Мой Джон Сноу

Еще меня бесили мешковатые тряпки, которые мне любезно дали в качестве платьев. А в мужском тренировочном костюме ходить весь день было уж слишком. Все таки я — не сеcтра короля. Я умела немного шить, и можно было полагать, что смогу себе сделать что-то более красивое и удобное, чем эти рубахи, хоть и с вышивкой, что у них звались платьями. Только вот у меня не было ни ткани, ни денег. Надо как-то их добыть. В карты их научить играть, что ли... Кстати, маркетолог я или нет? — Подрик, ты не знаешь, есть тут как-то придворный художник или просто тот, кто хорошо рисует? — Ну-у, я не знаю про придворных, но есть Корвин, подмастерье сапожника, он показывал картинки... Подрик замялся и слегка покраснел. — То что надо! Отведи меня к нему, пожалуйста. Оруженосец пожал плечами и повел меня к хозяйственным постройкам, где располагались мастерские. — Корвин, это леди Джейн. У нее есть для тебя заказ. — Мастер Корвин. — Я не мастер, миледи, а подмастерье. — Вы можете нарисовать вот такие карточки на плотном пергаменте... Я объяснила ему, как выглядят игральные карты и нарисовала значки мастей на снегу. Он хмыкнул. — Я не очень понимаю, зачем это нужно. Но это кропотливая работа, миледи. Серебряный олень. Подрик охнул. — У меня нет оленя. Но есть вот это, — я сняла золотые серьги с эмалью, подарок сестры на День Рождения. — Эти серьги миледи, стоят намного больше. Это удивительная техника. Я знаю одного ювелира из Белой Гавани... Пожалуй, он сможет их оценить. Я все равно собирался ехать туда. Нечего мне тут ловить перед войной. Я могу вам дать за серьги два серебряных оленя, но предупреждаю честно, они стоят много больше. Только не знаю, кто мог бы тут за них заплатить реальную цену, разве кто-то из леди... Торговаться с Сансой или кем-то из северных дам за серьги меня не прельщало. — Два оленя и набор из 36 карт. Колода. И еще. Если вам будут поступать еще заказы на такие карты, я хочу получать пятую долю с каждого. — С чего вы взяли, миледи, что их будут еще заказывать? — Будут. А если нет, у тебя останутся серьги. — Это так. Хорошо, по рукам. Но откуда вы родом, миледи, если так торгуетесь? — Издалека. Он принес карты через три дня. Они, конечно, были не такие, как я привыкла, но вполне сносные. С одинаковыми, ну почти, однотонными рубашками. Вечером я научила играть в дурака и "21" Подрика, Арью и Бриенну. На следующий вечер Подрик попросил карты поиграть со знакомыми оруженосцами. Я сказала, что только если со мной. Так я выиграла первые монеты. На следующий день их стало в два раза больше, а я отказалась дальше играть, сказав, что такие карты они могут заказать у подмастерья Корвина. С тех пор у меня появились деньги на необходимое. Передо мной лежала серо-голубая тонкая шерсть и дешевое сукно, чтобы пробовать. Оно стоило дешевле пергамента. Три вечера у меня ушло, чтобы сделать толковую выкройку. Строить их я не умела, всегда шила по готовым из «Бурды». Но я сняла образец со своей блузки. А дальше переделала в платье с длинными вшивными рукавами, что здесь еще было редкостью, воротником стойкой и длиной 7/8 с двойным запахом, так, что можно было сесть в седло по-мужски, и полы оставались по обе стороны лошадиного крупа. Такое платье закрывало ноги до середины икры, было вполне приличным, не пачкалось по подолу и не сосбаривалось, оголяя ноги при езде на лошади. То, что надо. Я вышила на нем типа герб: пустой лист пергамента и перо. Схематично, вышивка никогда не была моей сильной стороной. Но тут без бумажки, без герба ты — не человек. Типа чистый лист и можно начать все заново. Мне понравилось, что получилось. Еще я сняла выкройку со своих джинсов и сшила в комплект узкие к низу брюки, которые заправила в сапоги. Их даже не было видно, если не садиться на