В волчьей пасти — кусочек луны

Итан зол. Очень, очень зол. Волк идёт следом незримой тенью, сверкая белёсыми ясными глазами. До боли знакомыми глазами, звериный взгляд которых выдерживать слишком тяжело. Не подходит близко, держится на расстоянии, мгновенно прижимая уши и ведя чёрным носом по ветру, чуть он понимает, что на него смотрят. Итан делал попытки отогнать зверя, шипя и крича, размахивая обрезом, угрожая выстрелить — безрезультатно. В конце концов, решает его просто игнорировать. Не нападает, и ладно. Идёт по припорошенной снегом тропе, с трудом переставляя усталые ноги. Заросшее после обработки горло посттравматически ноет, болит, словно глотка всё ещё вывернута хрящами наружу. Все мышцы напряжённо потряхивает, тело бьёт дрожь. Тяжело, слишком многое он уже пережил. Израненный организм нуждается в отдыхе, чтобы зализать, затянуть все оставшиеся раны, срастить обратно мышцы и сломанные кости. Подсознательно хочется снова почувствовать духоту заработавшихся механизмов фабрики — Итан одёргивает себя. В безымянной деревне нет безопасных мест, нет союзников, готовых протянуть руку. Хайзенберг идёт за ним по пятам в волчьем обличии — в том обличии, в котором вырвал Итану руку, обломал кости зловонной пастью, разодрал ткани острыми клыками. Стальное плечо простреливает фантомной болью, хватается за него пальцами в попытке подавить ощущение. Злится. Итан злится на Хайзенберга, на себя — за простоту и доверчивость. Он думал, он хотел думать, что один из четырёх лордов действительно помогает ему, пусть и из каких-то личных соображений и желаний — но тот только игрался с ним, наслаждался страданиями жертвы, чужой болью. Озлобленно выдыхает через нос, краем глаза замечая, как огромный зверь прислушивается вдалеке, навострив уши. Хочется всадить в него всю обойму из какого-нибудь военного автомата Рэдфилда, чтоб до скулежа, до ответной боли. Агрессивно чешутся костяшки, Итан мажет по живой ладони механическим пальцем, обжигая кожу стальным холодом. Зло смотрит на механическую руку, сжимая зубы. Выдыхает. С этим уже ничего не сделаешь — разум затапливает ощущение безнадёжности. Сплёвывает озлобленно в снег, замечая остаточный кровавый след в слюне. Плевать, на всё плевать, и на его состояние — тоже. Всё, что сейчас важно — спасти дочь, собрать её по частям обратно в целое — вздрагивает от мысли — и оградить от влияния этого ужасного места. А деревня всё так же пуста и безлюдна. Заворачивает за угол одного из домов, направляясь на открытую площадь, где сходятся все тропы. Мгновенно останавливается, дёрганым движением вскидывая обрез — на четвереньках, прижавшись мордой к земле, сидит ликан, звонко и сочно чавкает чем-то, что вжимает когтистыми лапами в запачканный тёмно-бордовой кровью снег. Тварь поднимает окровавленную пасть, смотрит на Итана с каким-то болезненным интересом в светлых блёклых глазах, рычит, скаля клыки. Палец со спокойствием давит на спусковой крючок. Заклинило. И это настолько выбивает Итана из колеи, что он едва успевает отпрыгнуть назад, ударяясь лопатками о дощатую стену. Ещё секунда, и ликан полоснул бы его когтями по лицу. Оборотень, промахнувшись, опасно скалится, прижимается к земле, готовясь к новому прыжку — и мгновенно отлетает прочь. Волк, сбив ликана с ног, налетает на него сверху, впивается сильной клыкастой пастью в горло, рывком раздирая всё на лоскутки. Отбрасывает в грязный снег, снова накидывается и дерёт, дерёт нещадно, бесконтрольно, словно бешеная бойцовская собака, натасканная на атаку. Тварь воет жалобно, скулит во всю разодранную глотку, булькая чёрной кровью, полощет когтями в ответ по широкой морде — безрезультатно. Синюшное тело бьётся в болезненных конвульсиях, размахивая конечностями, кровь хлещет фонтаном, разливается лужей — под ноги Итана. Разодранный в клочья ликан замирает. Итан боится дышать. Жмётся к стене, хватается пальцами за ржавое дуло заклинившего обреза, панически соображая, в какую сторону бежать, чтобы спастись. Огромный волк, гортанно рыча, оборачивается на него — шерсть вокруг пасти заляпана влажной блестящей кровью, уши агрессивно прижаты, белые глаза горят звериным. Нападёт, обязательно нападёт. И раздерёт так же бездумно и жестоко. Не нападает. Вздыхает как-то тяжело, фыркает, пытается стереть липкую жижу с пасти об передние лапы — жест слишком странный, слишком человечный. Смотрит на дрожащего Итана пристально, взгляд снова ясный, прозрачный. В конце концов, отходит, схватив окровавленный труп за куски ткани на теле — оттягивая его куда-то за поворот, словно пытаясь спрятать. Только когда волк скрывается из виду, Итан позволяет себе рвано выдохнуть. Проводит пальцами по лбу, чувствуя холодный липкий пот, сжимает ладонь в кулак, ногти слишком сильно впиваются в кожу. Страх снова уступает место злости. Этот Хайзенберг... ублюдок. Сердце колотится где-то в глотке, слегка потряхивает. В голове густая пульсирующая каша из бессвязно скользящих мыслей: волк пугает, Итан мог за себя постоять, пистолет за поясом, нет, он спас, нет, жестокий и опасный, бояться, бояться. Бежать. Душит на корню мысль, что волка стоит дождаться — Итан ни в коем случае не станет ему доверять, тем более свою жизнь. Закидывает заклинивший обрез в рюкзак, потом разберётся с ним, когда найдёт стол и какое-нибудь подобие инструментов для чистки. Быстро идёт дальше, брезгливо перешагивая кровавую лужу, бессмысленно надеясь, что зверь потеряет его след. Остались две колбы, два врага. Итан резко останавливается, осознавая. Три. Три колбы. Самая первая, которую показал ему Хайзенберг, осталась на металлическом столе в операционной. «Блядь», — отчётливо-пугающее в голове. Машинально лезет рукой в рюкзак, шарит по дну живыми пальцами. Чувствует холод толстого стекла, выдыхает успокоенно. На месте. Хотя бы одна — но уже у него. Осталось ещё чуть-чуть. Он соберёт их все, рано или поздно, не может не. Он должен. И чем раньше, тем лучше. Порыв ветра доносит сладкий пряный запах, похожий на церковный ладан. Итан выходит на широкую площадь, замечает сгорбленный силуэт, обрамлённый неровным светом свечей, перехватывает в руках пистолет — на всякий случай. Осторожно подходит ближе, присматривается, прислушивается. Кажется, человек. — И когда полуночная луна будет скрыта чёрными крыльями, мы принесём себя в жертву и будем ждать света, — тянет скрипучий старческий голос, и пожилая женщина проводит скрюченной рукой над странным алтарём, касаясь сухими пальцами маленьких дрожащих на ветру огоньков. Деревянные побрякушки, привязанные к подобию оленьих рогов на посохе, звонко цокают, ударяясь друг о друга, когда старушка оборачивается на него. Человеческий череп, примотанный к палке толстыми нитками, зияет пустыми провалами глазниц, жёлтый щербатый оскал клыков отталкивает — Итан весь подбирается, ощущая гложущее предчувствие. Пожилая женщина смотрит пристально старческими глазами, подёрнутыми белёсой поволокой, взгляд весёлый и какой-то откровенно безумный. Улыбается открыто, Итан замечает крепкие ровные зубы. — А-а, отец без дочери, — хихикает старушка, и посох в её руках потряхивает с деревянным перестуком побрякушек. — Что?.. — опешивает не ожидавший такого Итан, хмурится недоумённо. — Вы... вы знаете, где Роуз? — Ты всё знаешь, — отмахивается она, выделяя обращение голосом. Поворачивается обратно к алтарю, вскидывает руки. — В жизни и смерти славим мы матерь Миранду! Итан заглядывает за её плечо, осматривая странно сооружённый алтарь. Лампадки с почти догоревшими свечами, огоньки неровно танцуют под порывами холодного ветерка, несколько фитилей уже затухли. Пожилая женщина берёт костлявыми пальцами одну из свечей и неторопливо зажигает те, что задул ветер. В центре столика возвышается потрёпанная позолоченная икона в потемневшей от времени рамке, перед ней — тарелка с деревянным козликом, явно вырезанным вручную. И небольшой сундучок без замка в ушках. Итан тянется было механической ладонью к резной игрушке — его всегда привлекали такие предметы — тут же отдёргивает руку, замечая на протезе смешливый взгляд, бесконтрольно прячет её в кармане тяжёлой тёплой куртки. — Тебе благоволит волчья луна, — скрипит старушка, улыбается хитро, заглядывает ему в лицо. Итан хмурится, вновь ненароком возвращаясь к тяжёлым непростым мыслям о звере, и бесконтрольно делает шаг назад. Ему не нравится эта женщина, она