Ох, я надеюсь, однажды выберусь отсюда, Даже если это займет всю ночь или сотню лет. Мне нужно место, чтобы спрятаться, Но здесь вблизи подобных нет. Хочу быть живой, Снаружи не могу свой страх сломить.
Донна боится суровой зимы: сильный холод действует на кусты чайных роз как эпидемия чумы на большой, густонаселенный город. Не помогут и пушистые еловые ветви, укрывающие их плотным приплюснутым куполом. Она невольно проводит параллель между тепличными дочерьми Альсины и бутоньеркой из трех черных роз, приколотой около декольте. Леди вырастила эти цветы, отдала им всю любовь, заботу и ласку. Димитреску несомненно готова пожертвовать всем ради их безопасности. Розы в саду Беневиенто давно уже отцвели несмотря на то, что заморозок еще не было. Девушка обводит их тяжелым, печальным взглядом, понимая, что скоро не сможет отвлечь себя уходом за растениями: они скроются под толщей снежного покрывала. Внутри все сжимается, хотя кажется, что слез совсем не осталось да и сил кричать уже попросту нет. Давно ей не приходилось испытывать эмоций такой силы; Энджи, которую тогда прижимала к себе чуть ли не до хруста, едва не лопнула, разлетевшись по старому паркету ошметками фарфора. Ее и саму будто разрывало на части. Второй в жизни нервный срыв опустошил полностью, вытянув из тела все жизненные силы, иссушил, оставив равнодушную ко всему оболочку. Донне кажется, что это хорошо. Иначе бы ее хрупкий разум помутился настолько, что несчастная не помнила бы себя. Она нужна была Карлу и не могла оставить его на произвол судьбы. Когда Беневиенто привела его в особняк, то испытывала до боли знакомое чувство, щемящее где-то глубоко внутри — чувство покинутости и ненужности. Она вновь одинока, но смогла быть полезной Хайзенбергу, и от этого становилось чуть легче: непонимание и бессмысленность собственного существования временно отступали, и боль вновь израненной души притуплялась. Нужно жить дальше, а вот как — Донна совершенно не представляет. Прошло четыре солнечных, но холодных дня. Осень подходит к концу. Всё слишком спокойно, и порою кажется, что совсем ничего не произошло, хотя постоялец в доме каждый раз напоминает об обратном. Карл идет на поправку, и девушка испытывает нечто сродни облегчению. Для радости она слишком несчастна. Донна невольно вспоминает, как однажды спасла умирающий цветок в своем саду. В награду он не один год радовал глаз своей красотой. Уголки ее губ невольно дергаются, но мягкая улыбка все же не способна вновь расцвести на ее прекрасном лице. Тело начинает покалывать холодом: под резкими порывами осеннего воздуха она находится достаточно долго, не двигаясь, словно реалистичная скульптура. Донна медленно поднимается с нагретой скамьи, оправив руками складки на подоле утепленного черного платья. На мгновение в мыслях мелькает досада — как жаль, что забыла надеть перчатки. Особняк встречает неизменным запахом древесины и старой бумаги. Она проходит дальше, в просторную гостиную, перед которой по обе стены находятся шкафы, пестрящие изобилием разодетых кукол. Девушка в очередной раз любуется ими — вряд ли когда-нибудь она перестанет делать это. Равнодушие к членам своей семьи — непозволительно. Беневиенто всем сердцем надеется, что с обожаемой Мандолиной, подаренной Клаудией, все в порядке: девушка не видела ее подозрительно давно. Энджи появляется будто из ниоткуда, запрыгивая на колени сразу же, едва Донна опускается на мягкий диван в гостиной, от которого ведет бордовая ковровая дорожка прямо к широкой лестнице на второй этаж. — Ты долго. Я уж думала, опять пропадешь на несколько дней, — кукла не визжит и не тараторит, как привыкла, а говорит спокойно, насколько это возможно. Ее неестественный голос насквозь пронизан давней обидой. Беневиенто чуть слышно вздыхает, стыдливо опустив взгляд. Несмотря на то, что Энджи сидит к ней спиной, девушка чувствует осуждение, отчего совесть нещадно терзает ее изнутри — все равно что зверь треплет свою добычу. — Иногда мне нужно отлучаться. На день, на два или же неделю. Но я