Оболочка

      Старуха медленно вытягивает костлявую руку из-под оборванных лохмотьев, покрывающих тощее тело и седую голову, подзывает к себе жестом и взглядом бесцветных глаз. Неопрятно свисающие редкие волосы развеваются вместе с темными ветхими одеждами, подхваченные резким порывом ветра. Морщинистое лицо с выразительными скулами — будто застывшая гипсовая маска — на мгновение оживает, и иссушенные губы дергаются в сумасшедшей улыбке. Она поднимает правую руку, сжимающую искривленную толстую палку, к одному концу которой прикреплены два человеческих черепа и оленьи рога, на концах которых беззвучно колыхаются грязные тряпки и крупные бусины, нанизанные на веревку. Посох с глухим ударом опускается на землю. В этот момент ликаны почти синхронно выпрямляются, отняв клыкастые смердящие пасти от растерзанных тел, и воздух содрогается от пронзительного звериного воя, в котором тонут предсмертные стоны. Беневиенто чувствует, как все внутри холодеет, собственные ногти впиваются в ладони сквозь тонкую ткань перчаток. Ее грудь порывисто вздымается — слышится судорожный вдох. Взгляд темных глаз скользит по дороге, останавливается на алеющих лужах, растекающихся под телами, объятыми пламенем агонии. Беневиенто теряет равновесие, но все же старается удержаться на ногах, пытаясь найти опору. Отступив на шаг назад, дрожащими пальцами она касается бледного лба, покрытого испариной.       Старуха неспешно направляется к ней, шаркая и с трудом переставляя ноги, позвякивая маленькими разнородными предметами, висящими на шее и куске тряпки, покрывающему серебристые от седины волосы. Тело девушки предельно напряжено, будто цепью обмотано. Она внимательно оглядывает старуху, и туманные сомнения, что это всего лишь морок, не желают покидать ее. С приближением ведьмы чувствуется и неотвратимый запах приближающейся смерти. Донна инстинктивно пытается отпрянуть, однако незнакомка не позволяет ей сделать этого, резко схватив за запястье, как бы давая осознать, что она реальна на столько же, как и сама Беневиенто. Ее пальцы с потемневшими обломанными ногтями холодные и необычайно сильные. Старуха склоняет голову чуть в бок, с неподдельным интересом вглядываясь в ее искривленное от боли лицо, все также продолжая безумно улыбаться потрескавшимися сероватыми губами.       — Отпусти, — одними губами шепчет Беневиенто. Силы медленно, по крупицам покидают ее, она чувствует слабость и головокружение, перед глазами все плывет, словно мир подернулся мутной пленкой. Ведьма дергает головой и разжимает хватку, позволяя отступить ей на шаг. Беневиенто чуть сгибается, опираясь ладонями о бедра, дышит тяжело и прерывисто, как загнанный в угол зверь.       — Идем со мной, дитя. Нужно переждать где-нибудь, пока этот «праздник» не закончится, — растягивая слова своим скрипучим старческим голосом, произносит старуха, коротко усмехнувшись.       — Я останусь здесь, — чуть громче говорит Донна, не глядя на нее. Звон в ушах постепенно проходит, как и внезапно накатившая слабость. Ей становится лучше. Она слышит над собой хриплый приглушенный смех и все же поднимает голову.       — Останусь-останусь… Никто не избежит праведного гнева Матери Миранды! — выразительно чеканит она, широко распахнув глаза и уцепившись обеими руками за посох. — И не убережет тебя даже то, что ты ее преданная слуга.       Беневиенто резко выпрямляется, в изумлении глядя на ведьму. Последняя, неуклюже качнувшись в бок, лишь разворачивается, всем своим блаженным видом давая понять, что задавать вопросы бесполезно. Она медленно идет вперед, опираясь на свой посох, и сиплый трескучий смех вырывается из ее груди. Донна решает следовать за ней, держась чуть поодаль и не отрывая настороженного взгляда от ее темного сгорбленного силуэта, плывущего по центральной дороге и ловко огибающего распростертые на земле трупы и части, оторванные от них. Воздух полон мускусного звериного смрада, смешанного с затхлостью мокрой шерсти и резким запахом металла. Донна поджимает губы и прикрывает тонким свободным рукавом платья нижнюю часть лица, стараясь больше не смотреть на изувеченных до неузнаваемости мертвецов. От ее внимания не укрылось, что ликаны не только внезапно успокоились и начали разбредаться, но и вполне осознанно держатся на значительном расстоянии от странной старухи, не проявляя абсолютно никакого интереса ни к ней, ни к самой Беневиенто. Повадки, совершенно не свойственные их хищному кровожадному существу.       — Знаешь, а ведь куклы, изготовленные из человеческих тел, смотрелись бы гораздо искуснее, — Донна дергает плечами от внезапно раздавшегося скрипучего голоса. Ее непонимающий взгляд устремлен на ведьму. Она могла бы оклеймить все, что она говорит, бредом сумасшедшей, однако старуха явно не так проста и знает слишком многое. А вот что конкретно, Донна понятия не имеет. И эта неизвестность совершенно ей не нравится.       — А если готовить к мумификации еще живого человека, представь, какая гамма чувств навсегда застынет на его лице! — серые, подернутые мутной пеленой глаза, расширяются, являя миру все безумие их обладательницы, а беззубый рот кривится в жуткой, широкой улыбке. — Что ты на меня так смотришь? — вдруг интересуется она, ни разу не обернувшись, но явно чувствуя эмоции девушки все до единой. — Многим известно, что в доме Беневиенто изготавливаются самые прекрасные куклы, — она делает недолгую паузу, словно дожидаясь ответа, — только вот материал используется не тот, — последнюю фразу она произносит чуть громче, вновь давясь утробным жутким хохотом. Беневиенто готова поклясться, что холодок страха пробежал по ее позвоночнику. Инстинкт самосохранения всегда срабатывает безотказно, но сейчас он дает о себе знать как никогда.       Старая церковь на возвышении, подобно тщеславному королю, сидящему на троне, равнодушно смотрит рамами без стекол на опустевшую и тихую деревню. Людей поблизости нет — ни живых, ни мертвых. Лишь в некоторых дворах виднеются окровавленные туши свиней и лошадей. Покосившиеся деревянные дома выглядят еще мрачнее и зловеще, а звенящая тишина тяжкой ношей давит на слух. Донна пытается уловить хоть один единственный звук, свидетельствующий о наличии жизни, но все тщетно — ни голосов, ни редкого щебетания птиц, ни скрипа дверных петель. Только бумажные фонарики и неуместно пестрые украшения на домах, развешенные к фестивалю, безучастно покачиваются, подхваченные легкими порывами ветра.       — Почему это произошло? — Донна не узнает свой собственный голос. Она выжидающе смотрит в спину идущей впереди старухи. Всю дорогу от ярмарки до деревни она молчит, будто наслаждаясь воцарившейся тишиной. К Беневиенто случайно приходит страшная мысль: виной всему — старая ведьма, возникшая словно из ниоткуда. Возможно, даже Матерь Миранда не ведает о ней.       — В этом мире ничего не делается просто так, — будничным тоном отвечает старуха. В этот момент она кажется вполне здравомыслящей. — Люди всегда наживают себе проблемы, ведь самый злейший их враг — они сами, — она намеренно растягивает слова, будто каждое из них пробует на вкус, смакуя.       — В чем же они виноваты?       — Все клеймены грехом. Исключений нет. Не в этом случае, — она прерывисто выплевывает слова и резко оборачивается. Беневиенто замирает под пристальным взглядом широко распахнутых, мутных, как у мертвой рыбы, глаз. — И Матерь Миранда наказала всех. Они славили ее и преклонялись, но лишь тогда, когда с ними случались несчастья. А Божества не терпят коварства и лицемерия.       Почерневшая резная дверь отворяется с противным скрипом. Яркий солнечный свет пробивается через окна, ложится на прогнивший дощатый пол, скамьи, с которых кусками свисает потрескавшаяся и облупленная краска. Небольшой столик в другом конце церкви остается в тени, окутавшей лик Матери Миранды в самом центре и изображения четверых Лордов, находящихся по обе стороны от него. Над ними развешано множество выцветших икон, к некоторым из которых прикреплены веточки зверобоя. По всей поверхности стола хаотично расставлены потухшие огарки от свечей. Цветы в массивных расписных вазах по обеим сторонам от алтаря давно засохли, безжизненно свисая к полу и источая едва уловимый горьковатый аромат. Беневиенто проходит вперед, чувствуя, как доски под пестрой ковровой дорожкой, распространяющей терпкий запах сырости, прогибаются с каждым шагом, и опускается на скамью, находящуюся к алтарю ближе всех. Свежий воздух просачивается сквозь окно, покачивает белые расшитые рушники, висящие над ободранными старыми рамами.       