***
Чимин в некотором роде успокаивается тогда, когда ключ делает два оборота, и устало отшатывается к ближайшей стене — руки дрожат от переутомления, полученного то ли, за последние пять минут, то ли за весь день. А вот определить конкретную причину подрагивания сердца не составит труда. Опершись лбом и одной рукой о стену напротив, бессвязно проговаривая своё недовольство, стоит Ким Тэхён. Чимин смотрит на его спину и, если честно не хочет включать свет, разрывать прочную темноту — не хочет видеть Тэхёна. И всё равно смотрит. — Зачем ты забрал меня оттуда? — вдруг оживает речью Тэхён. Тоже обижен, недоволен благорассудством Пак Чимина на столько сильно, насколько позволяли вообще все выпитые бутылки вина. — А ты хочешь туда вернуться? Ты хоть понимаешь, с кем ты только что общался? — Два улыбающихся парня… — Стервятники! Почуяли добычу, нашли свою жертву и завтра в газете и интернет-изданиях ты на трезвую, раскалывающуюся голову сможешь увидеть всё мясо. Чимин сбрасывает лоферы и стягивает через голову кофту, потому что и так жарко, и так душно, и так давит. И невнятное утреннее предчувствие с каждой минутой и каждым действием приобретает всё более ощутимую форму. — Ты, — Тэхён облизывает губы, отталкивается от стены и следует за Чимином, уходящим в глубь квартиры. Ким обвинительно выставляет палец куда-то в воздух и старательно, изо всех сил пытается указать им на еле виднеющуюся впереди спину. — Ты такой заботливый, что становится тошно. — Тебе тошно от того, что ты алкоголик, — жестко парирует Чимин, практически выплёвывая слова. — Почему ты не отвечал на звонки? Я звонил тебе полсотни раз. — Полсотни? Полсотни — это большое слово. Полсотни как будто даже больше сотни, — лепечет Тэхён. Его глаза практически слипаются так, как будто перекрещённые длинные ресницы, изгибаясь, не дают им раскрыться. Но, даже не смотря на это, Ким отмечает, как Чимин валится в своё спасительное кресло, с этого момента его фигуру по контуру освещает уличный фонарь, как обычно заглядывающий к ним в комнату. Тэхён, как обычно, опускается на пол, голова, налитая свинцовой тяжестью, сама собой норовит лечь на чужие колени. — Ты гиперболизируешь, хочешь придать своим действиям и словам чуть больше драмы. Не правда ли? Полсотни, полсотни. Скажи — пятьдесят, и всё будет звучать не так катастрофически. Но Чимин не даёт кудрям коснуться его ног, неизменно мягко, но так отчаянно отталкивает тэхёнову голову и несколько секунд упирается взглядом в его глаза. В них читается недоумение. И в эти несколько секунд Чимину хочется отменить своё действие. — Полсотни, пятьдесят. Из-за выбора слова не изменится степень того, как сильно я переживал, и того, как сильно тебе сейчас на это плевать. Тон Чимина, так же как и его нетипичные действия, буквально кричит о том, насколько сильно он оскорблён. Недоумение на тэхёновом лице снова сменяется недовольством, он набирает в грудь побольше воздуха, а потом выдыхает до отказа. — Я, наверное, отключил телефон. Уже точно не помню. По крайней мере, звонков я не слышал И в голосе ни капли сожаления. И Чимина от этого коробит. Хотя он не был уверен, способен ли вообще пьяный человек на сожаление, способен ли Ким Тэхён на искреннее сожаление. В этом теперь возникали сомнения. — Я знаю. Соджун твой тоже ничего не слышал. — Ты уже успел до друзей моих дозвониться? — Да. И до друзей, и до Чонгука, и до полиции. Я много чего успел сделать. Хотел искать тебя сам. Тэхён резкими движениями ерошит кудри, видимо, пытаясь отогнать дрёму, встаёт с пола, так и не получив желаемого. — Видишь, тебе даже утруждаться не пришлось — я нашёлся, всё в порядке. А вообще, знаешь, скажу тебе кое-что, — Тэхён достаёт из навесного шкафчика бутылку из тёмно-зелёного стекла, и спустя несколько мгновений прозрачное стекло бокала принимает вино, в темноте кажущееся совсем чёрным. — Забота — это хорошо, искренняя, верная забота — это добродетель. Но иногда получается так, что эта добродетель переходит все границы дозволенного и становится тюремным заключением для того, кто является объектом заботы. Ты не находишь? — Ты не теряешь своей изысканности, даже будучи пьяным донельзя, — роняет Чимин, на секунду опуская тот факт, что Тэхён снова прикладывает губы к вину. — Хочешь сказать, я твой тюремщик? Ким пожимает плечами и делает один глоток за другим, практически не отделяя их друг от друга, пока Чимин, снова гонимый злостью, ни вырывает бокал из чужих рук и выплёскивает остатки в раковину. Попал или нет — неизвестно, но и не так важно для Пак Чимина, у которого горит лицо и подрагивают руки. Тёмные струи стекают по подбородку и шее Тэхёна, оставляют за собой липкие, сладкие следы; Ким останавливает их рукавом пиджака. И плевать на разводы — всё равно красное на красном не отметится. — А теперь ты меня послушай, — режет Чимин. — Я всегда делал так, чтобы тебе было удобно, никогда не лишал тебя свободы, никогда не ограничивал — ты день изо дня свободнее, чем ветер. И сегодня перешёл все границы именно ты. Эгоист. Удар. По комнате разносится хлёсткий звук пощёчины, а затем обрушивается тишина, такая же хлёсткая. Голова Чимина повёрнута влево, в остекленевших глазах отзеркаливаются огни ночного города извне, и немного блестят слёзы, выступившие от неожиданности и боли. Правая щека горит огнём. В равной степени горит и рука Тэхёна, которую он теперь медленно опускал вниз. На языке роились ещё сотни слов, сотни упрёков, хотелось ещё уколоть-упрекнуть. Но казалось, что все оставшиеся тэхёновы силы ушли на пощёчину, поэтому он просто мажет взглядом по темнеющему следу на щеке Чимина и, хлопнув дверью, запирается в своей спальне. Проходит минута, затем две, возможно пять или десять, Чимин не может точно сказать этого — потому что ход времени для него замедлился, и каждая минута растягивалась всё сильнее, разливалась по периметру вместе с сумраком, окутывала стояющую в ней фигуру. Жжёный след от пощёчины продолжал покалывать, и, возможно, именно это начинает приводить Чимина в чувство. Сначала оживает взгляд — Пак смаргивает с ресниц уцелевшие слёзы; затем рука тянется к щеке, но так и не достигает цели, останавливается на полпути и рушится вниз; наконец Чимин приводит в движение всего себя, как заводную игрушку на простом механизме. Если быть более точным, заполняет продолжающие тянуться минуты бессмысленными действиями — выливает вино в раковину, выбрасывает бутылку в мусорный бак и до идеального блеска, до скрипа вымывает бокал. Пока из крана под сильным напором течёт вода, а руки обдаёт приятной прохладой, Чимин принимает решение. Часы замирают на цифре четыре, когда Пак Чимин отправляет на номер Чонгука тут же прочитанное сообщение и сразу после полученного ответа, сжав в руках ручки рюкзака и сумки с вещами, покидает их с Тэхёном квартиру.***
Тэхёна будит его же головная боль. Раз за разом по вискам прокатываются жгучие волны, они затапливают пространство, поэтому, даже открыв глаза, Тэхёну кажется, что комната погружена во мрак. Спустя несколько минут становится понятно — дело не только в похмелье и головной боли, просто на часах только шесть, а освещенная восточная сторона неба показывает, что сейчас утро, а не вечер. Хотя состояние оправдало бы Тэхёна, спутай он жизнь со смертью. Так сильно давило на виски, сушило горло, что даже несмотря на зверское желание приложиться к стакану с водой, пришлось просидеть на полу ещё минут двадцать. А Тэхён действительно нашёл себя, сидящим на полу своей спальни, уткнувшимся головой в кровать. Видимо, немного не дошёл до цели. Чимин бы сейчас дал хороший подзатыльник, посмеялся бы и сказал что-то из разряда «а я говорил, что голова будет раскалываться». А затем принёс бы стакан воды. Потому что это Пак Чимин, и он всегда рядом. Чимин. Тэхён прекращает раскачиваться взад-вперёд и дышать глубоко, замирает. Это имя появляется в голове чертовски быстро, сразу после пробуждения, и теперь ко всему букету неприятных ощущений, которые смолой обволакивали Тэхёна, добавляется ещё одно. Ким почему-то кристально чисто помнит все события, произошедшие ночью, все слова, сказанные ими обоими, вспышки фотоаппарата и руки Чимина, закрывающие его лицо от позора. Слышит резкое «тюремщик» и «эгоист», а следом самое разбивающее — звук пощёчины. — Идиот. Сколько бы ни размышлял Тэхён, мысли не хотели собираться в единое целое, они распадались на отдельные слова и низменные эмоции. Страх. По истечению часа Тэхён понял только одно — ему было страшно. Выходить из своей комнаты, стучать в дверь Чимина, сталкиваться с ним взглядом и произносить что-то. И согласиться ли Чимин вообще разговаривать с Тэхёном? В этом возникали большие сомнения, потому что так сильно и глубоко они не ссорились никогда. Только удвоившаяся головная боль и боль в подогнутых ногах заставили продрогшего Ким Тэхёна встать с пола, сменить ставший вдруг отвратительным бархатный костюм на домашнюю одежду, забросить подальше серьги и брошь. Стоя перед зеркалом, которое только вчера проводило его, сияющего, роскошного и ни о чём не задумывающегося на встречу, Тэхён перетягивает волосы на затылке резинкой и накидывает на плечи халат, искренне желая, чтобы это были доспехи. Иначе не защититься, так это ощущалось. — Надо с ним поговорить, — бросает Тэхён самому себе в зеркале, и отражение согласно кивает. Когда Ким Тэхён аккуратно приоткрывает дверь своей спальни и прислушивается, из звенящей, ни на что раннее не похожей тишины становится понятно — Пак Чимина рядом нет.