никогда тебя не покину, — тихо и бесцветно обещает Донна. Теперь она понимает как никогда, что Энджи — единственная, кто не предаст, не вонзит нож в спину. И кроме нее не хочется больше никого подпускать к себе слишком близко. Беневиенто уже просила прощение за то, как поступила с ней прежде, чем отправиться на фабрику. Но достаточно ли одних извинений? Она убирает в сторону потемневший лоскуток фаты, начинает плавно и аккуратно расчесывать свалявшиеся искусственные волосы маленьким деревянным гребешком, едва слышно напевая колыбельную, которую мама пела ей в далеком детстве. Энджи с того дня, как она вернулась сюда с пострадавшим Владыкой, больше не заводит разговоров ни о Миранде, ни о том, что было между ней и Беневиенто. Не спрашивает, как Донна себя чувствует: и так все понимает благодаря связи, образованной между ними Каду, одному на двоих. — Ты бы присматривала хоть иногда за своим дорогим гостем, — недовольно тянет Энджи, когда Донна заканчивает, откладывая гребень в сторону. — Что-то случилось? — недоумевает девушка, приобняв куклу обеими ладонями. — А как же, — марионетка некоторое время ерзает на ее коленях, слегка подергивая головой. — Пока ты попадаешь в саду, он в нашем доме уже все петли у дверей смазал: «они скрипят и действуют на нервы», — цитирует она, театрально закатив глаза. — Еще починил несколько стульев. И когда ты успела позволить ему здесь хозяйничать? — Надеюсь, ты поблагодарила герра Хайзенберга за помощь, которую он нам оказал? — Донна смеется, тихо и коротко. Энджи, хоть и временно, но прекрасно умеет отвлекать от тяготящих неприятных мыслей. — Вот еще, — обиженно отзывается она. — Мы ему и так ничем не обязаны. Когда Хайзенберг лежал пластом, и то больше пользы было. Я жду не дождусь, когда он уйдет обратно на свою чертову фабрику, - их конфликт, похоже, неисчерпаем, хотя никто уже толком и не припомнит, с чего конкретно все началось. — Пойду проведаю его, — Донна бережно пересаживает Энджи на диван, поднимаясь. — Раз Лорд Хайзенберг не следует настоятельным рекомендациям соблюдать покой, значит, он почти здоров. Слава Богам, — последние слова девушка произносит почти одними губами и осекается, когда в голове вновь возникают болезненные воспоминания о Миранде. Скоро она начнет ненавидеть себя за это. — И намекни ему, что он у нас слишком долго засиделся. Пора и честь знать, — громко чеканит марионетка, когда Беневиенто уже начинает подниматься по широкой деревянной лестнице, покрытой темно-красным лаком. Старые ступени с каждым легким шагом едва прогибаются под пестрой ковровой дорожкой. — Может быть, хотя бы тебя послушает. А то со мной он ведет себя как-то агрессивно, даже молотком иногда замахивается. Донна почти не слушает ее извечные жалобы, вновь погрузившись в свои мысли. До уставшего сознания долетают лишь обрывки фраз. Второй этаж гораздо светлее, чем первый, явно благодаря панорамному пыльному окну в конце коридора и белым стенам, чуть отдающим серостью. Однотипные деревянные двери, своим цветом напоминающие скорлупу от спелого лесного ореха, смотрят друг на друга, расположенные по обе стены. Около каждой прикреплены позолоченные настенные канделябры, рассчитанные на три большие свечи; во многих подсвечниках — лишь остатки воска, плотно утрамбованные в них, в некоторых —небольшие деформированные огарки. Второй этаж особняка в основном пустует: хозяйка редко заходит сюда, ограничиваясь своей комнатой для шитья, гостиной, кухней и ванной, что на первом этаже. Сам коридор небольшой и достаточно узкий. По гладкому паркету тянется темно-синяя ковровая дорожка со светлым орнаментом. Девушка тактично стучит в одну из дверей и бесшумно проскальзывает внутрь, словно тень, получив приглашение войти. Большое окно не задернуто тяжелыми портьерами кофейного цвета, отчего просторная комната полностью залита дневным светом. Из-за скромного убранства она выглядит необжитой. Одноместная кровать со скомканным на ней постельным бельем, небольшая тумбочка и громоздкий деревянный шкаф из красного дерева