***
Чонгуку действительно есть о чем задуматься в кромешной темноте. Даже если думать сейчас почти невозможно, потому что каждая клеточка тела истерично воет, отзываясь разрядами боли на каждое движение. Обнаруживая себя посреди мрачного сырого помещения, он выпускает тяжелый выдох, но и это оказывается ошибкой — избитое тело мгновенно взрывается болью, реагируя на всякую глупость. Чонгук старается медленно дышать, чтобы не провоцировать очередные вспышки. Чернота вокруг кажется непроглядной и даже тяжелой, она давит на него, словно действительно имеет огромный вес. Давно он не оказывался в подобном месте. Наивно полагая, что был готов к наказаниям, сейчас он думает, что достаточно переоценил себя. Память предательски воспроизводит моменты из прошлой жизни, к которой он больше не принадлежит. Чернота немного рассеивается, и мозги используют это как нельзя лучше, вырисовывая нечеткие силуэты людей. И лучше бы Чонгуку не вспоминать о них, но сейчас он ничего не может сделать и просто ведется, как глупый уставший ребенок, у которого нет никаких сил на контроль. В памяти вдруг всплывает отец: настороженный взгляд без капли любви и заботы, смотрящий с вечным холодом, подозрением, без слов обвиняющий во всех грехах, которые мальчик не совершал. Чонгук прикрывает глаза, вспоминая дни, когда пытался заслужить его одобрение, но оно всегда оказывалось только дальше, как будто он всеми силами гнался за целью, которую вообразил себе, но она лишь отдалялась с каждым шагом. Вероятно, причиной презрения была ненормальная мысль, поселившаяся в голове мужчины после того, как тот начал больше пить. Чужой ребенок. Чонгук прекрасно знал, что отец считал его не родным, даже если его мать была верным человеком и никогда не задумывалась о других мужчинах. Даже когда этот козел становился невыносимым. Чонгук тяжело выдыхает, на мгновение забыв о ранах, и чертовски жалеет об этом на следующей секунде. Лёгкие заходятся в хриплой истерике, заставляя кашлять, сгибаться пополам из-за очередной боли, однако даже это не возвращает к реальности, не может вытащить из глубоких старых воспоминаний. Чонгук помнит, как этот ублюдок замахивался на нее, считая, что если они живут в его доме, то обязаны подчиняться его правилам. Крики, разбитая посуда, вызов полиции вспоминаются неясными картинками, размытыми от времени образами. Чонгук защищал ее, насколько мог, даже если в шестнадцать лет не мог быть таким сильным, как взрослый мужчина. Чонгук вспоминает, как получал за любые попытки заступиться за мать. Синяки на коже расцветали уродливыми пятнами, привлекали чужое внимание, заставляли сильнее натягивать рукава школьного пиджака, на самые пальцы. Чонгук ненавидел свою слабость перед ним, как и то, что домашнее насилие всегда было следствием отцовской глупой ревности. Однако переубедить этого урода было нельзя. Зацепившись за эти мысли, Чонгук копает глубже, словно чувствуя что-то важное, что должен вытащить на поверхность, осознать достаточно четко для того, чтобы двигаться дальше. Нежные, приятные прикосновения матери снова чувствуются на затылке, поглаживающие по черным волосам, как и тогда, когда она склонялась над его кроватью в детстве. Резкий запах алкоголя исходил от всех вещей в доме, потому Чонгук задерживал дыхание, чтобы его не чувствовать, когда она наклонялась над ним и невесомо целовала в висок, желая спокойной ночи. Приглушенные вопли из родительской спальни становились тише только к четырем часам ночи, как правило. Черное небо собиралось окрашиваться первыми рассветными лучами, разряженный воздух ощущался как никогда холодным в это время суток, расползаясь по стенам детской комнаты. Чонгук мерно дышал, слышал, как наконец засыпает отец, накричавшись, что она тупая шлюха, которая спала со всеми, кого встречала на улице. Чонгук помнит, как яростно сжимал края подушки, как стискивал плюшевого зайчика в пальцах, как швырял бесконечные взгляды на закрытую дверь, надеясь, что крики не продолжатся. Иначе придется снова вскочить, чтобы защитить ее. Заработать еще несколько чертовых синяков. Боль всегда была следствием ее спасения. Боль остается этим и сейчас, когда Чонгук продолжает валяться на голом бетоне: избитый, униженный, но сделавший правильное решение, даже несмотря на то, что за все решения нужно расплачиваться. Чонгук