лошадь. Когда я встретила в галерее Сансу, я была довольна эффектом. — Миледи Санса. — Леди Джейн. Откуда... у вас это платье? — Я его сшила. Она меня откровенно разглядывала. — Где вы так научились? — потом спохватилась и произнесла более чопорно, — Оно скроено очень необычно. — Да, миледи, можно ездить верхом по-мужски, не боясь, что юбка задерется. Ее глаза вспыхнули. — Если вам будет угодно, я могу показать, как сшить такое. — Хорошо. Зайдите ко мне после обеда. Я прикажу принести все нужное. Но откуда у вас ткань? — Купила у купца в Зимнем городке, что недавно приехал из Белой Гавани. Вечером я показывала, как вшивать рукав и делать вытачки на лифе. Санса была в восторге, хоть и старалась сдерживаться. Я решила доставать козыри, вернее пудреницу с зеркалом. Как бы ни была поломана душа девушки, или близка война, такие вещи она заметит. Я попудрила Т-зону и изящно захлопнула пудреницу, убрав в глубокий карман платья. — А.. это что... у вас? — Это пудра, миледи. Выравнивает и улучшает цвет лица, скрывает следы усталости и недостатки кожи. — Можно посмотреть? — Извольте. Санса завороженно разглядывала пудреницу, встроенное зеркало, хитрый замочек, спонж и серебряный логотип "Givenchy" на крышке. — Леди Санса, могу я сделать вам подарок? — Нет! Что вы, я не могу это принять! Должно быть, это очень дорогая вещь! Над ней, наверное, работал ювелир... — Я не знаю, как еще мне выразить благодарность за ваше гостеприимство и заботу! Я не потерплю отказа, прошу вас, примите ее в подарок. Хотя ваша кожа светлее моей... Но, она почти прозрачная, должна вам подойти. Санса, сдерживая возбуждение, взяла спонж и попробовала напудрить нос, как я. Потом широко улыбнулась. — Необычная пудра. Не высыпается. И зеркало такое четкое и прозрачное. — И можно носить с собой, — подмигнула я. — Верно. Спасибо вам, леди Джейн. — Я рада быть хоть чем-то полезной вам, леди Санса. Так я осталась без пудры, ну и хрен с ней. Зато Санса смотрела на меня уже теплее. Даже как-то вечером когда Арья попросила спеть, зашла Санса и тоже стала слушать. С чего же я могла начать для нее, как не с: «Я пел о богах и пел о героях, о звоне клинков и кровавых битвах; Покуда сокол мой был со мною, мне клекот его заменял молитвы. Но вот уже год как он улетел - его унесла колдовская метель, Милого друга похитила вьюга, пришедшая из далеких земель...» А потом: «Полночный час угрюм и тих Лишь гром гремит порой Я у дверей стою твоих Лорд Грегори, открой Я не могу вернуться вновь Домой, к семье своей И если спит в тебе любовь Меня хоть пожалей...» — Давай теперь мою любимую! — Арья больше не могла слушать про романтику. «А стрелок: «Да это что за награда?! Мне бы — выкатить портвейну бадью! А принцессу мне и даром не надо — Чуду-юду я и так победю!» А король: «Возьмёшь принцессу — и точка! А не то тебя раз-два и в тюрьму! Ведь это всё же королевская дочка!..» А стрелок: «Ну хоть убей — не возьму!» Санса ахнула и вскинула тонкие пальцы ко рту. Арья ждала ее реакции и бессовестно наслаждалась эффектом. — Ой, Санса! Ой, не могу! Я знала, что ты оценишь! Чтобы сгладить конфликт я запела: «Был зелен плющ, и вился хмель, Лилась листвы полночной тень, Кружила звездная метель В тиши полян, в плетенье трав. Там танцевала Лютиэнь; Ей пела тихая свирель, Укрывшись в сумрачную сень Безмолвно дремлющих дубрав. Шел Берен от холодных гор, Исполнен скорби, одинок...» Теперь картинно вздыхала Арья, зато Санса прислушивалась с интересом. А потом спела про пташку в клетке Айре и Сарумана. «В замке чужом, в Королевской Гавани, Птица певчая живет. Поймана львом в сердце клетки каменном Песни дивные поет. Лев молодой и в грехах не кается, Он по-львиному жесток. Птичка поет, чтобы льву понравиться, Но навис над нею рок. Птичка, птичка, В золотой