ютятся в противоположной от окна стороне. Оно открыто почти настежь, пропуская внутрь холодный до колкости воздух, который постепенно выветривает устоявшийся запах трав, лекарств и табачного дыма. — Как Ваше здоровье? — тихо спрашивает Беневиенто, инстинктивно приобнимая себя за плечи. Она уже понимает, что нет смысла спорить с мужчиной по поводу распахнутого окна, сильного холода и курения в помещении. — Как новенький, — бодро отзывается Хайзенберг своим низким голосом. Он лениво скользит по ней взглядом, развалившись на кровати и подложив под голову подушки. Из-под чистой белой рубахи, небрежно расстегнутой на груди, все еще видны бинты. Донна прошлой ночью меняла ему повязку, так что, к ее счастью, сейчас это не требуется. Каждый раз подобные манипуляции являлись для нее настоящей пыткой: случайные, но неизбежные прикосновения к мужскому телу вызывают жуткую неловкость, что даже руки начинают подрагивать. Карла это порядком забавляет, и он нисколько не пытается помочь, сгладить ситуацию, вдоволь наслаждаясь ее реакцией. Ему в этих однотонных светлых стенах скучно до безобразия, поэтому приходится в любой мелочи находить развлечение. Дом, давно не принимавший гостей, сам по себе неприветлив, давит своей атмосферой, спертым воздухом с терпким запахом старой мебели. Это приводит к продолжительной головной боли и беспокойному сну. Дело тут явно не в хозяйке, эмоциональное состояние которой нельзя назвать нормальным. Он здесь чужак, лишняя шестеренка в механизме. В добавок ко всему, он оказался слишком чувствительным к галлюциногенным цветам, которые, по его мнению, должны были давно уже отцвести, поскольку восприимчивы к сильному холоду, как и любые растения. Видения настолько навязчивы, что даже специальные травяные настойки, предлагаемые Беневиенто, оказывают лишь кратковременное действие. Теперь он точно не планирует оставаться надолго. Сквозная рана в области солнечного сплетения уже почти полностью затянулась, а значит, больше нет причин рассматривать побеленный потолок, в некоторых местах покрытый темными узорчатыми пятнами, образовавшимися из-за подтекающей крыши. Хайзенберг предполагал, что для полного его восстановления потребуется мало времени, но не думал, что это случится настолько быстро. Все-таки плесень, из которой он состоит полностью, имеет потрясающие свойства. При том многие из них проявляются весьма неожиданно. И сколько бы экспериментов с мегамицелием не было проведено, он, видимо, так и останется изученным не полностью. — Сегодня я ухожу, — внезапно ставит перед фактом мужчина. — Куда? — Донна совершенно растеряна, отчего Карл широко улыбается, обнажив ряд ровных белых зубов. Вокруг серых, глубоко посаженных глаз образуется множество мелких морщинок. — Подальше отсюда, — коротко отвечает он, переведя взгляд на открытое панорамное окно. — На фабрику возвращаться смысла нет. Миранда все равно не позволит мне жить спокойно. Так или иначе, я облажался. Но все же стоило попробовать. Я прав, куколка? — вопрос риторический, так как Карл и не ждет ответа, ссылаясь на ее немногословность. Донна едва заметно кивает, опустив взгляд. Миранда определенно жива, и Беневиенто понятия не имеет, где она находится и что решит предпринять. Продолжительные и сопровождающие друг друга неясность и затишье настораживают все больше, словно она проживает каждый из этих мучительно длинных дней как последний. Девушка остро чувствует одиночество несмотря на то, что в этом особняке она совсем не одна. Но этот страх перед будущей встречей с Матерью гораздо больше, чем вновь возникшая боязнь выйти за территорию поместья. В этом доме она уже не чувствует себя в безопасности, но идти больше некуда. Донна не в силах покинуть его, несмотря на то, что Миранда может появиться здесь в любой момент. Если так суждено, то пусть лучше ее жизнь оборвется в родимых стенах, чем на размытой осенними дождями деревенской дороге. — Если Вы уверены, что в состоянии справиться, — она делает паузу, пытаясь собраться с мыслями. Слова даются крайне нелегко, — то я не смею мешать Вам. — Зря ты не добила Миранду, очень зря, — Карл садится на мягкой кровати, отчего старые пружины матраца чуть слышно поскрипывают под весом его тела. — Против стервятницы и гигантской суки с ее мухами у нас нет ни единого шанса. А создания новой армии они, разумеется, ждать не будут. Der teufel!* — он глухо ругается, осторожно наклонившись и вытянув из-под кровати свою обувь.*Вот дьявол! (нем.)