искренне ненавидит это. Ненавидит, что желание защитить беззащитного человека стало огромной частью его жизни. Не только детской. Скорее всего, оставшись в детстве, оно не смогло бы повлиять на бесчисленное количество вещей позднее, не стало бы чем-то уязвимым внутри него, не сделало бы из него человека, которым он считает себя сейчас. Чувствуя опасность в собственном доме, исходившую от собственного отца, который не собирался останавливаться, чувствуя безнаказанность и власть, Чонгук должен был что-нибудь сделать. Нельзя повзрослеть раньше времени, нельзя резко избавиться от своей слабости — это Чонгук понимал очень четко. И в какой-то момент не осталось никаких сил мириться с этим. Выдерживать несправедливость изо дня в день. Должен был быть выход. Раздумывая над этим снова и снова, в какой-то момент Чонгук пришел к мысли, что физическую слабость можно компенсировать оружием. Возможно, другое детство позволило бы отреагировать на Джина иначе. Заметить несправедливость, но отвернуться. Услышать крики о помощи, но сделать вид, что его не касается чужая боль, не воздействует на него, не трогает ничего живого внутри. Вытеснить из сердца все сочувствие, запереть за тяжелой дверью, повесить замок на груди. Закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, и продолжить выполнять свои обязанности, не считая нужным вмешиваться в чужую жизнь. Гораздо проще было бы пройти мимо и оставить все как есть. Чонгук болезненно усмехается, как только действительно понимает, где зарыта эта чертова собака. Беззащитность матери заставила его реагировать на все острее, чем другие люди, потому что он прекрасно знал, насколько чудовищным бывает насилие над слабыми. Чонгук выдыхает, вспоминая рассказы о матери Джина: бесчисленные половые связи и наркотики, которые он видел, в конечном итоге привели его к той жизни, которую он проживал сейчас. Родной отец Намджуна, господин Ро, больной лживый ублюдок со склонностью к садизму, тоже не имел шанса не повлиять на своего ребенка. Намджун превратился в человека, который безо всяких угрызений совести закажет чужую голову на завтрак, даже если это будет голова известного политика. Приемный отец Сехуна, еще более сумасшедший сукин сын, который любил издеваться настолько, что пытал его электричеством, поощряя самых жестоких демонов в своей голове, которых теперь подкармливал и Сехун, издеваясь над людьми без малейшей жалости. Чонгук обреченно закрывает глаза. Люди действительно состоят из других людей, впитывая мысли и убеждения своего окружения, чтобы неосознанно сделать их своими собственными. Бессознательное дерьмо, которое нельзя контролировать, в итоге влияет на слишком многое в жизни. Чонгук с раздражением поджимает губы, снова забыв о ранах, и хрипло стонет, как только пытается повернуться набок. Из груди вырывается очередной выдох, не означающий ничего, кроме сожаления. И ведь это на самом деле глупо. Джин состоит из кусочков разбитых людей. Не только пример матери сделал его тем человеком, с которым Чонгук однажды познакомился. Вспоминая его слова о брате, Чонгук пытается понять, как сильно он мог повлиять на сонбэ. Джин сказал, что пытался достать деньги на его лечение, когда начал всерьез заниматься проституцией. Чонгук зажмуривается, словно это может помочь найти правильный ответ, но информации слишком мало, чтобы догадаться. Во всяком случае, думает он, это огромное великодушие и доброта в сердце Джина тоже являлась частью других людей. Людей, которые любили его, не осознавая, что именно эти качества превратят его жизнь в настоящий кошмар. Чонгук сглатывает горькую слюну, пытаясь вновь повернуться, но не получается. Онемевшие из-за холода ноги и бедра не слушаются, ощущаясь бесполезным грузом и вызывая еще больше раздражения. Однако холод приглушает боль. Чонгук делает резкий выдох, прежде чем приподняться, и заставляет себя не дрожать, не издавая позорные стоны, однако один все же вырывается наружу. Высокий, как лязгающий по бетону металл, который волочат по всей комнате, как звенящие стальные цепи. Чонгук закатывает глаза, насильно заставляя эти белые вспышки вновь потухнуть. Слишком больно двигаться, даже просто дышать. Израненное тело воет изнутри, как далекое горное эхо, зарождающееся где-то между хребтов его рёбер и ключиц. Возможно, если бы кости