În pragul primăverii și al morții

      “Это сведёт меня с ума” - первое, что приходит после очередной попытки найти хоть какое-то равновесие между сном и бодрствованием. Непростое занятие, где подсчёт овечек, перепрыгивающих через просевшую ограду, обычно заканчивается отдаляющимся мясокомбинатом. Ягнята, которые блеют кричащим звуком, потому что это её собственный крик, собственный голос. Стыдно признавать, что на операционном столе она сорвалась и тоже закричала. Дальше – хуже, и вовсе провалилась в беспамятство, стоило напору со стороны ослабнуть. Ещё бы чуть-чуть и, она могла поклясться, скрестив пальцы за спиной, что выйдет оттуда на собственных двоих.        Прибежища сознанию не было ни в одном из состояний – из полудрёмы выталкивает пульсирующая боль в висках, хоть волком вой да в волколака обращайся. А открыть глаза, означает встать окончательно. Подъём с кровати ради продолжительной рутинной работы: голосов и образов родных, лошадей, уборки, работы,… Свежий разрез поперёк грудной клетки тянет ноющей отдачей, трещит по швам и сопротивляется, с каждым вдохом не даёт покоя, выделяет в подсознании красной окантовкой внедрённые куски металла, будто он раскалён. Даже не верится, что подобное может прижиться. “Свыкнется - слюбится”, как любили ставить крест на окрылённой девичьей судьбе старожилы. Руки, покрытые обвисшей кожей, пухлыми бугорками вен, с невинным восхищением привыкли мастерить из бабочек лишь украшения, скреплять крылья булавками. В этот же раз успокаивает, что судьбой распорядилась не знакомая с детства, неизменно дряхлая, бабка-повитуха, которую приходилось бы благодарить весь век обречённой жизни. Каждый раз смотреть в эти водянистые рыбьи глаза и таять от жалости. Сквозь скрип зубов это заставляет Анку ехидно-сладко улыбнуться, проходит сквозь удар прибойной волны и тут же ослабевает, спускает уголки губ. Вкуснее задеревеневшей ириски, которую она могла бы найти в самом позабытом уголке шкафа на кухне, нет для ребёнка в её лице больше радости, чем … свобода. Торопливо раскусывает она это сокровище, чтобы не досталось никому, с предвкушением какого-то элементарного чуда. Унеслась далеко и надолго, оставив позади обязательства, сбросив примитивный груз со своих хрупких плеч. Жизнь и свобода в одном флаконе, где уже не разобрать точные пропорции ни одного, ни второго компонента. Осколки её собственного сердца тают на языке жженым сахаром. Ценна та самая возможность распробовать на вкус свои потери. Анка нетерпеливо крошит во рту содержимое, острые края старой конфетной иллюзии впиваются в кожицу, в наказание за спешку. Она поднимает веки и смотрит в проклинаемый тёмный потолок, крышку очередной бетонной коробки, скрывающийся за ржавой трубопроводной магистралью. Неторопливо кладёт руку на грудь – серьёзная и крепко наложенная бинтовая перевязка. Движения даются расплывчато, будто всё происходит во сне. Сейчас она сосредоточится и проснётся окончательно. Сколько она уже пробыла здесь? Кожа зудит под плотными сдерживающими грудину слоями, служащими вместо одежды. Только длинная шерстяная юбка всё ещё раздражающе душно укрывает ноги в не без того тёплом помещении. От чего девушка нервно дёргает одной ногой без всякой на то причины. Зудят и мышцы щёк, настолько велик соблазн улыбнуться ещё раз.       Страшным по своей перспективности кажется шанс перевернуться на бок всем телом. Девушка лежит на чём-то вязком, но мягком, лягушкой в банке с ватой, вдавливаемом даже её незначительным весом. В ложбинке прохудившегося, промятого голого матраса, в вылёживаемой годами вмятине. Аккуратно проводит рукой по поверхности, остерегаясь спугнуть других возможных обитателей пылесборника. Неприлично уверенно она делает первые попытки сесть. Её пьянила сама мысль о том, что может это сделать. Игристыми пузырьками всхлопывается во взгляде блеск, едва ли не превращая этот ничтожно маленький салютный огонь двух карих зеркал в новые слезинки, разведённые пополам с поваренной солью. Вкус железа и тухлых яиц вместе со слюной протекает вязким сиропом по горлу. Кровь за кровь. Она потеряла её так много, что головокружение тут же требует остановиться. Жаль, в этот раз, девушка намерена действовать на автопилоте. Поощрение за стойкость в виде завязанных в тугой узел органов чувств. На одной крохотной вспышке непонятного удовольствия.       