— Можно передать госпоже Димитреску один из дневников, которые мы обнаружили в лаборатории, — Беневиенто осекается, поздно осознав, насколько это глупая и опасная затея. Хайзенберг мгновенно выпрямляется, приподняв густые брови и внимательно уставившись на нее. Так, должно быть, главврач лечебницы для душевнобольных смотрит на своих пациентов. — И на что ты надеешься? — мужчина рассмеялся, хрипло и громогласно. Его грудь при этом часто вздымается, что приносит достаточно ощутимый дискомфорт, и он продолжает, успокоившись: — хорошо, даже если случится чудо, и кровопийца встанет на нашу строну, то это еще не гарантирует то, что она меня не прихлопнет, — выразительно чеканит он, кивнув головой. Его голос становится более живым, эмоциональным как прежде. — В любом случае, я больше не собираюсь оставаться в этой проклятой дыре и ждать, пока Миранда придумает для нас очередные опыты. — Я уничтожила последнюю часть останков Евы, — Донна чувствует, как в груди начинает неприятно щемить, и она нервно сглатывает, оглаживая ладонями свои плечи. Толстая, шероховатая ткань платья отдает покалывающей мягкостью под подушечками пальцев. — Дальнейшие исследования и поиски бесполезны. — А, — тянет мужчина, пытаясь справиться со спутанными шнурками, — если честно, я думал, у тебя выдержки не хватит провернуть подобное. Я поражен. Правда. Эта сука получила по заслугам, так что даже не думай заниматься моральными самоистязаниями и прочей херней, которую обычно творят малодушные люди. Мы же с тобой не такие, — он ободряюще усмехается, скользнув взглядом по ее темной фигуре, тенью застывшей у стены. Такова реальность, от которой хочется сбежать, проснуться, как от бесконечного кошмара. — Вспомни, что эта тварь сделала с твоей семьей. С тобой, — мужчина смотрит с глубоким сожалением, сочувствием, совершенно ему не свойственным. И Донна понимает без слов: он скорбит вместе с ней. — Повторюсь, у нее нет сердца. И оно вряд ли образуется из чертового мегамицелия. Тебе опасно здесь оставаться, — Хайзенберг на мгновение замолкает, опираясь локтем о колено и задумчиво потирая сильно заросший подбородок. — Идем со мной, если хочешь, — наконец предлагает он, поднимаясь с кровати и выходя в центр комнаты. Беневиенто некоторое время внимательно смотрит на него, не мигая. Предложение действительно неожиданное, напрочь переворачивающее сложившееся в ее сознании представление об этом человеке. — Что случилось с Вашей семьей? — едва слышно спрашивает Донна, опустив руки и сцепив пальцы в замок. — Почти то же, что и с твоей. За исключением того, что ни один из них не был заражен. Миранда пустила в расход всех. «Выжил» только я, если это можно так назвать, — его голос ровный, а испещренное мелкими шрамами лицо с грубой бледноватой кожей не выражает абсолютно никаких эмоций. Прошло достаточно много времени, чтобы он смог смириться с неизменностью прошлого. Но не простить. — Это еще не конец. Я обязательно поквитаюсь с этой пернатой, — он вновь чертыхается, значительно повысив голос, отчего Донна едва заметно вздрагивает. Мужчина подходит к ней и останавливается. Смотрит выжидающе, но этот взгляд ни к чему не обязывает. У нее есть выбор. Донне невообразимо тяжело вытянуть из себя хотя бы одно слово, и она лишь отрицательно качает головой, сосредоточив внимание на мысках своих туфель. Она уже давно приняла решение. Хайзенберг уходит, попрощавшись на немецком. Вновь девушка остается в кругу своей горячо любимой «семьи». Беневиенто медленно спускается вниз, в мрачную гостиную, всем сердцем надеясь, что хотя бы сегодня больше не будет чужаков в ее доме.***