Донна вдыхает полной грудью, на мгновение прикрыв глаза — чувство тревоги покидает ее вместе с дурным самочувствием, уступая место долгожданному умиротворенному спокойствию. От внимания не укрылось, что церковь изменилась с тех самых времен, когда она посещала ее вместе с матерью, будучи еще ребенком. И дело не в том, что люди нынче плохо занимаются ее облагораживанием. Донна понимает, что церковь проклята, как и деревня, что пол прогнил не от дождевой воды, стекающей с прохудившейся крыши, а от пролитой крови неверных, что у нынешних «святых» с почерневшими от гнева лицами невозможно вымолить прощение. Они карают всех без исключения, даже невинных. Эти небеса глухи к мольбам несчастных. Беневиенто инстинктивно сжимает тонкими пальцами подол платья, в очередной раз с горечью осознавая: она — такая же.       — Не боишься ли ты надвигающейся зимы, дитя? — старуха медленно продвигается вглубь церкви, не отнимая полоумного взгляда от портрета Матери. Ее посох с глухим звуком опускается на мягкий ковер.       — С чего мне ее бояться? — равнодушно интересуется Донна, наблюдая за ней из-под полуопущенных ресниц.       — О, этот год предвещает очень суровую зиму, — ведьма зловеще усмехается, проведя кривыми тощими пальцами по алтарю. — Природа не безвозмездно даровала нам ясные осенние дни и богатый урожай рябины. Это значит — жди белый хлад.       Донна молчит, стараясь не вникать в ее бессмысленный блаженный лепет, и настороженно вслушивается в то, что происходит за этими стенами. Снаружи необычайно тихо, и липкое беспокойство вновь овладевает ее рассудком. Штиль имеет свойство сменяться легким ветром, после которого уже следует большая гроза.       Старуха придвигает к себе широкую медную чашу, в которую кладет пучок засушенных трав. Чиркает спичка, и легкий, но специфический запах шлейфом тянется по помещению. Донна не придает значения ее действиям, сидя вполоборота и вглядываясь в окно.       — Матерь Миранда способна уберечь тебя от любых горестей, дитя, — старуха любовно проводит тыльной стороной ладони по большому портрету Матери, сощурив глаза и все еще стоя спиной к Беневиенто. Донна скользит пристальным взглядом по ее сгорбленной спине, явно задумавшись.       — Моей семьи больше нет, — тихо начинает девушка, опустив взгляд на свои руки. Черные прядки выбились из-под тонкого платка, падая на лицо. — Мои молитвы к Матери не спасли их от монстров.       — Ты думаешь, одних молитв было достаточно? — громко вопрошает старуха, вскинув вверх голову и руки. Маленькие цветные бусины, круглые металлические предметы и покрытые лаком клыки животных, свисающие с ее потрепанного платка, тихо позвякивают в такт ее движениям. Донна замирает, испуганно глядя на нее. Необъяснимое, почти животное чувство страха нахлынуло подобно пенистой волне на морской берег. Ей хочется покинуть это место, только вот тело совершенно не слушается.       — Одних молитв мало, — повторяет она, разразившись глухим утробным хохотом, напоминающим рычание дикого зверя. — Слова совершенно бесполезны. Твоя мать. Отец. Сестра. Все они не были готовы добровольно пожертвовать своими жизнями во имя Матери Миранды! — она резко оборачивается, устремив на Беневиенто совершенно исступленный взгляд. Поврежденные и отколотые в некоторых местах черепа, прикрепленные к посоху, таращатся на нее черными дырами-глазницами, вторя старухе.       Донна чувствует, как пространство вокруг расплывается подобно испорченной фотографии. Дневной свет и громогласные возгласы давят на утекающее по крупицам сознание. Она судорожно хватается рукой за спинку скамьи, вцепившись в нее до белеющих на пальцах костяшек. Вязкий запах сожженных трав заполнил собой все вокруг, словно здешний воздух состоит исключительно из него.       — Готова ли ты пожертвовать собой ради ее желаний? — последнее, что она слышит, прежде, чем мутный приближающийся силуэт окончательно исчезает, и темнота кутает ее в свои объятия подобно огромным смоляным крыльям.