кажется ненормальной и словно... слишком многое знающей, как ведунья. В её сухих сморщенных руках что-то металлически сверкает, привлекая внимание. Она тут же прячет предмет в ладонях. — Но цветок уже увядает, — добавляет задумчиво. Она отворачивается, торопливо кладёт что-то в сундучок, хлопая крышкой. Побрякушки в оленьих рогах бьются звонко, действуя на нервы. Итан рвано оборачивается, ища глазами в тени домов волчий силуэт. Никого нет. Исчез. Ушёл? — Что с Роуз? — получается чересчур агрессивно, одёргивает себя. Старушка только надрывно смеётся в ответ, опираясь на свой посох, деревянно звенящий в сморщенных руках. А смех — истеричный, чересчур громкий, откровенно сумасшедший, словно она давно уже не в себе. Итан чувствует, как нервно и неприятно скручивает внутренности. — Она станет жертвой! Жертвой волчьей луны, — скалит безумную слишком хитрую улыбку. — Но ты можешь её заменить. Снова смеётся громко и надрывно, трясётся болванчиком от режущего слух хохота, шатаясь из стороны в сторону. Итан чувствует смесь гнева и ужаса, свернувшуюся на душе плотным тяжёлым комком, мешающим дышать. Старушка отходит от алтаря неровными шаркающими шагами, направляясь куда-то прочь. Деревянный посох утопает в мокром снегу, хлюпает влажной грязью. Итан не знает, стоит ли идти за ней, провожает растерянным взглядом. — Отец без дочери, дочь без отца, — останавливается старушка, трясёт посохом, хихикает хитро под деревянный перестук. — Или, быть может, оба друг без друга? Кто знает... Итан теряет смысловую нить её рваных фраз, с трудом осознавая скрипучие слова. Звучит как угроза, как открытая насмешка. «Сумасшедшая старая карга», — неожиданно мелькает в голове слишком неприязненное. Та лишь улыбается сильнее, словно слышит его мысли, и Итана дёргает бесконтрольно. В затянутых старческой поволокой глазах искрят хитрость и ожидание, предчувствие чего-то особенного, незабываемого. Он трёт живыми костяшками глаза, промаргивается, пытаясь согнать наваждение. Старушка скрывается за тяжёлыми железными воротами, Итан лишь задумчиво смотрит вслед на проржавевшую дверь. Кажется, с той стороны щёлкает замок. Что всё это значит? Она правда знает, что станет с его Роуз? «Волчья луна» — что она имела в виду? Снова оборачивается на широкую грязную дорогу, откуда пришёл, ожидая увидеть навязавшегося звериного спутника. Но его нет. Как и в принципе нет ни единой живой души вокруг. Итан остался один. Он подходит ближе к алтарю, замечая, что морозный ветерок уже успел затушить несколько слабых огоньков. Давит в себе порыв снова поджечь их точно так же, как до этого делала пожилая женщина, взяв в руки одну из свечей. Касается живыми пальцами козлика в тарелке перед иконой, чувствует подушечками гладкий ошкуренный материал. Фигурка тяжёлая, цельная, вырезана искусно и любовно настоящим мастером своего дела. Красивый сувенир из пугающего потерянного места. Всматривается в блестящую застарелым золотом икону, образ размытый и тёмный, непонятный. «Славим мы матерь Миранду», так она сказала? Наверное, это именно Миранда изображена на полотне. Итан тянется рукой к незакрытому сундучку, отгоняя мысль, что разоряет маленькое святилище. Языческий алтарь выглядит и так довольно убого, ничего не изменится, если он возьмёт то, что ему окажется куда нужнее. Под легко открывшейся крышкой он находит странного вида резной ключ с небольшими мятыми крылышками на круглой ручке. Теперь остаётся найти замок, который бы он отпирал. Необходимо разобраться ещё с двумя — тремя? — лордами деревни. Как говорил Хайзенберг? Вампирша — мертва, слава богу — кукольница, водяной и он сам. Итан напрягается от беглой мысли, что при столкновении с водяным придётся промочить ноги — ещё с луизианских болот он не переносит вид водоёмов глубже двадцати сантиметров. Чего ждать от кукольницы, он не знает. Волк больше не появляется перед ним, словно что-то его спугнуло. Итан лишь успокоенно выдыхает — в его голове сейчас такой сумбур, назойливый силуэт зверя на периферии взгляда всё только усугубит. Он не готов думать об этом — обо всём в принципе не готов. Сначала должны сойти на нет чересчур сильные эмоции, которые так и захлёстывают при любой мысли о Карле и том, что он так жестоко и бессовестно обманул — недоговорил? — Итан рвано вздыхает. Не сейчас. Не думать. Резные ворота с изображением мятых крыльев с ключа найти не составило труда. Тонкая тропинка, припорошенная мягким белым снегом, убегает в туман, игриво ведёт куда-то вдаль — опять в неизвестность. Вздох. Это нужно, ради Роуз. Времени на отдых у него нет и не будет. Крепче сжимает рукоять пистолета. Узкий подвесной мост не вызывает ничего, кроме липкой накрывающей с головой паники. Итан пытается всмотреться — вверх, ни в коем случае не вниз — понять, какой вообще сейчас период суток. День, вечер? Солнечный диск скрыт за плотным слоем белого густого тумана, кажется, словно в воздухе разлили крынку молока. Едва видно другую сторону через бесконечно глубокий обрыв. Вряд ли есть другой путь. Ссохшиеся хлипкие доски надрывно скрипят под ботинками каждый раз, когда Итан делает шаг. Ещё шаг, ещё. Медленно, проверяя на прочность каждую дощечку мыском ноги, слишком крепко хватаясь за верёвочные тросы пальцами. В тишине, такой же густой и тяжёлой, как туман в воздухе, иногда слышно плеск воды, словно на самом глубине обрыва течёт река. Итан не хочет проверять на правдивость свои догадки. Голова неприятно кружится от высоты, сердце стучит в горле. Ступает на твёрдую землю — и чувствует столько облегчения, что едва ли не оседает обессиленно прямо в белый пушистый снег. Пытается восстановить дыхание, промаргивается, всматриваясь в густой туман. Слишком тихо, пугающе тихо. Только нетронутый снег хрустит под ногами — тропинка затеряна в белизне, словно ни единая живая душа не проходила здесь уже очень много лет. Осознание этого сильно контрастирует с грязной деревенской дорогой, испещрённой бесчисленным количеством свежих следов. Итан напрягается. Ворота из тонких железных прутьев надрывно скрипят, не желая поддаваться чужой руке. Открывает их с трудом, надеясь, что громкий звук не привлечёт лишнего внимания. Туман влажным холодом липнет к коже, дышать трудно, видно едва ли на несколько метров вперёд. Неизвестность пугает. Тропа вдоль покорёженного забора приводит его на небольшое кладбище, над могильными камнями деревянные и керамические руки, ноги, головы и тела, привязанные к голым веткам дерева, висят мрачной пугающей гирляндой, звонко бьются друг о друга от любого порыва ветерка — действительно, территория кукольницы. Тяжёлые надгробия собраны в круг, потемневший от времени камень контрастирует на фоне снега. Итан не всматривается в надписи, не читает высеченные слова скорби — проходит мимо, ведомый чем-то... тянущим, подсознательным. Словно что-то особое, какое-то предчувствие насильно тащит его вперёд. Туман обволакивает сознание. Вот он, особняк Донны Беневиенто. Пожалуй, самый обычный дом — после поросшего плесенью сырого участка в Далви Итана сложно напугать чем-то таким. Останавливается. Делает глубокий медленный вдох в попытке успокоить тянущее странное чувство. Что бы там ни было, он справится. Найдёт колбу с Роуз и уйдёт отсюда при первой же возможности. Кладёт ладонь на холодную резную ручку, толкает тяжёлую дверь. *** — Дорогой, это ты? Мягкий знакомый — слишком знакомый — голос вводит в панический ступор. Тихий дом встречает его домашним теплом, щекочет сознание пряным запахом специй и кисленькой нотой тушёных томатов. Во рту мгновенно скапливается слюна, сглатывает с трудом. Осторожно заглядывает за поворот, в кухню. Трёт костяшками глаза, ощущая, как всё окружение дома влажно расплывается, пытается сфокусироваться, рассмотреть хоть что-то и... понять. — Итан? Мия оборачивается, смотрит прямо в глаза, кутается в тёплый шерстяной кардиган, её любимый. Улыбается открыто и нежно, так, как это было когда-то очень-очень давно. Так, как ему всегда не хватало эти долгие три года. Итан теряется, замирает в дверном проёме. Смотрит на свою жену — живую, любящую его Мию — как на хрупкое чудо, воплощение счастья, которое может рассыпаться от любого неловкого движения. Верит. — Итан! — звучит возмущённо, и он опешивает, дёргается. — Ты почему обувь не снял? Сам потом убирать будешь. Она отворачивается обратно к плите, отбрасывая рукой за спину