Тесная комнатёнка, напоминающая техническую. Сильно не разбежишься – всё буквально на расстоянии вытянутой руки, но места явно не меньше, чем для прошлой одиночной камеры. Даже белеет силуэт раковины. Но никого кроме неё в тёмной комнате больше нет – слишком тихо, что аж в ушах звенит. И по какой-то причине именно здесь и сейчас.       Будто бы по чьей-то сторонней воле она спешит подняться, разогнать этот спёртый воздух, щекочущий ноздри. Чихнув единожды, собирается в сжатые кулаки и делает рывок сквозь головные шумы и помехи.       Прижавшись к необработанной шершавой стене, подтягивает непослушное тело с пахнущего потом матраса, отталкивается и на негнущихся ногах - подпадает к поверхности рабочего стола, удерживаясь за него обеими руками. Тут же скользит в груде бумаги. Частично смахивает с испугу белые пятна на пол шелестящими чайками, пикирующими к глади чернеющей пучины. Настольная лампа даёт достаточно света, чтобы ослепнуть, а затем в полной мере оценить окружение обжитого от края до края помещение. Грандиозные горные массивы бумажных материалов: рулоны, отдельные листы, записные книжки, блокноты, клочки. Мятое, ровное, рваное. На стенах на уровне глаз, на полу, в ящиках. С чертежами, расчеты, записи, заметки, правки, вырезки. Буквы, цифры, символы, штрихи, графики, помарки, комментарии. “Количество рабочих значительно сократилось. Числа в строке итогов заметно уменьшаются с каждым месяцем”. Стеллажи загромождены разного рода "утварью", какую хранят в гараже, бережно оставленное до удобного, "лучшего" времени. Но по своим габаритам - явно не для глаз и рук конструкторов-любителей. Сейчас это кажется не таким смешным, особенно если учесть, как один такой прибор может оказаться у подопытной в организме. Карбюраторы, поршни, каркасы, силовые агрегаты, собранные блоки из деталей, сверху небрежно свисающая тряпица покрытая чем-то неприятно тухлым, бордовыми разводами и отпечатками. Но уже приспособленная для долгой работы с этими железяками, не хотелось бы вытереть этим что-то иное. Рядом с банкой из-под кофе, приспособленной для одиночных болтиков, гаек и шурупов можно найти подручные снасти в виде пинцетов, отвёрток, мотков медной проволоки. Ближе к спальному месту на краю лежит открытая пачка сигар неизвестной марки, пустеющая больше чем наполовину. Карта Деревни Теней. Всё как на ладони. Опустевшая колыбель, другой какой нет. Целая жизнь, потому что за пределами карты лишь покрытый царапинами стол. Вот оно – её ВСЁ. Пожелтевшее, обесцвеченное слабостью глаз и силой времени. Заканчивается невообразимой пустотой, которую никогда не доводилось заполнять. Она сейчас здесь – указательный палец мечтательно касается места расположения фабрики, ласково ковыряет ногтем шершавый, берущийся комочками материал. Радиоприёмник невозмутимым и грузным волнорезом кажется самой, что ни на есть, живой вещью среди всех подмеченных деталей, что уже доводилось видеть оставленными по посещённым комнатам фабрики. Анка делает попытку включить, но остаётся без ответа – тоже мертво или хочет таковым казаться. Что уж точно оказывается новым для глаз, так это неестественно большая инсталляция, похожая на молот. Его оставили у самой двери, подпирать стену – зачем такая штука вообще нужна? Это реально поднять? Или так и задумывалось, что ручка будет торчать рычагом к потолку, потому что это какой-то прибор, даже шестерёнки на месте. Женские руки стараются больше не тревожить устоявшийся “порядок” вещей, лишний раз не трогать что попало. Если и интересно, то не крутить в руках, а смотреть издалека. Лишь единожды хохотнув всей обстановке в целом ловит себя на мысли, что чудом не испугалась приставленного стула, покрытого горой вещей возможного гардероба. Забавно, что в такой-то полутьме кто-то умудряется носить ещё и тёмные очки. Скорее всего, где-то должна быть запасная пара, если хозяин болота желает неизменно производить впечатление.       Фокус мечется в таком обилии мелочей, лежащих то тут, то там. По-своему непонятный ей хаос окружает. Аккуратно оборачивается, смотрит через плечо, прежде чем обернуться всем телом, постепенно. Рассматривать в панораме – всё равно, что оказаться в замкнутой галерее. Неглядя себе под ноги можно коснуться ещё чего-то пугающе непонятного. Всё в поле зрения похоже на ток беспокойных мыслей внутри черепной коробки. Всё что только может уместить в себя человеческое сознание – всё здесь: разбросано, раскидано, свалено в кучки по степени важности (память, инструменты, привычки, разные мелочи, грязное бельё), по временным промежуткам, поэтапно, системой в беспорядке. В непростительной маленькой оболочке. Самобытно в новинку, от чего только любопытнее. Плоды интенсивной работы – чудной и отторгающий натюрморт с гниющими фруктами и засыхающими цветами. На удивление … симпатичный и чувственный, такой не похожий на привычный сельский.        ”Это всё фиксировалось. Отчётность по цехам, даже есть имена руководящих каждым отделением. Сначала брали отгул или что-то вроде отпусковых. Да ещё и сразу скопом, как будто это была акция протеста. Сначала кто-то важный, а потом остальные. По горсти из каждого цеха. Но не припомню, чтобы эти люди появлялись в деревне с тех пор как вообще ушли. Но они всё ещё числились в числе штата, до тех пор, пока окончательно не уходили в отставку. Всё по знакомому регламенту”.       Странным образом возникшая радость на лоне одинокой покрытой пятнами разной степени желтизны шлюпки в море темноты и грязи, рассеивается. Как будто её и не было. Среди складок рациональной ширмы на самом видном месте находится фотография.        Тот мужчина. Итан. Женщина рядом. Возможно жена. Скорее всего. И ребёнок в розовом комбенизончике у них на руках. Дочка. Ласковая и круглолицая сладость всей жизни. Пухленький лучик света в их руках. Они беспокойные и уморённые бессонными ночами, но всё же до победного клича счастливые. Эта картинка отлично западает в архив воспоминаний молнией среди прояснившегося неба, сразу же после грибного дождя. Мелькает перед глазами вместе со всем, что уже довелось увидеть, услышать, узнать. За ним и правда следили, знали, что он придёт. Ждали.        Но ты… тебе больше некуда возвращаться. Ностальгия не играет с тобой в ручейки под задорные мотивы Окон Хайдима среди цветущего разнотравья. Только сейчас девушка ощущает с какой чудовищной силой ушиблась о гладкую каменистую чешую, когда течение выплюнуло её. Губы болезненно искривляются в попытке выдавить из себя очередную спасительную улыбку, но выходит припадочно, поэтому её в панике убирают с дрожащего лица.       Привычная нужда подводит девушку к зияющей дыре в виде скромного испорченного зеркала. Всё снаружи чешется от отвращения, что хочется содрать с себя кожу. Сначала с угрозой заглянуть внутрь. Яростно делает вдох, едва не раскашлявшись во все лёгкие, не сделав себе ещё больнее. Её противница даже едва заметно отшатывается. Брошенный вызов оказывается неожиданностью, против какого существа она, эта трусиха, собралась биться: сквозь спадающие чёрные космы волос неотделимо таращится пара впалых до предела глаз, размытые в тёмных кругах. Покрасневшие белки заполняют их кровью. Бледность полупрозрачной кожи не похожа на аристократический мрамор, каким его описывают в большинстве книг, отдаёт болезненной зеленью, особенно в тех местах, где начинает цвести мхом либо ржой ушибов, синяков и ссадин. Изломы явны как на чёрных схематических набросках, множащиеся линии руки нервного художника, обрывы и впадины, поросшие травой на гниющем в катакомбах скелете. Насыщенные и кислые цвета ранений отвлекают от укоризненных мыслей. “Это всего лишь грязь. Разводы и трещины ТАМ”. Это существо с вытянутым от истощения лицом всхлипывает, испуганное обыкновенным стеклом, даже не светом свечей или запахом ладана. Санитарная зона должна помочь прийти в себя и перевести дух, потому трусящиеся ладони набирают в горсть мутную воду. Женское сгорбленное тело отбрасывает тень, от чего рябящая поверхность походит на нефть. Всё переливается из пустого в порожнее затаённая обида, даёт течь, плещется небрежными брызгами прямо на землю. Ценной водой на пески бескрайней пустыни и тут же с шипением испаряется. Не закрывая глаз, будто боясь упустить из виду ужасное иссыхающее порождение собственного воображения, обдаёт лицо одним уверенным шлепком о мерзкую тёплую жидкость. Старается смыть наваждение вместе со следами засохшей крови под носом, слюны и рвоты, что стекали по заострившемуся подбородку. И чуть ли не плачет с новой откуда-то взявшейся жалкой силой. Неприкаянная абстракция окружения отпечатывается в сознании, наслаивается очередным тупиком. Ещё один глухой угол, в который она сама себя загоняет. Далеко и на долго, только вот застряла крыльями в шестерёнках. Запуталась в механизмах. Попала в турбины. Со злостью закрывает кран. Созданные звуки ещё больше раздражают.       Неузнаваемые образ становится чётче только после многократного повторения процедуры. Покрасневшее от приступа плача растёртое лицо становится ей знакомым, самым близким, она прилагает усилие и узнаёт эту замызганную девчонку, приползшую блудным дитём в случай беды к родительскому порогу в ливень. Она ей противна, чужда, отвратима, что руки непроизвольно тянутся – чтобы удушить это недоразумение. Есть причина быть оставленной именно здесь. Рыжая лампочка золотит ей зрачок, колосит пшеницей спутанные волосы, отдельные волоски по контуру. Когда-то позади неё уже садилось солнце. Кровавое солнце, коронованное чёрным опереньем и водящее на поводу по ритуальному кругу всех её близких людей. Чувство, выработанное жизнью в единстве с природой, подсказывает, что снаружи уже может заниматься ледяной рассвет, от чего по телу пробегает дрожь выдуманного холода. Или распаляющегося озноба. Пациент первого номера не потому, что остальные числа не такие громкие. Что-то противоположное, а от того особенное. “Умеет даровать жизнь – возвращать из мёртвых. Значит он (Михай) был мёртв изначльно?”. Сердце набирает ход. Отрезвляют щекотливые капельки пота, что дорожками сходят вдоль ряда позвонков, проходят сквозь переплетения марли и впитываются бинтами. На секунду селянка оборачивается обратно к проверенному пространству. Она успела пропитаться симпатией к одиночеству, как к чему-либо другому, витающему в воздухе. К чему-то навязчивому, что действительно заслуживает быть подмеченным, что-то, что действительно есть и не испытывает её на веру. Но внутреннее животное так и кусает за голени исхудавшим псом, умоляет осмотреться ещё один раз, на наличие чего-нибудь острого, чтобы успокаивающе ложилось в буйные руки. “Это важно для целой системы. Для череды разрозненных событий, которые постепенно складываются в одну прямую. Что-то обошло её стороной и теперь приходится нырять с головой в последствия”. Тяжесть ложится колодками и тянет вниз, потому она не решается идти супротив нарастающей усталости и слёту садится обратно на матрас.       - Нет, это важно. Для меня.       В ней что-то есть, застряло пулей, не вышедшей навылет. “Если для этого нужно меня расковырять…”. Звук был слышен повсюду – от предвещающего рожка до порохового раската. Укрытие было надёжным, но охотники слишком сильно шумят, бранятся, занимаясь делёжкой ещё живого зверя. “… Я потерплю. Так думаю, что потерплю”.       Грязные следы рассыпаются по полу бессмысленными остатками засохшей почвы, избавляясь от очертаний узоров подошвы. Но всё ещё можно уловить маршрут в этих грязных гребнях беспокойной мужской маринистики. Проложенных маршрутов здесь, увы, не наблюдается. Но можно присмотреться к ориентирам.       Значит пусть катится оно всё к чертями. По той самой дороге, что она выбрала. И кому её перешла. Потому что жизнь и смерть всегда необратимо влекомы друг к другу.