вскакивает со своего места и бежит в другую комнату, более не в силах видеть госпожу Беневиенто. Кукла хочет сказать ей слишком многое, и чем больше она отсрочивает этот момент, тем сильнее становится невыносимо. Впервые они не могут поговорить, впервые Донна возвела вокруг себя такие неприступные стены. Виной тому — глупые, как считает Энджи, предубеждения. Кукла оседает на пол, забившись в угол, словно мышь. Ей кажется, что вот-вот голова с пульсирующим паразитом лопнет, и куски почерневшего от времени фарфора разлетятся во все стороны. Энджи сжимает ее кукольными руками и сидит тихо, не издавая ни единого звука.       Беневиенто не замечает ее пропажи, не слышит мелкие удаляющиеся шаги и потрескивание старых шарниров. Звук резных массивных часов, само время, ночь, давно вступившая в свои права — все это не имеет смысла. Донна чувствует прикосновения пальцев к своим плечам, оборачивается резко и встревоженно, так, что Миранда в легком изумлении вынуждена отступить на шаг. Девушка мгновение вглядывается в полумрак, затем порывисто заключает ее в объятия — даже раньше, чем пришло осознание. Миранда чувствует ее эмоции как свои собственные, читает, будто раскрытую книгу с крупным шрифтом. Губы трогает снисходительная улыбка, и она теснее прижимается к Донне, обнимая в ответ. Черные, словно покров ночи, крылья ложатся сверху, образуя своеобразный кокон и уберегая от посторонних глаз. Несколько лоснящихся перьев ложатся на пол, застыв в бледном свете луны.       Она вспоминает их большой, светлый дом из красного кирпича с чудесным садом, в котором цвели пышные розы. Их дурманящий аромат выходил далеко за пределы чугунного забора с узорчатыми воротами, который окружал территорию. Отец Евы работал за пределами деревни, и виделись они, в лучшем случае, раз в три месяца. Но Миранда никогда не чувствовала нехватку помощи или внимания со стороны мужа. Напротив, со временем возникла мысль, что он — третий лишний в их сложившейся идиллии. Находясь в декретном отпуске, она не скучала также и по любимой работе, проводя все свое время в заботе о дочери. Ева была для нее всем миром с того самого дня, как появилась на свет. Когда женщина брала ее на руки, легонько прижимая к груди, она искренне удивлялась тому, как мало нужно человеку для того, чтобы чувствовать себя абсолютно счастливым. Ничто не вызывало в ней подобной восторженной радости — ни успешное окончание престижного учебного заведения, ни долгожданная свадьба, ни успехи в карьере, которых она добилась несмотря на то, что тогда функции женщины ограничивались в основном обустройством быта и воспитанием детей. И лишь при виде маленького улыбающегося личика своей дочери она испытывала трепет и полное удовлетворение от жизни.       Миранда улыбается, прикрыв глаза, вспоминая, как держала ее еще несколько минут назад, такую же маленькую, родную и… живую, абсолютно здоровую. Женщина приподнимает тяжелые веки и мыслями вновь оказывается в темном и холодном особняке Беневиенто, но она все еще чувствует отголоски эйфории, оставшиеся после долгожданной встречи. Женщина до последнего не хотела просить Донну о помощи, ведь гордыня не позволяет нуждаться в ком-либо. Она знала, что сможет найти выход сама. Нужно лишь применить более действенную методику, разработанную ею совсем недавно, и тогда иллюзия притворится в жизнь. Но измученное материнское сердце не могло ждать так долго, и для Миранды не важно, как мало времени осталось до воскрешения.       Донна не смеет мешать ей предаваться воспоминаниям и поэтому терпеливо ждет, пока женщина первая начнет разговор. Или же молча уйдет из ее дома. Беневиенто чувствует, как груз тяжелых предрассудков покинул ее, кажется, даже дышать стало в разы легче. Миранда здесь, совсем рядом, вполне спокойная и умиротворенная; она не стала заложницей иллюзий, порожденных ее собственными желаниями.       — Ты даже представить не можешь, какой счастливой ты меня сделала, Донна, — томный полушепот разносится в мрачной гостиной, и девушка оборачивается к ней, подставляя лицо тусклому свету, исходящему от свечи.       — А что еще озаряет Ваши мысли? — она лишь слабо улыбается, ведь не привыкла показывать больше. Даже если внутри — ураган истинных чувств, на лице — будто гипсовая маска застыла, практически не меняющаяся десятилетиями.       — Ты, — просто и без раздумий отвечает Миранда, — только ты.       Лицо девушки мгновенно оживает, как и душа: Донна сама ощущает это; даже тонкая кожа, подобная фарфору, теперь кажется не такой мертвенно бледной.       — Могу ли я надеяться?* — в темных, выразительных глазах блестит надежда. Ей до безобразия неловко, но взгляд не отводит. Миранда некоторое время молчит, глядя перед собой. Донна пытается прочесть ее эмоции, но тщетно.       «Что же я наделала?» — запоздало думает девушка, обреченно опустив голову. Собственные ногти больно впиваются в ладонь, оставляя на ней маленькие бороздки. Она уже не видит ту прекрасную улыбку на лице женщины, которая так ей нравилась. Беневиенто приходит в чувство, когда чужие теплые губы порывисто накрывают ее собственные, и сладковато-пряный аромат обвивает ее незримой вуалью. Так пахнет Матерь Миранда. И давно полюбившийся Донне цветок — гибискус.       Девушка замирает на месте, тем самым признав власть за женщиной и давая то, что ей и так давно принадлежит. Можно сказать, по праву. Миранда целует жадно и напористо, забираясь пальцами в ее мягкие черные волосы и распуская, отчего они в беспорядке ложатся чуть ниже плеч. Другой рукой оглаживает талию через тонкую ткань платья и чуть надавливает, прижимая к себе. Донна повинуется, оперевшись руками о ее бедра, плохо отдавая отчет своим действиям. Тепло чужих властных губ проходится приятным потоком по клеткам и задерживается где-то внизу живота, отчего Донна непроизвольно сводит ноги и сжимает в пальцах плотную ткань мантии, поднимая ее и оголяя ноги. Эта любовь не такая чистая и невинная, какой девушка ее представляла. Миранду раздражают наряды, которые Беневиенто носит — слишком закрытые и надежно защищают от чужих глаз каждый участок тела. Женщина отстраняется и игриво проводит кончиком языка по нижней губе Донны, встретившись с ее слегка затуманенным взглядом, после чего с силой тянет за воротник платья. В воцарившейся тишине треск разорвавшейся ткани — словно неожиданный громовой раскат. Следом раздается попеременное постукивание по полу — разлетелись оторванные пуговицы. Донна вздрагивает, мгновенно осознав все происходящее. Но не противится, когда Миранда оглаживает оголившиеся ключицы, спускаясь ниже. Беневиенто нетерпеливо ерзает и хочет большего, придвигается ближе, стараясь насладиться каждым прикосновением, специально подставляется под них. Когда Миранда убирает руки, девушка подается вперед, вновь сливаясь с ней в поцелуе, но делает это не так продолжительно и не так умело. После женщина едва ощутимо касается губами ее лба и устраивается на диване, потянув ее за собой.       Они лежат так некоторое время, думая каждая о своем. Порванное платье приспущено, обнажая плечи и небольшой участок груди. Миранда задумчиво водит кончиками пальцев по оголенной коже, и Беневиенто желает лишь об одном — чтобы этот момент длился вечность.       — Всему свое время, — шепчет Миранда, касаясь ее горячей щеки.       «Миранда хочет избавиться от всех нас. Мы — расходники, пушечное мясо, неудачные эксперименты. Она боится наказания за свои грязные делишки, и поэтому прячется за нашими спинами. Не знаю, как остальные, но я еще побарахтаюсь», — последние слова Хайзенберга, сказанные перед самым его уходом, звучат в голове, словно колокольный набат. Бред человека, абсолютно выжившего из ума. Но они породили тень сомнения и недоверия в душе Бенивиенто. И это ей очень не нравится. Когда-то давно она вычитала в посредственном любовном романе, что любовь идеализирует сам ее объект, скрывает все несовершенства и пороки. Тогда Донна и открыла для себя неприязнь к этому жанру. Научная литература и пособия по ботанике — куда лучше. Она бросила в камин ту книгу, едва дочитав и удивляясь глупостям, о которых там пишут. Но теперь одна единственная фраза неожиданно возникла из глубин памяти, еще больше распаляя огонь внутреннего конфликта.       — Матерь Миранда, а что случилось с Лордом Хайзенбергом? Почему он стал таким, как мы? — вопрос прозвучал немного резко, и Донна сама поразилась такому тону, неприемлющему отказов и возражений.       — Он был неизлечимо болен, как и все. Я помогла ему, — следует невозмутимый ответ.       — Мне кажется, он… не рад этому, — фраза «этот неблагодарный объявил Вам войну» кажется ей слишком дерзкой, неестественной ее покладистому характеру.       — Верно. Но причина очень проста: Карл не может простить себе, что его родные погибли, а он выжил. Его можно понять, — голос Миранды, твердый и спокойный, разливается по гостиной подобно музыке из граммофона в замке леди Димитреску. Нужно сказать, музыкальный вкус у госпожи восхитительный.       — Кого он потерял? — прагматично интересуется Донна.       — Родителей. Брата. Невесту, — делая недолгие паузы, отвечает Миранда. — Все они были австрийскими эмигрантами. Мегамицелий забрал их жизни: они не смогли долго бороться, и я не смогла им ничем помочь. Лорду Хайзенбергу довелось пережить многое. К тому же, он был участником революции в Валахии в 1848 году. Эти события также оставили на нем свой неизгладимый отпечаток.       — И что же заставило их перебраться в богом забытую румынскую деревню? — во взгляде Донны читается недоумение. С горечью она понимает, что, если бы Хайзенберги остались на родине, возможно, все было бы иначе.       — Кто знает? — ответом служит риторический вопрос. Миранда слегка пожимает покатыми плечами. — Спокойствие и уединение, полагаю, — добавляет она, саркастично усмехаясь. И Беневиенто понимает, почему. Внутренний голос вполне ожидаемо диктует ей следующий вопрос.       — Как считаете, в деревне может случиться восстание? — задумчиво спрашивает Беневиенто. Слова она подбирает осторожно: не хочет тяготить Миранду своими беспочвенными предчувствиями. Зачастую собственные мысли ей кажутся крайне глупыми, и она не озвучила бы их ни перед кем. Однако женщина, находящаяся рядом — исключение.       — Все в наших руках. Власть. Жизнь и сознание этих людей, — она снизу вверх проводит рукой по ее предплечью. — Мы — владыки, и, если суждено случиться волнению, то мы сможем предотвратить его еще на стадии зародыша. Тебе не о чем беспокоиться. Я знаю о каждой мелочи, которая происходит в деревне, — те, кто служат Матери Миранде — ее уши и глаза, расположенные повсюду, и Донна прекрасно понимает это.       — Вы смогли стать для них Богом. Они молятся и преклоняются. Но многие ли решатся выступить против Вас?       — Те, кто сеют смуту, давно уже наказаны. Я оставила лишь немногих. В будущем они действительно могут быть полезны.       Интуиция подсказывает, что Миранда имеет в виду Хайзенберга. Она оставила его «на потом». Донне должно быть спокойно от того, что женщина знает о своем возможном враге, однако неприятное чувство тревоги только усиливается. Беневиенто кажется, что она совершила ошибку, опасную и непоправимую.       — А почему ты спросила о нем? — вопрос застает врасплох, но девушка старается отвечать быстро и убедительно.       — Мне показалось, что его мировоззрение отличается. И мне все время хотелось понять, почему.       — Давно увлекаешься психологией? — буднично интересуется Миранда, однако взгляд ее пристальный, насквозь прожигающий.       — Совсем нет, — Донна лишь отрицательно качает головой, стараясь быть в этот момент совсем незаметной. Что-то изменилось в Миранде, и ее это настораживает. — Мне интересны мотивы и поступки некоторых людей. Иногда хочется понимать их, знать, что внутри.       — Ничего интересного, поверь, — равнодушно отвечает женщина. Эта тема ей совершенно скучна. «Мешки, набитые костями и кровью» — такая привычная мысль в очередной раз проносится в голове. И она никогда не изменит своего мнения о смертных. — Тебе не следует уделять им слишком много своего внимания. Разочаруешься. А они этого не стоят.       — Пожалуй, Вы правы. Люди причинили мне много боли, — соглашается Донна. «Но не будете ли Вы со мной более жестоки, чем они?»