Плотный туман пеленой обволакивает сырую землю, из которой безжизненно торчит сухая трава со следами ночных заморозок. День обещает быть пасмурным: ранним утром темно, как вечером, только-только вступающим в свои права. В холодном воздухе тянет сыростью и пряным запахом прелой листвы. Все вокруг приобрело черно-серые оттенки, и пейзаж теперь напоминает старые фотографии, что забыты в коробках где-то на захламленном чердаке особняка. Могила Клаудии отличается от множества мелких надгробий, плотно натыканных рядом в хаотичном порядке на круглом клочке земли, находящемся под корявым, засохшим деревом. Даже цветущая весна не сможет его оживить. Массивная плита занимает собой много места; на ее очищенной от мха и листьев поверхности лежат куклы, наряженные в траурные платья. Их искусственные глаза устремлены вверх, к тяжелому небу, проглядывающему сквозь темные ветки. Около величественно возвышающегося памятника растут невзрачные многолетники. Донна приближается тихо и неспешно, сжимая в руках, облаченных в черные кожаные перчатки, небольшой букет белых хризантем. Вуаль надежно скрывает лицо от всего мира, затеняя и без того мрачный день. Как ни странно, она не отвыкла ходить в ней. Беневиенто бережно кладет цветы на каменную плиту, заботливо рассаживает поваленных ветром кукол, поправляя им одежду. После садится на землю, совершенно не заботясь о чистоте своего платья. Ее бледная ладонь привычно соприкасается с холодным шероховатым камнем, надолго задержавшись на нем. Пальцы будто сами тянутся к металлической табличке, заученными движениями обводя частично стертые буквы. Она делала так, когда проводила здесь целые однообразно-бессмысленные дни, будучи еще ребенком — до того, как пришла шестикрылая женщина и забрала ее в белую комнату с непонятными колбами и инструментами. Тот специфический запах реагентов она помнит до сих пор — он словно въелся намертво в ее кожу и волосы. Донна растет слабым, болезненным ребенком. Именно поэтому родители долго не решаются на второе дитя. В своем шестилетнем возрасте она едва достает до стола, но упрямо тянет маленькие ручки к сидящей за швейной машинкой Клаудии. Тетушка любит создавать прекрасные наряды, которые потом надевала и Констанца, мать Донны. Будучи владелицей швейной мануфактуры в Бая-Маре, Клаудия всю свою жизнь посвящает делу, не заботясь о создании собственной семьи. Она всем сердцем обожает своего брата, его жену и очаровательную племянницу. Больше ее душа никого не требует. Она раз в месяц-два приезжает в их уединенный, но живописный особняк, иногда оставаясь гостить на неделю. Часто она присматривает за племянницей, когда главе семьи и его жене нужно ехать по делам, связанным с продажей цветочных букетов и кукол. Маленькая наследница дома Беневиенто всегда бурно радуется долгожданной встрече с родственницей. И теперь она не желает отходить от нее ни на минуту, внимательно наблюдая, как обычные большие рулоны разноцветных тканей преображаются в нечто изысканное, будто по взмаху волшебной палочки. Девочка действительно считает свою тетю волшебницей, завороженно наблюдая за каждым ее действием. — Пришла помочь мне? — ласково улыбается Клаудия, погладив ее по коротким темным волосам. Донна смущенно кивает и неуклюже карабкается к ней на колени. Женщина помогает девочке устроиться, обнимая ее одной рукой, одновременно откладывая подальше ножницы и игольницу в виде ежика. Донна в это время берет ее жилистую теплую руку в свою и с любопытством рассматривает массивные перстни, поблескивающие драгоценным металлом и камнями. Нежный аромат французских духов витает в воздухе подобно тонкому флеру и напоминает дурманящий запах роз в их большом цветущем саду. — Ты же сошьешь Мандолине платье? — тонкий детский голос, похожий на перезвон маленьких колокольчиков, разносится по светлому помещению отцовской мастерской. Донна тут же пристыженно осекается, вспомнив о правилах приличия, которым ее учила мать. — Пожалуйста... — Хорошо, — мягко отвечает Клаудия. — Какой цвет ты хочешь