***

      Горделиво вскидывая острый подбородок, Миранда, стоя на излюбленным пьедестале, обводит взглядом полуразрушенную церковь, которой через пару десятков лет суждено будет обратиться в руины. Мантия привычно скрывает тело, не оголяя ни единого светлого участка гладкой кожи — даже руки с длинными изящными пальцами надежно спрятаны под широкими рукавами, соприкасаясь ладонями. Золотистые глаза горят кипящим недовольством из прорезей блестящей маски, дугами уходящей к самой груди. Черные перья покрывают плечи и голову, колышутся, подхватываемые резким воздушным потоком, топорщатся в разные стороны. Широкие крылья величественно распахнуты, отдаленно напоминая раскидистые еловые ветви.       Слышатся тяжелые шаги, и стук каблуков эхом отдается от вековых стен. Леди Димитреску грациозной походкой заплывает в помещение, подобно лебедю, скользящему по озерной глади, огибая крупные куски кирпича и штукатурки, отвалившиеся от тянущихся к самим небесам стен и лежащие на грязном полу, местами поросшем мхом. Ее идеально белое платье заметно выделяется на фоне церкви, находящейся в достаточно плачевном состоянии, и самой Миранды, выглядящей мрачнее обычного. Поприветствовав Матерь, она плавно опускается на громоздкую скамью, прикладывая тонкий мундштук к изящным губам.       — Что случилось, мама? — Сальваторе нетерпеливо топчется на небольшом расстоянии, что явно не нравится Матери, перебирает короткими ногами, склонившись почти к самому обезображенному трещинами полу в своем безоговорочном раболепии.       — Хайзенберг в очередной раз испытывает мое терпение, — устало выдыхает Миранда после недолгого молчания и короткого презрительного взгляда, адресованного Моро. — Беспорядки в деревне — его рук дело. Он окончательно растоптал мое доверие, — она недовольно щурится, глядя мимо Лорда, куда-то в черноту полуразрушенного дверного проема. — В таком случае, следует преподать ему урок.       Альсина на мгновение хмурится, выдыхая беловатый полупрозрачный дым. Он тонким узором застывает в пыльном воздухе, а затем растворяется, подобно утреннему туману.       — Как он посмел уничтожить ценный материал, который принадлежит нам всем? Да кем он себя возомнил? — озлобленно рычит Димитреску, с трудом сдерживая клокочущий порыв ярости, способный сравнять с землей не только эту раздражающую ее церковь, но и целую деревню. Если бы Карл имел наглость здесь появиться, она бы и мокрого места от него не оставила прежде, чем он начал бы говорить.       — Я это сделаю, мама. Накажу неблагодарного. Отдайте его мне, — Моро растягивает слова, будто напевает заунывную песню, чавкает грязным ртом с редкими гнилыми зубами.       — Нет, — твердо обрывает его Миранда, отрицательно качая головой, — избавившись от одного лишь Хайзенберга, мы не решим проблему, — она делает шаг вперед, бесшумно тряхнув крыльями. — Этот глупец посмел объявить нам войну, и он очень дорого за это заплатит. Мне понадобится ваша помощь. Чтобы уничтожить созданную Хайзенбергом армию и его самого, оставшиеся три дома должны действовать как единое целое.       Альсина оглядывает Матерь Миранду из-под широких полов шляпы. Тяжелый, полный гнева взгляд значительно смягчается, и легкая улыбка касается ее губ.       — Беневиенто опаздывает, — невзначай замечает Леди.       — Она здесь, — усмехается Миранда, слегка качнув головой. — Только на нее у меня совсем другие планы.       — Донна заодно с Хайзенбергом? — разочарованно мычит Моро, заметно поникший от собственной догадки. Димитреску, в свою очередь, не обращает на него абсолютно никакого внимания, лишь несколько удивленно смотрит на Матерь, ожидая объяснений.       — Беневиенто тоже поможет мне, — Миранда выдерживает паузу, окинув взглядом собравшихся. — Но с другой проблемой. Гораздо более значительной, чем глупые выходки Хайзенберга.