могли кричать от боли, думает Чонгук, сейчас они бы оглушили его к чертям собачьим. За дверью слышатся приглушенные шаги, но к этому времени холод настолько сильный, что Чонгук едва держится, находясь на окраине собственного сознания, каждую секунду рискующий сорваться вниз. Ледяной холод расходится по всем органам, замораживает изнутри и снаружи, обхватывая колючими лапами. Даже кровь течет медленнее по венам, слишком густая из-за этого блядского льда внутри. Чонгук хрипло дышит, но не реагирует, когда дверь наконец распахивается, заливая черное помещение подвала блеклым светом из коридора. Не реагирует, потому что перед глазами больше не подвал, а катакомбы. Неважно, что на самом деле заставило Чонгука остановиться и обратить внимание на Джина, который разваливался на части в этой чертовой розовой комнате. Важно то, что он чувствует, как сильно должен защитить его, потому что именно таким человеком является Чонгук.***
Знакомый просторный кабинет кажется кадром из кино, как только он открывает глаза в следующий раз и медленно моргает, пытаясь вернуться обратно в тело. Малейшее движение головой вызывает приступ тошноты, вынуждая морщить лицо. Гадкое головокружение заставляет стены плясать перед глазами, как в диком вальсе, однако чужие силуэты становятся еще более четкими, когда он поднимает взгляд, цепляясь им за длинный рабочий стол и мужчину, спокойно поправляющего очки на переносице. Донгон не выглядит удивленным. Очевидно, он давно знает, что произошло. — Наконец-то ты очнулся, — протягивает Сехун из кожаного кресла напротив, со скучающим видом прокручивая нож-бабочку между пальцами. — Выглядишь так, будто тебя толкнули под грузовик. Чонгук рыкает, собираясь ответить, что это был он, однако прекрасно понимает, что избиение было следствием его собственных решений. И придется не только смириться с этой правдой, но и извиниться, чтобы остаться здесь. Чонгук вновь закрывает глаза, пытаясь игнорировать тупую боль в области затылка, которая блядски пульсирует, как лампа накаливания. Чтобы добраться до сонбэ, он должен остаться в банде любой ценой, даже если придется свалиться на колени и умолять простить его. Чонгук согласен и на это. На все что угодно, если быть честным. Даже если придется подчиняться Корса до конца жизни. Слышится тяжелый выдох со стороны, прежде чем Чонгук открывает глаза и видит, как Донгон вытаскивает что-то из ящика, чтобы затем подняться и подойти ближе. Сехун не оборачивается, словно знает, что произойдет в следующий момент. Продолговатая рамка с фотографией слегка блестит в длинных пальцах, отражая на защитном стекле свет от лампочек. Чонгук мрачнеет, пока Донгон не позволяет ему разглядеть снимок. Под давлением времени лицо Гон Ю размылось в его памяти, как забытое воспоминание, оставшись лишь блеклым силуэтом в голове, однако сейчас он легко может оживить его образ. Слегка улыбаясь, как делал всегда ради фото, мужчина смотрит четко в камеру, одной рукой приобнимая парня помоложе. Серьезное лицо выглядит едва знакомым, но темные глаза и очки на переносице выдают в нем Донгона. Чонгук мрачно поднимает взгляд, пытаясь не верить, что Донгон был знаком с его наставником гораздо дольше, чем любой из рапторов. Донгон выдерживает его взгляд, не меняясь в лице, и опускает рамку вниз. — Я не вытащил из тебя кишки только потому, что ты напоминаешь мне его, — спокойно говорит он. — Уверен, Гон Ю многое значил для каждого, кто знал его, и я не стал исключением, но с этим ничего не поделать. Люди оказывают влияние на других. Считай, именно из-за этого ты сейчас можешь дышать, вместо того чтобы кормить червей вместе с Хивоном, из которого Сехун вырезал все, что в нем было. Сехун мерзко щелкает лезвиями, подтверждая его слова. Чонгук швыряет на него тяжелый взгляд, но понимает, что действительно заслужил все подозрения и недоверие с их стороны. Изначально Корса дала понять, что нарушение правил может привести к дерьму вроде этого. Чонгук делает медленный вдох, собираясь с мыслями, соскребая остатки смелости, чтобы подать голос. Нельзя больше совершать ошибок, он знает, когда наконец смотрит решительно. — Я хочу попросить прощения. Выстанывая театральное «извинения не приняты», как всегда, Сехун закатывает глаза и осуждающе качает головой, словно надеясь, что представление продолжится. