Закрой глаза, когда начнут стрелять

Из зеркала на него смотрит человек, явно не заслуживающий таких ее взглядов. Рыжий сильно упирает ладони в белоснежную керамику новенькой раковины. Устало ведет взглядом по засохшей полоске разлитого жидкого мыла. Желтая, заветренная. Такие подтеки хрен отмоешь — тереть придется очень долго. И возвращает взгляд снова на свои же зеркальные глаза. Фокус забирают на себя брызги зубной пасты. Свинья. Тянь — сраная свинина. Превратил ВИП-ку в хлев, а ведь у него уборщиков тьма. Ну как — двое. Один из них Рыжий. Достаточно хреновый вариант развития событий. Тяня в палате нет. Наверное, капается, сидит у психиатра или гуляет по сраному патио, как истинный богач. Не хватает бокала красного. Белки глаз в отражении зеркала отсвечивают лопнувшими капиллярами. Брови снова сломаны, цвет рожи практически серый — и не помогает никакой утренний кофе. Ни молотый, ни растворимый, ни волшебный. Даже мамин успокаивающий чай со вкусом болота. Раньше было лучше. Ощущение, будто Психушка за два дня высосала из него всю энергию, копившуюся в резервуарах месяц. Человек, смотрящий из зеркала, не заслуживает. Чтобы она так смотрела, улыбалась, краснела, искренне его благодарила. За пять минут до начала смены он приносит Джие какой-то безымянный шоколадный баточник со вкусом вишни. Не знает зачем. Незачем. Не к месту. Настолько же не к месту, насколько в стенах Психушки не к месту дети. Глупый, идиотский поступок. Но он делает, а она — вскидывает брови, широко раскрывает глаза, улыбается. Несколько раз говорит «спасибо». Говорит, что это ее любимый. Врет, наверное. Но улыбается искренне. Рыжего ломает, как наркомана, как ветки при шторме, как хребет кота ломают громадные челюсти собаки — и хруст совершенно такой же. Ломаются в голове шестеренки, тормозит мотор, слетает автопилот и сбоят настройки. Сначала он приносит одному сэндвич и сигареты, потом тащит Чжаня к воющему ребенку, теперь это. Работник, мать его, года. Великий альтруист и благодетель. Читать как изменщик родины. И здравого смысла. За это все его, конечно, не привлекут и в соседнюю палату не положат, но смотреть будут с подозрением. Будут подозревать, что он или из этих, или из тех, кто подначивает молодежь, ходит на митинги, науськивает на грех. Увиливать от зорких глаз морали в Психушке пока что удавалось только Цзяню с его шоколадками-подкормкой и духами из роз. Рыжий выдыхает. Нахер. Пыль, постельное. Вода, швабра, полы. Хвойный запах. Вчера вечером мама говорит, что от него пахнет лесом за три версты. Он был бы не против, будь это действительно так — пахни он реальным лесом, реальными линиями деревьев и реальным ветром, уносящим голос далеко за пределы высоких крон. Нет, мам. Это просто ароматизатор. Сраное эфирное масло. Надо быстрее убраться в этой проклятой палате. Работы просто дохренища, выше крыши, по самое горло. Акции и митинги бесконтрольно учащаются — к ним теперь попадают люди не только в дни самих протестов, но и в обычные будни. Выебудни. Их хватают на улицах, тащат в отделение, потом — к ним, и Психушка вся истоптана. Придурки, думает Рыжий. Нехуй делать. Тупо нехуй им делать. Он бы с радостью поделился со всеми ними своей работой — пусть берут в руки швабру и намывают свои же палаты, в которых полежат на профилактике недельку-две, получат административку и пойдут выплачивать бешеные штрафы. Или заслужат почетный статус экстремистов, тут уж как повезет. У Психушки и так завал круглые сутки, потому что свои всегда сдают своих, и ей явно не до этих недоделанных акционеров. Хотя, видимо, в пределах Психушки он сам своего рода недоделанный акционер. Только без плакатов, лент и лозунгов. С электронными сигаретами, духами из розы и вишневыми шоколадками. Рыжий дергается, когда за спиной начинают истошно шуметь трубы. Он не сантехник, понятия не имеет, из-за чего у психушечного трубопровода такая истерика. Может, это просто часть антуража — вой воды, заглушающий голос больницы. Чтобы не так выбивались крики, рык и рыдания. На тележке, рядом с перчатками, лежит новая электронная одноразка. Со вкусом шоколада и апельсина. Стыд, блять. Аж тошно. Рыжий наклоняется, чтобы стянуть с кровати старые простыни, и вдруг замечает в открытой полке тумбочки какую-то папку. Мать его. Это точно какая-то одна из его врожденных болезней — в детстве он постоянно лазил в шкафы и полки отца, копаясь в документах. Прекратил только тогда, когда почти испортил оригинал договора на аренду здания их бывшего ресторана. Папа сильно ругался. Сильно-сильно. Объяснений нет. Вообще. Ему тупо интересно. И, в конце концов, этот гребаный мудак столько нервов ему намотал на кулак за последние несколько дней, что… нет, никаких оправданий. Рыжий старается игнорировать эту папку до последнего, пока идиот-дьявол внутри не пересиливает. Он мягко и осторожно подцепляет ее кончиком пальца, как будто боится оставить отпечатки, и тянет на себя. Так же мягко откидывает обложку. Воровато приближает лицо, воровато читает. Договор на оказание медицинских услуг. На платной основе. Ну конечно, мать его. Дорогие-богатые услуги. Хэ Тянь. Ага, он и так знает. Двадцать четыре года. Ага, взрослый, сучара, какой. На три года старше. И ведь всего двадцать четыре. Уж точно перекачанное чудище. Шум воды из ванной мешает сконцентрироваться, и Рыжий бежит взглядом по странице, едва понимая смысл всех остальных формальностей. Что-то там с поведением. Какое-то там расстройство. Какие-то там рекомендации. Выхватывает взглядом «ближайший», «родственник» и «Хэ Чэн». — Добрый день. Рыжий на животных инстинктах толкает папку обратно вглубь полки, двумя руками хватается за простынь и разворачивается, едва ли успевая адекватно выпрямить спину. И взгляд почему-то слишком долго ловит фокус на его лице. На его очень-очень похожем лице. На лице двойника. Дыхание перебивает. Они настолько похожи. Мужик — лет тридцать пять на вид — смотрит на него пустым спокойным взглядом. Черными-черными глазами. И волосы черные-черные. Прям в цвет черного-черного пиджака. Не хватает черного-черного гроба как в тупых детских страшилках про Дракулу. Это тот самый мужик с сигаретами ценой его дневной зарплаты, которого он видел у входа в Психушку в тот день, когда все внезапно и почему-то пошло по пизде. Тот самый, у которого наверняка свой гребаный вертолет с гребаной фамильной эмблемой. — Добрый, — глупо кивает Рыжий. — Я убираюсь. — Пыль с бумаг сдуваете? Рыжий сглатывает. И еще раз. Ровно три, а слюны во рту меньше не становится. Они так невыносимо похожи, но этот — этот еще острее. Этот не похож на рваные металлические листы. У этого и скулы, и взгляд, и поза — как самые острые японские мечи. Сотни слоев металла, идеальная рукоять. Режет глотку еще до того, как лезвие касается плоти. Слюна во рту внезапно кончается, наступает абсолютная сухость. Его взгляд хочется запить водой. — Ну типа, — кивает Рыжий. Это Хэ Чэн. Имя из папки. Он практически в этом уверен. Видимо, брат — для отца слишком молод. Ну или заделал лет в восемь, хрен знает. Рыжий вообще уже абсолютно хрен знает, что происходит. Они смотрят друг на друга еще секунд пятнадцать, пока до него не доходит, что нужно молча продолжить убираться. Поэтому Рыжий берет с тележки чистое постельное и отворачивается, сгибаясь максимально низко к кровати, чтобы никак не пересекаться с ним глазами. Да уж, семейка. Он во всю эту мистику изо всех сил старается не верить, но аура от этого — наверное — Чэна идет ненормальная, нездоровая. Если от всех психов здесь по полу ползет нематериальная грязь, то от него — черная материя. Краем уха слышит, как шаги тянутся по комнате — ровные, четкие, ритмичные. Такт в такт. Кажется, он останавливается у окна. Кажется, что собственные внутренние органы сейчас лопнут, так сильно все его тело тянет ближе к выходу. Слава богу, что полы хоть заранее помыл. Когда последняя складка на свежей чистой простыни разглажена, Рыжий хаотично скидывает грязное постельное на тележку и, стараясь двигаться хотя бы не подозрительно быстро, идет к двери. Три шага, два, один. — Хвоя — не самый лучший вариант. В младшей школе ему иногда кидали в спину пустые бутылки, мел и один раз камни. Но этот голос — резкий и сквозящий — прилетает в спину острее, чем стрелы. И это уже заколебывает. Заколебывает чувствовать себя так — грязью, пылью, дворовой кошкой. Сраная тупорылая семейка. Невыносимые два пидора: один буквально, другой фигурально. В его жизни таких конченых было полно: в школе, на прошлых работах, на собеседованиях. Такие всегда говорят с высоко поднятым подбородком, чтобы голос отправлялся прямо в небо и звучал громче. Такие всегда смотрят сверху-вниз, как будто они и есть небо. Заколебали. Все. До единого. Рыжий медленно поворачивает голову и смотрит ему в лицо. Еще одно «обосрался» жизнь ему не простит. Но это единственное, что Рыжий умеет просто восхитительно. Он щетинится, ломает брови. Делает вид, что не боится стаи собак и готов лаять на них во всю глотку. Делает вид, что он невероятно смелый — настолько, что вполне мог бы быть врачом. — А вашему брату нравится. Пробоина — выстрел пришел ровно в цель. Чэн на секунду приподнимает острый излом брови, неопределенно ведет головой. Рыжий понятия не имеет, брат ли он, Чэн ли он, кто он вообще к чертям собачьим такой, и на мгновенье становится стремно, что домой сегодня он дойдет поломанным за такие вольности. Но за секунду пробоина залечивается. — Моему брату нравится много чего нехорошего. И все. Вот так вот. Несмышленых котят тычут носом в собственную мочу со словами «кто это сделал, кто это сделал, нельзя», а людей проводят рылом по намытому полу вот такими интонациями. Ставят на место. Опускают на землю. И победа снова остается за породой. Рыжему хочется развернуться полностью, выпрямить позвоночник и послать его, но вместо этого он молча отворачивается, молча выходит и молча закрывает за собой дверь. Едва сдерживает себя, чтобы опять не сесть жопой на пол в коридоре. Гребаная Мэй. Гребаный Чжо. Гребаные, блять, пидорасы.

*

Его никто не просит идти в Подростковое. Он делает это сам. Рыжий предварительно вымывает все коридоры с туалетами и останавливается перед дверью, возле которой, на полу, просидел вчера минут пятнадцать, пока Чжань разговаривал с Оливером. Ему нестрашно. Просто немного заходится дыхание. Он не знает, зачем все это делает, и поэтому нестрашно. Когда он открывает дверь, на него оборачиваются три головы. Три мальчишки, включая Оливера. Смотрят дико, загнанно — и выдыхают, когда понимают, что пришел не врач. Пришел просто какой-то безымянный уборщик. Рыжий мельком выхватывает взглядом какие-то книги, бутылки из-под дешевого сока, раскраски. Раскраски, мать их. Детям лет по четырнадцать-пятнадцать. — Привет, — кивает он Оливеру, и остальные два мальчишки автоматически отворачиваются. — Здравствуйте, — неловко отвечает тот. Рыжий подходит ближе. Смотрит прежде всего на его руки. Ранка от капельницы стала немного больше. Оливер сводит темные брови, жмется в ржавую металлическую спинку кровати и мнет в пальцах пододеяльник. Выглядит он, конечно, лучше, чем вчера, но Рыжему все равно становится хуже. С каждой секундой что-то толкает его к краю и пилит. — Ну, — тянет. — Как ты? Живой? Держать лицо сложно, но Рыжий справляется. Держать серьезным, смелым, бесстрашным. Показывать этому напуганному несчастному ребенку, что все нормально. Что все хорошо — если не сейчас, то когда-нибудь. На секунду кажется, что он слишком много на себя берет, что он этому ребенку нужен как мертвому припарка, но все-таки. Все-таки он здесь. Джия говорила, что это поможет. Джия как никто другой должна понимать. — Я… — хрипит Оливер и отводит взгляд. — Не знаю. А вы как? Надо же. Святое дитя. — А со мной-то что случится? — нервно фыркает Рыжий. — Не знаю, — жмет плечами Оливер. — Мне кажется, тут со всеми что-то. Рыжий глотает рваный вдох, и тот утыкается в острые срезы игл. Их за ночь как будто кто-то заточил, и дышать теперь снова становится больно. Держать лицо, быть спокойным, быть смелым. Но Психушка внезапно давит стенами, а этот ребенок — разбитыми глазами и следом от капельницы. Оливер. Олли. Ребенок в клетке Психушки. И ощущение такое, будто отсчет его нахождения в этой комнате пошел. Десять, девять. — Послушай, — выдыхает он. — Я знаю, что тебе страшно. Но, типа… просто потерпи. Это поначалу. Скоро станет лучше. — Скоро? Восемь, семь, шесть. Оливер не смотрит ему в глаза, катает между подушечек пальцев нитки, выступающие из небольшой дырки в пододеяльнике. Пододеяльник тускло-серого цвета. Наверное, он провел через себя сотни таких же детей, как и Олли. Наверное, его сотни и сотни раз стирали, чтобы отмыть их грязь. Рыжий сглатывает: — Да. Скоро будет лучше. Ты тут слишком мало. Надо привыкнуть. — А вы тут сколько? Пять, четыре. Шестеренки оглушительно ревут, не справляются с напором, и Рыжий едва останавливает себя от стыдливого шага спиной назад. Чувствует, как кто-то из остальных мальчишек смотрит ему в спину. Возможно, кто-то из них провел в Психушке куда больше времени, чем он сам. — Больше месяца, — отвечает. Оливер грустно усмехается, совсем по-взрослому. Три, два. Одна нитка окончательно вытягивается из пододеяльника, и Оливер быстро скручивает ее в узелок. А у Рыжего ощущение, будто в узелок только что скрутили его самого — желудок, легкие, пластилиновую палку хребта. Взяли и смяли в грязных ладонях, как он сам обычно мнет постоянное чувство тревоги. Сейчас эту тревогу не потрогать. Сейчас она сама держит его в руках. — А я, — выдыхает Оливер, — видимо, на всю жизнь. Один. Вакуум его мыльного пузыря всего на секунду упирается круглым боком в иглы — и лопается. Рыжий смыкает зубы, чтобы не выпустить дрожащий выдох, и впервые за месяц задумывается, что Психушка его действительно заразила. Не пидорством, нет — какой-то другой не менее страшной болезнью. Задумывается, что дело вообще не в пидорах. Они тут совсем ни при чем. Мама была права. Деньги не стоят так дорого. Деньги намного дешевле. — Ладно, — хрипит он. — Мне работать пора, я... я зайду, как смогу. Держись, ладно? — Ладно, — кивает Оливер. — Спасибо. Желание упереться спиной в стену и просидеть так до конца смены, бестолково глядя в облупившуюся потолочную побелку, встречает его как родного.

*

Гораздо легче воспринимать все, когда заебался. Рыжий даже не задумывается о том, что Тянь, скорее всего, будет до него докапываться снова, и снова, и снова. Выедать мозг своей позолоченной ложечкой. Почему-то даже спустя несколько часов после его ухода из Подросткового ощущение незащищенности не отступает. Кажется, что никакого панциря больше нет — Психушке все-таки удалось его проломить. Наверное, это пройдет к завтрашнему дню. Наверное, это что-то вроде культурного или какого-то там шока — он впервые столкнулся с тем, чего никогда не видел. Чего не показывали ему ни мертвечинные перчатки, ни полы, ни бесконечные коридоры. Как будто спустя месяц он наконец-то полноценно вошел в палату. Когда Рыжий заходит, Тянь даже не поднимает взгляд. Просто сидит на кровати, втыкая в какую-то толстенную книгу. В ВИП-ке снова холодно, как в минус сорок, и темно — этот долбоеб даже читает при свете максимально тусклой лампы. Да, лечь в Психушку, чтобы подлечить мозги, но при этом посадить зрение — победа. — На, — резко цедит Рыжий и кидает ему на кровать электронку. Тянь переводит на сигарету взгляд, и это — короткое движение глазных яблок — единственное. Больше он никак не реагирует. Слава богу. Черт возьми, Рыжий, возможно, только что попал в Рай — конец смены, скоро домой, ему никто не вынесет мозги после максимально отвратительного дня. Супер. Лучше могло бы быть, только если бы он вовсе не работал в Психушке. Рыжий еще пару секунд подозрительно смотрит на это внезапно спокойное чудище, прежде чем натягивает перчатки и берет в руки химию. Может, его накачали — так ему и надо. Его брату тоже не помешали бы какие-нибудь… что-нибудь типа антиуспокоительных. Что-то вроде эликсира жизни. В ванной Рыжий на секунду замирает. Она абсолютно чистая — такая же, какой он ее оставил четыре часа назад. Собственное дыхание неприятно греет марлевую маску. Так. Или Тяня здесь просто не было, или его реально чем-то обдолбали. Легче от этого не становится, потому что ВИП-ку нужно вымывать и вылизывать в любом случае, так что Рыжий спокойно начинает натирать и так чистое зеркало, стараясь максимально в него не смотреть. Стремно свое отражение видеть. После сегодняшнего дня оно явно не покажет ему ничего хорошего. Спустя минут пятнадцать, когда вся ВИП-ка заново заполняется хвоей, Рыжего это молчание начинает выбешивать. Он моет, моет, моет этот гребаный чистый пол, хотя стоило бы помыть башку изнутри. Вычистить эти идиотские, неправильные, больные мысли — стереть из памяти тускло-серые пододеяльники, вой в глазах ребенка, ямочки на щеках Джии. Что-то в его глазах. Что-то другое. Хочется просто отвлечься. Обрубить этот тошнотный поток. — Че, — бурчит он, — наконец-то успокоительных въебал? Слова вырываются прежде, чем Рыжий успевает их переварить, настучать себе по щекам и остановить от этой фатальной ошибки. Это похоже на самый извращенный мазохизм — самому докопаться до Тяня. Спустя весь этот выжимающий день. Спустя запущенный самим же Тянем механизм жести в его относительно стабильном существовании в Психушке. Но внезапно становится проще. Говорить что-то вслух — уже не вариться в себе. Тянь смотрит на него исподлобья, и рука его замирает на странице толстенной непонятной книги. Чудище умеет читать — хорошее чудище. В Психушке все читать начинают. Делать-то больше нехуй. — Нет, — спокойно отвечает Тянь. — С братом поговорил. Рыжему наплевать-наплевать-наплевать, что там у него в семье. Его проблемы психопатов не интересуют. Просто… просто ничего простого. Просто Тянь и Оливер в одном корыте. Просто, если посмотреть без предвзятости и денежного фактора, Тянь точно такой же, как и Джия. Его, наверное, точно так же предали. Рыжий молчит, хмурится и разгибает спину. Смотрит, как бултыхается чистая хвойная вода в ведре. — Он че, — тихо говорит, — тебя сюда положил? — А у тебя нейронные связи в голове быстро выстраиваются, я гляжу. Вот сука. Рыжий закатывает глаза, и все становится заново привычно. Как будто не было ни Оливера, ни этого Чэна, ни идиотских неуместных шоколадок для Джии. Словно он все еще просто уборщик, которому нельзя ни говорить, ни смотреть, ни трогать, а не какой-то недоспасатель, недокурьер и недоблагодетель. — Заебал, блять, — рыкает он и снова ведет шваброй по полу. — Никто тебя еще не ебал. Укольчик. Не больно — просто максимально дискомфортно. Это звучало бы не очень и из уст Лысого, а из пасти этого мудака — вообще дичь. Рыжего кошмарит, пусть он и понимает, что у этого психопата просто такой психопатский юмор. Ха-ха, гейские шутки. Не было бы смешно, даже если бы они были не в Психушке. — Рот себе с мылом помой. — А мыло тоже с хвойной отдушкой? Рыжий устало смотрит ему в лицо. В его чудовищно бесстыжее — или бесстыже чудовищное — лицо. И внезапно замечает, что, оказывается, неприкрытая ненависть к этому мудаку компенсирует лопнувший мыльный пузырь. Оказывается, если тратить энергию на презрение — не так часто в башке всплывают все эти серые пододеяльники и уколы капельниц. Тянь смотрит в ответ лицом, еле сдерживающим удовольствие. — Да, — вдруг говорит он, — мой брат меня сюда положил. Доволен? — Ну и правильно сделал. Таких, как ты, лечить надо. Самому противно. Оправдывать эти двойные стандарты получается только тем, что у Тяня, в отличие от Джии и Оливера, в Психушке золотой билетик. Телевизор, нормальная еда, отношение как к человеку. Все включено — совсем как в санатории. Он не получает внеочередные снотворные, лишь бы спал и не мешал, и пододеяльник — господи — у него новенький. Действительно. Он и вправду в санатории. И уборку делать не надо, и мозги полечат. Только зрение посадит. Тянь встает с кровати, подходит к окну и усмехается ему в спину. Недобро усмехается, и Рыжий напрягается, как будто ожидая удара. А он прилетает. Прилетает абсолютно в цель — в дисциплине по втаптыванию морды в пол Тянь все-таки куда лучше, чем его брат. Потому что он говорит абсолютно будничным тоном: — Как там Оливер? Сердце подступает к горлу, и резко хочется блевать. Рыжий медленно оборачивается на него, смотрит на расслабленно-напряженные черты острого лица. Режется о них, кажется. И сиплым голосом выжимает: — Откуда ты… — Сколько там ему? — дергает головой Тянь. — Пятнадцать? Четырнадцать? — Откуда ты, сука, знаешь, — без интонации. Рыжий разворачивается, отводит в сторону руку, держащую швабру, и максимально напрягает все мышцы тела, словно готовится броситься ему в шею. Это последнее, что он готов за сегодня выдержать. Последний виток в этих эмоциональных качелях. Видимо, Психушка дала его нервной системе месяц испытательного срока, чтобы потом расколотить все за пару дней. Тянь стоит, скрестив руки на груди и прислонившись к подоконнику, и клонит голову: — Тебе сколько? Двадцать? Двадцать один? Взрослый уже. А вот ему четырнадцать. — Завали свое ебало, — рычит. — Его вылечат, не волнуйся. Успокоительное поможет. А если нет — ну, в Колонии места полно. Несколько дней назад Рыжий думал, что у пидоров при бабле все гайки свинчены, все провода отсоединены и все двери взломаны. Несколько дней назад Рыжий думал, что заразить его нельзя. Сейчас его действительно отравили — и все гайки, провода и двери сорвало у него самого. На глаза падают шторы — как у психов перед убийством. И он бросается. Бросается на Тяня, роняя эту гребаную швабру, бросается сам не зная зачем: чтобы ударить, или достучаться, или вдолбить его в стену, или выбить из него все это дерьмо. Чтобы жизнь раем не казалась, чтобы в Психушке вдруг оказалось плохо, чтобы эта нечеловеческая острая скотина научилась держать свою пасть на замке. Чтобы не было страшно, стыдно и грязно. Глупо-глупо-глупо. Не обосраться не было возможности, учитывая, насколько Тянь выше, здоровее, сильнее. Нельзя не обосраться, когда собственные запястья перехватывают, выкручивают, заламывают, когда по хребту проносится острый приступ, когда подгибаются колени. Тянь оказывается сзади, держит за руки, дышит куда-то Рыжему в висок, а потом так же резко разворачивает лицом к себе. И цепляет пальцами край его маски. Стягивает ее. Рыжий не успевает. Ни понять, что происходит, ни как-то это остановить. Лишь ловит взглядом острый срез ухмыляющихся его губ. — А ты симпатичный, — хмыкает Тянь. И никакой больше системы. Ни шестеренок, ни проводов, ни дверей. Все рушится, как церковная крыша, и оседает в кашу желудочного сока. Поэтому так хочется блевать, поэтому так скручивает все внутри. Такие, как Рыжий, пропускают удары. Но после них действуют быстро — быстро бьют в ответ. Рыжий дергается, чтобы замахнуться, и на самом краю сознания голос-тварь, голос-предатель орет ему во всю глотку, что он труп, если сделает это. Что его, наверное, найдут. Этот его брат, или кто-нибудь еще, или сам Тянь. Инстинкт самосохранения спасал его часто. Рыжий всегда знал, когда Ли не стоит бить в ответ, потому что по итогу из подворотни уже не выбраться. Но сейчас тот подводит, работает ровно наполовину. Рыжий бьет Тяня по лицу, скашивая удар от прямого — и тот приходится по острой, как лезвие, скуле. От этого не будет синяка, будет лишь мягкая сечка. Инстинкт самосохранение орет ему: беги, беги, беги. Поэтому Рыжий вылетает прочь из этой проклятой ВИП-ки, параллельно машинально хватая тележку. Швабра и гребаное ведро с хвоей останутся этому психопату в подарок. Сука, сука, сука. Эти шторы перед глазами — самые плотные за долгое-долгое время. Они не раздвигаются слишком долго, а злость кипит, подступает к горлу, смешивается с кровью, и Рыжий находит себя уже по пути в кабинет главного врача. Ему наплевать, что того сейчас не должно быть на месте, потому что смена вечерняя. Наплевать, что можно просто подойти к дежурному врачу — сказать, что пациент слетел с катушек, можно хоть такому же уборщику, санитары с успокоительным и докладной будут в палате через тридцать секунд. Он просто несется, как вчера несся за помощью для Оливера. И наплевать, что, по факту, он напал на пациента. Что поверят больше дорого-богато, чем обычному уборщику. Это все за шторами, там, где голос продолжает орать, но его уже не услышать. В коридоре Женского, который заканчивается кабинетом главврача, на него оборачивается пара мимо проходящих медсестер. Думают, наверное, что он псих. И Рыжий тоже, абсолютно тоже так думает. Нет, Рыжий не думает — Рыжий просто… — Господи, ты куда несешься? Тормоза врубаются на полную, и он практически буксует перед появившимся хрен пойми откуда Цзянем. Господи, два дня подряд он сталкивается с врачами, пока куда-то бежит. Два дня подряд у него гонки по коридорам Психушки и за самим же собой. Или от самого себя. Второе, как правило, куда хуже. — Я… — хрипит Рыжий сквозь рваное дыхание. — Че ты здесь делаешь? Цзянь не должен был воспринять этот вопрос буквально, потому что он — вопрос — тупой до невозможности. Но он в ответ нервно смотрит на палату, поджимает губы и переводит размазанный взгляд опять на Рыжего. А до того наконец доходит. Это седьмая палата. Палата Джии. — Что с ней? — сходу спрашивает Рыжий и машинально тянется к дверной ручке, но Цзянь его останавливает. — Не надо. Она… — у него по швам трещит голос. — В общем. Сверху сочли методику ее лечения неэффективной. Нет результатов. — И? Цзянь не должен отвечать на этот вопрос, потому что он тоже глупый. Цзянь и не отвечает. Рыжий знает. Знает, что после неуспешной терапии всегда идет электричество. — Я… — хрипит Рыжий, бестолково глядя на семерочную табличку палаты. — И я тоже, — устало отвечает Цзянь. Он больше не улыбается, и видеть его таким страшно. За весь месяц этого клинического ада Рыжий впервые видит его таким разбитым, затемненным и искусственным. Не на своем месте, не в свое время. Рыжий впервые видит его таким слабым — перед обстоятельствами, перед методикой, перед Клиникой. — Как она? — полушепотом спрашивает Рыжий. — Ну… никак, — выдыхает. — Плохо, Шань. Очень плохо. Это эхом рикошетит в голове от одной стенки черепа к другой, минуя мозг, все нейронные связи, все доли. Просто стучит туда-сюда по башке, колотит его изнутри, заставляя колотиться и внутренние органы, и Рыжий выдыхает. Водит глазами по семерке на двери палаты, как будто делает зрительную гимнастку, и ничего не может сказать. Ни о чем, кроме «плохо, очень плохо», не может подумать. — Ладно, Рыжик, — Цзянь тускло улыбается и хлопает его по плечу. — Пойду. Меня там Сиси ждет. И так уже на час задержались на смене, потому что, ну… ты понял. Цзянь почему-то звучит и выглядит так, будто проиграл. — Да. Цзянь разворачивается, чтобы уйти, но вдруг снова спрашивает: — Так ты, кстати, куда бежал-то? Плохо. Очень плохо. Иголок в горле больше не чувствуется — только вязкая жижа, напоминающая тину, со вкусом железа и желудочного сока. Металла. Острых срезов, уколов капельницы. Со вкусом хвои, антисептиков, электрических ударов. Психушки. Рыжий выдыхает. Никуда он уже нахрен не побежит. Добегался. — До завтра, — отвечает он и медленно тянется по коридору в обратную сторону.