выбрать? — женщина разворачивается вместе с Донной в сторону небольшой софы, на которой аккуратно сложены рулоны тканей разных оттенков. Она привезла их из Парижа. — Фиолетовый, — чуть подумав, заявляет девочка. — Вот как, — улыбается тетя. — Как мое платье, значит. — Да. Оно красивое. Хочу, чтобы Мандолина напоминала мне тебя, когда ты снова уедешь, — на последних словах в ее интонации тонкой нитью прослеживается грусть. — Пока я с тобой и не собираюсь никуда уезжать, — Клаудия разворачивает Донну к себе и касается губами ее лба. — Раз уж представилась такая возможность, давай сошьем его вместе? Донна радостно соглашается. Теперь она также беззаботна и весела. Когда Клаудия рядом, никакие горести не способны омрачить ее мысли. Первый снег слишком мелкий, редкий и похожий на крошки. Снежинки почти незаметны — их легко спутать с начальными дождевыми каплями. Они путаются в раскидистых ветвях, доставая земли лишь изредка, при том сразу же расплываются на ней микроскопическими капельками, смешиваясь с грязью. Донна чувствует что-то на тыльной стороне ладони и отрывает ее от могильной плиты, подняв голову к небу. Она приподнимает плотную черную вуаль, не веря своим глазам. Сегодня она ожидала дождь. Так или иначе, это знак, что пора возвращаться. Хотя бы потому, что обещала Энджи не оставлять ее надолго. К тому же, есть и не менее важная причина, из-за которой она тревожится все больше. К счастью, поиски Мандолины занимают совсем немного времени, увенчавшись успехом. Беневиенто находит ее в саду, под пушистым розовым кустом, который по непонятным причинам перестал цвести еще три года назад.***
Проходит чуть больше двух месяцев. Давно наступила снежная, студеная зима. В некоторых комнатах особняка достаточно холодно: камин есть только в гостиной и в середине холла второго этажа; отчетливо слышно эхо протяжных завываний ветра, отдаленно напоминающих манеру говорить, некогда принадлежавшую покойному Сальваторе. На круглом деревянном столике разложены четыре толстые, исписанные мелким почерком книги с гербами правящих домов на темных обложках. Теперь в действительности их осталось лишь два. Донна после многих дней, проведенных в мучительно противоречивых раздумьях, принимает неутешительное, но твердое для себя решение отправиться в мрачный замок, возвышающийся на фоне скалистых гор: поговорить с Альсиной об экспериментах Миранды нужно обязательно. Хоть Лорд Хайзенберг и предупреждал, чтобы Донна держалась от высокой Леди подальше, но все же она должна знать. Предчувствие подсказывает ей, что Миранда, о которой ничего не слышно в течение прошедших месяцев, вряд ли появится перед ней именно сегодня. Тем более, как однажды не без обиды упомянула Альсина, в замке женщина ни разу не появлялась, предпочитая поддерживать связь через телефон. Леди Димитреску бояться не стоит: госпожа умеет слушать, тем более, когда есть веские доказательства, подтверждающие слова. К тому же, холод делает уязвимыми ее дочерей, чем можно манипулировать, если ситуация выйдет из-под контроля. Донна с горечью отмечает, что своим циничным отношением к окружающим давно начала походить на Миранду. Беневиенто выходит на покосившееся крыльцо особняка впервые за долгое время. Морозные порывы ветра обдувают лицо, заставляя подрагивать бледно-розовые выразительные губы. Снег утробно хрустит по ногами, приминаясь под каждым шагом; белое небо, плотным смогом нависшее над землей, извергает триллионы тонких кристаллообразных снежинок, опускающихся на темные вьющиеся волосы, что беспрестанно выбиваются из-под толстого шерстяного платка. Огладив на себе черное подпоясанное пальто, девушка с трудом сдвигается с места, пытаясь перебороть нарастающую тревогу и навязчивое желание вернуться обратно. В безразличные ко всему стены и относительное тепло. Клубы горячего воздуха вырываются изо рта и носа, на мгновение зависая в слишком светлом пространстве. Черная ворона, сидящая на голой ветке, внимательно наблюдает за ней своими глазницами, поблескивающими непроглядной тьмой.