вьющиеся волосы. — Давай скорее, иначе всё остынет. И руки не забудь помыть! А Итан не может заставить себя дышать. В груди давит что-то тяжёлое, тянет вниз, лишая всех сил. Он устал, слишком устал. Голова кружится, перед глазами всё расплывается, не давая сфокусироваться на знакомых очертаниях мебели и предметов, в мыслях абсолютная пустота. Только ощущение, что выбросило на безопасный берег сильной штормовой волной — и вся та горькая морская вода, что он наглотался в период борьбы за жизнь, сейчас выйдет наружу бесконтрольным потоком. Невероятное чудо, что не захлебнулся окончательно. Возвращается в прихожую, трясущимися руками стягивает ботинки. Бросает куда-то в угол потрёпанный грязный рюкзак, убрав в его глубину пистолет, предварительно щёлкнув предохранителем — зачем он нужен в безопасном доме. Снова трёт глаза, растирая по щекам солёную влагу. На корень языка давит тяжёлый комок отчаяния. Стоит на кухне у стены, не понимая, куда себя деть. Так и хочется что-нибудь сделать: подойти, обнять, уткнуться в хрупкое плечо, почувствовать запах яблочного шампуня. Не делает, знает, что Мия так не любит. Перестала любить, даваться в руки после... всего, что им довелось пережить. Она продолжает колдовать у плиты, напевает что-то тихо себе под нос. Итан всегда любил смотреть за тем, как Мия увлечённо готовит что-нибудь вкусное: у неё всегда это получается легко и правильно, безошибочно. Несмотря на это, она постоянно говорит, что не любит готовить. Итан никогда не настаивает, часто заменяя её перед плитой, особенно утром — она говорила когда-то, что любит его гренки с мёдом. — Ты купил сыр? — спрашивает Мия, не отвлекаясь от шипяще-булькающего на сковороде. У него не получается ответить, горло сдавливает спазмом. Стоит молча, жмётся к стене неприкаянно, нервно трёт на пальце болезненную мозоль от спускового крючка. Чувствует непередаваемую гложущую вину: и как он мог забыть зайти в магазин по дороге? Она ведь просила. Мия лишь кидает нечитаемый взгляд через плечо, понимая всё без слов. Видит весь этот виноватый побитый вид, улыбается мягко в ответ, тянется рукой за висящей на крючке зубастой ложкой для спагетти. — Ну, в таком случае свою любимую пасту ты будешь есть без тёртого пармезана. В груди неторопливо разливается что-то тёплое, мягкое, предчувствующее нечто доброе и открытое. Она нечасто баловала его вкусностями, особенно пастой с любимым томатным соусом — но делала это всегда в тот редкий и очень ценный период, когда возвращалась их общая часто забываемая в быту любовь, с правдивым и честным желанием угодить своему мужу хотя бы в такой незначительной мелочи, как ужин. Блюдо в тарелке исходит сладким манящим паром, и Итан чувствует, как желудок сводит болезненным голодным спазмом. Он не ел уже... сколько? Он случайно не пропустил обед на работе? Мысли липкие и тяжёлые, думать слишком трудно. Веки наливаются свинцом. — Итан? — Мия заглядывает ему в лицо, смотрит с тревогой в родном взгляде. — Ты чего такой тихий? Всё хорошо? Мягкая ладонь нежно касается его лба, и он подаётся вперёд, в руку, закрывает глаза, сосредотачиваясь на ощущении тёплой кожи. Рвано выдыхает, пытается сфокусироваться, почувствовать, как медленно рассасывается плотный комок тревоги, не отпускавший его ни на миг уже слишком долгое время. Вот сейчас должно успокоиться внутри, вокруг безопасность, умиротворяющая тишина, вкусные запахи, родной дом... Не отпускает. Открывает глаза, смотрит в ответ затравленно и испуганно — но знакомое и родное касание кожа к коже не прерывает. Его никогда не отпускало ощущение опасности рядом с Мией — и не рядом тоже. Вот уже три долгих года Итан постоянно нервничает, шугается каждого шороха, бесконтрольно грызёт ногти и обрывает заусенцы до крови, сковыривает мозоли на пальцах, терпит нервный тик, терзающий его веки долгие минуты — то самое остаточное, что подарил ему уикэнд у семьи Бейкеров, ставший его персональным Адом на Земле. Карий взгляд полон тревожного, чувствующего. Того, что Итан хотел, всей душой желал увидеть все эти три года. Того, чего он ни разу так и не нашёл в родных когда-то глазах. — Мия... — тихо произносит одними губами, голос срывается и надрывно хрипит где-то в глотке. Ощущает это надрывное, щемящее в груди по отношению к ней, но давно уже не наполненное тёплыми чувствами. И это становится щелчком переключателя. — Перестань, Итан! — шипит Мия, её точёное лицо мгновенно перекашивает гнев. — Перестань вспоминать прошлое! Она резко отдёргивает руку от его лба, словно обожглась. Сжимает ладони в кулаки, сводит тонкие брови, вся подбирается, напрягает острые плечи. Злится. А Итан чувствует, как морально оседает на пол, становится меньше под этим порывом. Опять, он опять всё испортил, он снова вывел её на скандал — одним своим затравленным взглядом. Мгновенно захлёбывается воздухом, тяжёлое и болезненное давит на грудь и плечи, мешая дышать. Силы тут же покидают тело, с трудом получается даже просто поднять руку. В голове неприятно шумит, горло вновь сдавливает спазм. — Ты снова выглядишь так, словно только и ждёшь, что я ударю тебя топором! — кричит Мия, делая несколько шагов назад. Возвращая между ними дистанцию — словно они вовсе не родные друг другу люди. — Мия... — тяжело шепчет Итан, пытаясь оправдаться, в который раз понимая, что не сможет, затравленно, зашуганно промолчит. Так много хочется ей сказать: что ему трудно, что он старается, что прошлое никогда не отпустит его так легко, что ему больно от этих криков, от скандалов, больно так же, как и ей самой. Что он боится. Что ему не перестанет мерещиться в ночной темноте её образ наперевес с бензопилой. Левую руку простреливает фантомной болью в области запястья — именно там, где не-Мия вгрызлась в кость рычащими стальными зубьями. Хватается крепко пальцами, сдавливает, пытаясь подавить ощущение — если сильно прижать шрам от медицинских скоб, можно остановить посттравматическую ломку, это часто его преследует, всё нормально, он знает, как с этим справиться, но... Не чувствует касания. Панически опускает взгляд, закатывая рукав. Резная сталь сверкает отражённым светом кухонных ламп, подвижные шестерни масляно поблёскивают, шевелятся от каждой подсознательной команды, щёлкают мягко и послушно, едва слышно. Память рвано возвращается — протез вместо оторванной руки. Больно. Виски простреливает уколом, жмурится, дышит рвано через нос. В стальном плече пульсирует остро и невыносимо, толчки отдают в ключицу, в лопатку, теряются в механических пальцах тупыми толстыми иглами, болезненно прокалывающими несуществующую кожу. Живые ткани бьются в конвульсиях, чувствует, как мышцы обхватывают железный стержень — продолжение обломанной кости, волокна бьются о неживой материал, присасываются, липнут, пытаясь врасти как можно глубже, стать одним целым — думая, что это и есть оторванная рука, которую необходимо прирастить обратно, но всё никак. Итан едва ли не воет, сжимая зубы. По лбу скатывается несколько капель ледяного пота. Мия озлобленно поджимает губы, хмурится, смотрит на мгновенно побелевшего, как полотно, Итана с нескрываемым раздражением. Она видела — слишком часто видела — его панические атаки, его слёзы, его боль от припадков во всех покалеченных Луизианой местах. И всегда терялась, не знала, что ей сделать, чтобы ослабить ощущения, прекратить всё это — и злилась из-за незнания, делая лишь хуже, доставляя всё больше невыносимой боли. И сейчас она выглядит потерянной и злой, но... будто бы по-другому. — Ты сам виноват в этом, — выплёвывает ядовито, резко, слова вгрызаются в сознание, как свинцовые пули. — Ты виноват, что не послушал меня. Она, ощетинившись, наступает на него размытым силуэтом в замыленном влажном взгляде, давит агрессией и своей тёмной фигурой. С каждым её шагом Итану всё больнее где-то в груди. — Ты виноват, что приехал туда. Ещё шаг, ещё. Итана колотит, он отходит назад неровно, пошатываясь, захлёбывается вздохами. Чувствует, как страх и бессилие сжимают тисками глотку. — Ты виноват, что попался Бейкерам. Он упирается лопатками в стену, кажется, случайно сбивая головой какую-то небольшую картину. Та с грохотом падает, стекло рамки разлетается вдребезги под его ногами. Дышит тяжело, жмурится болезненно, рвано отворачивает голову вбок, прижимаясь щекой к холодным обоям. Не хочет смотреть на неё вот такую, жестокую, бессердечную. Мия всегда давила его в скандалах, не скупилась на эмоциях говорить самое обидное, самое задевающее. Он привык. Привык молчать в ответ, только слушать, поглощать негатив, как губка. Тяжёлые слова оседают в сознательном огромным давящим грузом, болезненно сжимающим сердце. В её руках что-то сверкает. — Ты виноват, что Роуз мертва! Широко раскрывает веки, чувствуя, как неприятно щиплет уголки глаз. Всё вокруг: вся мебель, фотографии на стенах, предметы на полках, всё мелкое окружение — расплывается во взгляде, не даёт присмотреться к лишь отдалённо угадывающейся знакомой обстановке. Но предмет в руках Мии чёткий, понятный, заметный. За него сразу цепляется взор. Жёлтая стеклянная колба. — Роуз... — болезненно сипит Итан, чувствует, как сухо скребёт горло, поджимает потрескавшиеся губы, ощущая минутный прилив сил. — Отдай... Тянет вперёд трясущиеся ладони в попытке отобрать, забрать самое ценное, ценнее даже его жизни. Его Роуз, его девочка, его маленькая хрупкая дочка, его единственное счастье на всём белом свете. Он должен её спасти, несмотря ни на что. Даже если этому будет препятствовать Мия. — Она мертва, Итан! — выкрикивает в накатывающей истерике, мгновенно выдёргивая колбу из ослабших рук. — Мертва из-за тебя! Итан панически трясёт головой, жмурится болезненно, пытаясь вытряхнуть эти фразы из сознательного. Нет. Нет, он не верит. Роуз жива, её ещё можно спасти. Так ему сказали, он верит, отчаянно верит в то, что всё можно исправить. Он не готов смириться с ещё одной потерей в своей жизни. Никогда не будет готов, пока есть даже маленькая искра надежды на лучшее. Снова тянет вперёд руки, как утопающий, бьющийся за жизнь с гневной морской стихией, смаргивая с глаз мыльную пелену, застилающую всё вокруг. Точёное красивое лицо, то лицо, которое он когда-то безумно любил, перекашивает ненависть, нежная кожа бледнеет, становясь фарфоровой, и будто раскалывается, исходит трещинами тёмных толстых вен под ней. Глаза наливаются чернотой, ею напрочь затапливает весь белок. Его родная Мия, к которой ещё теплится что-то отдалённо нежное глубоко в груди, за мгновение превращается в тот агрессивный лютый ужас, что преследует его в самых пугающих кошмарах последние три долгих года. Итана окатывает страх. Она не нападает, нет — замахивается, держа в когтистых руках жёлтую ценнейшую колбу. С силой швыряет ею об пол. Стекло трескается от удара, разлетаясь на осколки. — НЕ-ЕТ! — истошно орёт Итан, падая на колени. Горе невыносимым грузом оседает на плечах, прижимая его к земле, размазывая в болезненную стонущую лужу, перемалывая внутренности, как мясорубка. Его потряхивает, не получается нормально вдохнуть, паника и отчаяние захлёстывают с головой. Задыхается, хватаясь ладонью за горло. Словно его намеренно душат. Пальцы бьёт крупная дрожь, опускает их в белёсую лужу, растёкшуюся по деревянному паркету. Кожу покрывает прохладная липкая жижа. Глаза заливает горькая влага, стекает по щекам, обжигая скулы, мелкой дробью капает на пол. Осколки жёлтого стекла оказываются острыми и хрупкими, как разбитый вдребезги хрусталь. А под ними... К горлу подкатывает болезненная тошнота. Итан срывается. Рывком подлетает на ноги, бросаясь на скалящуюся не-Мию, озлобленно рычит сквозь зубы. В груди клокочет неугомонная дикая ярость, ненависть ко всему вокруг, отчаянная животная злоба пойманного в клетку зверя, которому уже нечего терять. Пальцы хватаются за тонкое горло, сжимают с огромной силой, механическая ладонь оттягивает за ворот кардигана, слышится треск ткани. Рывком тянет её на себя, выбивая из равновесия, опрокидывая. Кистью ловит за длинные вьющиеся волосы, вжимается ладонью в висок — и он сильным порывистым движением впечатывает её головой в зеркало, висящее на стене. Раздаётся хруст стекла, зеркальная гладь трескается, прогоняя мгновенный, будто привидевшийся, но от того не менее панически страшный образ: в отражении у Итана нет головы. Он бьёт её ещё раз, агрессивно воя, срывая горло. Вдавливает безжизненно фарфоровое лицо, испещрённое трещинами-венами, в острые зеркальные края, и снова, и снова, пока вниз к полу не начинает стекать струйка тёмной крови. Мелкие сверкающие осколки с каждым озлобленным ударом падают на пол, звеня о паркетные доски. Не-Мия повисает в его руках безжизненным телом, часть её лица и висок изрезаны глубокими многочисленными ранами, сочащимися тёплой кровью, почерневшие глаза бессознательно закатаны. Лицо не приняло обратно нормальное здоровое состояние, под фарфорово белой кожей не исчезли тёмные толстые вены. Итан не замечает этого — осторожно кладёт её на пол, панически выпутывая пальцы из длинных волос. Он... что он только что сделал?.. Его накрывает. Болезненным, душащим. Отчаяние и ужас поглощают его, заливаются водой в горло, он давится, не может вздохнуть. Паника захлёстывает настоящим непроходимым кошмаром, в глазах темнеет, щёки жжёт солью. Пульсирующий взор выхватывает неясные черты окружения: на полках, столе, комоде сидят куклы с фарфоровыми лицами, наблюдают. Его сгибает пополам. Бьётся лбом о колючий грязный ковёр, заляпанный тёмной кровью, влажные пятна мажут по лбу и щекам, пачкают пальцы. В глаза бросаются жёлтые осколки на паркете, поблёскивают влажно, хрупкие, острые. Отчаянным движением пытается собрать липкую лужицу, трясущиеся пальцы мгновенно режутся о края, подмешивая в белёсое бордовую кровь. Нет, не сможет. Больше ничего не сможет. Это конец. Сворачивается клубком на колючем ковре, бесконтрольно оттирает липкие пальцы о крупную вязку свитера. Сил встать нет. Как и дышать — тоже. Как и жить. Из глаз ещё течёт горькое и влажное, заливаясь в рот, окатывая неприятной солью язык. Мерзко. Пытается глубоко вдохнуть, получается рвано и неровно, постистерически. Смотрит в одну точку, глаза застилает влага, даже не пытается её сморгнуть. Лежащая рядом не-Мия с разбитой головой неподвижна. Взгляд цепляется за сверкающий осколок, Итан бессознательно тянет к нему руку. Кусок зеркала, острый, крепкий, похожий на лезвие ножа. Видит часть своего лица в отражении: покрасневший глаз с яркой на таком фоне зелёной радужкой, почти полностью перекрытой нездорово широким зрачком, тёмный синяк хронической усталости под ним, острые осунувшиеся черты скулы, бледная, чересчур бледная кожа, проглядывают даже голубые венки. Как же мерзко. Делает быстрее, чем думает. Осколок без сопротивления впивается в костлявое запястье, мягко едет вдоль до самого локтя, глубоко вспарывая кожу. Даже не больно. Ковёр заливает тёмная струящаяся кровь, осколок выпадает из разжавшихся подрагивающих пальцев. Рвано выдыхает, чувствуя, как мгновенно немеет рука, начинает покалывать язык. Обессиленно опускает голову на жёсткий пол, прикрывая глаза. Сильный рывок за шкирку выволакивает его на мороз, швыряет лицом в сугроб. Ледяной холод отрезвляет, возвращая толику рассудка — и боль. Распоротое предплечье жжёт огнём, контрастируя со снегом, заливая всё вокруг горячей тёмной кровью, исходящей паром на холоде. В глазах пульсирует, взор темнеет рывками, пытаясь опрокинуть его в сон. Распоротую руку с немыслимой силой пережимает жгут на плече, останавливая кровотечение. Итан шипит, болезненно стонет сквозь зубы, лоб холодит льющийся градом пот. Смятый комок снега неаккуратно проходится по лицу, стирая с щёк кровавые разводы, попадает в рот, он бесконтрольно отплёвывается. До него, как сквозь толщу воды, доносится неразличимая крепкая брань, и хватка на вороте исчезает, снова роняя его в снег. Голова идёт кругом, мир безостановочно вертится каруселью, к горлу подкатывает тошнота. Он сгибается пополам, давясь спазмами, отплёвывая горькую жгучую слюну, с трудом удерживаясь на подкашивающихся руках и коленях, желудок пуст. Предплечье всё ещё болезненно жжёт. Вновь сильный рывок за шкирку заставляет его разогнуться, осесть бесконтрольно в холодный мокрый сугроб. Взор мажется с белого на чёрный и тёмно-серый, он падает на что-то тёплое, выставляя вперёд руки. В живой ладони шумит и колет, но он чувствует жёсткую шерсть, неосознанно зарывается пальцами глубже, в мягкий горячий подшёрсток. Зверь рычит, новый рывок поднимает Итана в воздух, и он обхватывает руками сильные волчьи плечи, падает носом в густую шкуру на холке. Пахнет горечью табачных смол. Неосознанно вдыхает глубже и... успокаивается. Темнота мягко принимает в свои объятья бессознательного.