клетке, Что же ты ждешь – венец или нож? Лети, птичка, с ветки на ветку, Жаль, что ты мне уже никогда не споешь...» Санса сидела смотря перед собой. — Откуда вы... все это... — Расслабься, она про всех нас поет — сказала Арья, — я не знаю откуда, оно реально как будто про нас писали, да? Но она знает не все, и мысли читать не умеет, я проверяла. — Леди Санса, я всей душой сопереживаю вам. Такая уж моя здесь участь: знать все про всех. Если вам не нравится песня, я никогда больше не буду ее петь. Но иногда песни лечат лучше слов и сочувствия. Санса вздохнула. А я спела совсем другое: "Ночную кобылу" и "Чужой". Но осадочек после все равно ощущался. Больше я не пела слишком личного и не заводила таких тем. Хотя мы по-прежнему часто собирались вечером с Бриенной и Подриком, иногда даже без Арьи, когда она присутствовала на важных советах с братом и сестрой. — Джон, она рассказала такие подробности и... спела мне песню, про меня! Про меня в Королевской Гавани. И Джоффри и... Я не понимаю, как это возможно! Если она все про нас знает и мысли читает, то она ведьма, Джон! — Чего ж тогда она сразу не превратила Джона и нас всех в жаб и не съела? Она нормальная! Я таких нормальных вообще редко встречала по жизни. И она говорит правду. А песни про меня она тоже пела, мне понравилось. И про Джона, кстати, тоже песня — огонь, аж сердце зашлось! — Арья картинно закатила глаза. Джон бросил на нее испепеляющий взгляд. А Санса, казалось, не замечала их. — Для тебя нормальные — это те, кто одевается в мужское и бегает с мечом или песенки с оруженосцами поет? — Это для тебя нормальные только те, кто в шелках ходит, задрав нос, и в грязь не наступит, скорее кому-нибудь на руку... Или на голову! — Хватит! — он хлопнул ладонью по столу, — Вы обе прекратите спорить и кидаться друг на друга. У нас война на пороге, а зима уже не близко, она уже пришла! И мы должны быть вместе и беречь свою стаю, а не грызться между собой. Пока что эта леди не представляет опасности. Меня тоже многое смущает, но если она говорила правду про Драконий камень мы скоро это выясним. Тогда и другие ее знания могут быть нам полезны. Время покажет, кто она нам: друг или враг. А пока, Арья, раз ты ближе всех с ней общаешься — приглядывай. — Да я с радостью, она классная. С ней интересно поговорить и грязи она не боится, как некоторые. Ее Бриенна каждый день до седьмого пота гоняет, по ее же просьбе. Стучать я не буду. Но и ей, если увижу, что зря доверяла — тут же сама глотку перережу. Как и любому, кто захочет нам плохого, — Арья улыбнулась совсем невинно и светло. Джону стало как-то не по себе от мысли, что этой странной леди из неведомых земель перережут горло. Он бы не хотел этого, и не потому что в его принципах было не убивать женщин вообще. Он понял, что ему не хотелось бы, чтобы оборвалась именно ее жизнь... Джон встряхнулся мысленно. Сейчас не время об этом думать, на деревни участились нападения, а людей для защиты у него почти нет. На Севере вообще почти не осталось людей, кто может по-настоящему держать оружие, ров Кейлин пустовал, а мародеры уже и сюда добрались, значит в Речных землях уже совсем беда, раз они потянулись на и без того нищий Север... Он сжал и разжал правый кулак. Король без людей и почти без надежд. Но это его последний долг. Смерть освободила его от клятв Ночного Дозор. Но от клятвы быть щитом царства людей перед лицом грядущей Ночи он сам себя не мог освободить и не стал бы. Все что было в его душе с тех пор, как он сделал вдох обжигающего легкие воздуха на том холодном столе в Черном Замке — это чувство долга перед живыми и перед своей семьей. Все остальные чувства, казалось, навсегда остались по ту сторону, откуда его вытащили именно для того, чтобы он исполнил свой долг до конца. Других причин для сохранения его дурацкой жизни Джон придумать не мог. Но мысль, что о нем кто-то сочиняет и поет песни скреблась где-то в уголке сознания, отвлекая от высоких и скорбных дум. Он нашел леди-чужестранку в покоях, день шел к закату, важные дела были сделаны и приказания отданы, и ноги привели его к ее двери. Оттуда доносились тихая музыка и негромкий, но приятный голос: "... Я мечусь, как палый лист, и нет моей душе покоя; Ты платишь за песню полной луною, как иные платят звонкой монетой; В дальней стране, укрытой зимою, ты краше весны... Ты краше весны... ты краше весны... и пьянее лета..." Хм... — Леди Джейн. — Ваше величество, — она встала из-за стола. — Хорошо, что я застал вас за инструментом. Арья сказала, что вы поете любопытные песни как будто про нас всех. — Есть такое... Хотите послушать? А она не боялась прямо смотреть ему в глаза. — Да. Но сначала объясните кто и когда их написал, и откуда он так хорошо знает мою семью. — Написали их разные люди. Я не пишу песен, только пою чужие, что мне понравятся. У нас ваши истории — часть большой легенды, сказании о войне пяти королей и войне с Белыми Ходоками. Эти сказания обросли множеством песен и дополнений. А когда? Я не знаю когда. Иногда мне самой кажется, что я жила через тысячи лет после здешних событий. И я не знаю, какая сила забросила меня сюда и зачем. Может быть помочь вам? Или хотя бы скрасить картинку песнями? — Возможно. Тогда прошу вас, спойте и мне. Джон устроился у кресле, опустив локти на колени, и приготовился слушать. А у меня почему-то ком в горле застрял. — О чем вам спеть, ваше величество? — Арье и Сансе вы пели про них. Я пожевала губу и спела "When the wolves cry out". "When the wolves cry out Echoes in the old walls Distant are the calls On the winter’s wind When the wolves cry out Honour in the black bonds Held in the beyond As the lights they dim Sometimes the last in line Are the ones who last in time Blood on the snow Blood on the ashes I’m not ashamed of what I am Make it my own Make it my castle I’m not ashamed of what I am Honour calls Honour calls Casting away the final mists of doubt..." — Хм. Необычный мотив. Но язык мне не знаком. — Там поется о волках, которые кричат или громко воют, когда поднимаются холодные зимние ветры, когда честь черными узами удерживает их вдали от тех, кто им дорог, и они вынуждены гасить костер своей души под холодным снегом за великой Стеной, теряя любимых. А еще о крови на снегу, покрытом пеплом, о том, как позорное происхождение становится броней, когда человек кует себя сам. Когда те же зимние ветры сдувают прочь последние сомнения, и волк воссоединяется со своей стаей, становясь королем, которому предстоит сломать прежние порядки и троны... Он смотрел, подняв брови и скрестив руки на груди. — Благодарю за перевод. Это все? — Нет, есть еще песни, но не знаю, стоит ли... — Извольте. Я решилась спеть "Балладу о Джоне Сноу". "Бьет наотмашь холодный ветер по хребту ледяной Стены. Ночь придет, вытесняя вечер, подарив тебе волчьи сны. Вновь потянется вдаль полоска звуков, запахов, голосов - эфемерные отголоски сновидений других волков. Слышишь? Братья уже расселись в темной трапезной у костра. Черной дланью накрыла Север ночь - жена твоя и сестра. Кровь бастарда не станет чище, храбрость трус не возьмет извне, но едины и лорд, и нищий, став дозорными на Стене...." В середине, взглянув на его окаменевшее лицо, я уже сильно жалела, что пою это ему. Это неожиданно оказалось очень стремно. Как если бы школьник начал петь про дембелей, голубые береты и погибших товарищей тому, кто пришел из Афгана или Чечни... "... Я — меч во тьме, Дозорный на Стене! Я — Огонь, что разгонит холод, я — Свет, что приносит рассвет! Я — Рог, что разбудит спящих, я — Щит, что хранит людей! Отдаю свою жизнь Дозору среди Ночи и тех, кто в ней! Братья празднуют и смеются - мимолетной победы хмель. Ты однажды сумел вернуться из неведомых им земель. Ты однажды сумел помочь им - а сумеешь ты их спасти в судный час бесконечной ночи, встав у вечности на пути?..." А концовку, которая не вошла в песню, но была в первоначальном стихотворении, я не пела даже Арье, но раз уж начала, спою и его. «Помолись же богам старинным, кровь пока еще горяча. Украшает оскал звериный рукоять твоего меча. Раз никто не пришлет подмогу, ты останешься одинок. Но ты сам выбирал дорогу, ты - давно уже не щенок, Не бастард ты с клеймом позора и не сын своего отца. Ты обеты принес Дозору, будь же верен им до конца.» Только тут я решилась поднять на него глаза. Он три раза медленно хлопнул в ладоши: — Превосходно. Похоже, я — презабавный персонаж в вашей легенде. Благодарю, что так красочно описали, кто я есть. Я бы и сам не смог лучше. Прошу меня простить. П*#&*ц.... Он шел, сжимая кулаки. Его сметал ураган забытых уже эмоций. Какого х*ена! Песенки она поет про него, в душу ему глядит! Нах*ена вообще глядеть туда, где все выжжено и залито кровью?! Что она или тот, кто эти песни сочинил, может знать о той боли, от которой хочется умереть и без ран?! Когда ты отдаешь всего себя, свои силы, свою жизнь, сражаясь за своих братьев и просто людей и НЕ МОЖЕШЬ их защитить, потому что то, что идет на вас неподвластно силе живых?! И почти нет оружия против него?! Когда приносишь последнее, что у тебя есть — честь — в качестве выкупа за жизни тех, кто раньше был твоим врагом, с которым ты делил хлеб, кров и даже... постель, но это не может спасти их надолго. А потом твои же братья, за кого ты отдал все и проливал кровь, объявляют тебя предателем и встречают кинжалами в ночи?! Когда наградой тебе становится только холод и смерть? И даже воскреснув из мертвых, и пройдя через бурю мечей и смертей вокруг, ты все равно понимаешь, что не можешь их спасти, даже если сто раз предашь и сто раз умрешь сам?! Слезы были колючими, как снег, который метался вокруг. Джон не помнил, когда он плакал в последний раз, наверное, когда Игритт умирала у него на руках. С тех пор то, что могло плакать, как будто тоже умерло вместе с ней. И вот появилась эта девушка в странной одежде, с ее рассказами и песнями, и в душе у Джона как будто прорвало плотину. — Ваше величество, простите меня, — услышал он тихий голос за спиной. Зачем она здесь?! Зачем пошла за ним?... — Я не должна была так... Это неправильно, вероломно и высокомерно. Да, я знаю вас, как героя прекрасной легенды, о вас действительно у нас пели песни, и они были одними из моих любимых. Но я даже близко не представляю, через что вам пришлось пройти. Прошу простите меня, если мои глупые слова или песни причинили вам боль! Он смотрел на неё во все глаза. Он не говорил ни с кем об этом с того дня, когда понял, что снова жив. И никто не интересовался тем, что он чувствовал и что было у него в душе. Он не нашел, что сказать, она еще мгновение смотрела на него и быстро скрылась в замке. А он осел на корточки, обхватив голову руками и еще долго глотал свои злые, жгучие как кинжалы, слезы. Потом он устыдился своей слабости, осознав себя сидящим на крепостной стене с застывшими в бороде льдинками. Он поднялся, и не желая ни с кем встречаться, прошел в покои и рухнул лицом на шкуры. На утро и в последующие дни Джон почему-то боялся встретиться с ней. Встретиться с теми чувствами, которые она доставала из его души, тщательно уложенной, словно походный мешок. Он загрузил себя делами с рассвета и до полуночи, но его не оставляло ощущение, что какая-то малая его часть словно бы очистилась и ждала, хотела чего-то нового. Но он сам этого не хотел и всячески избегал.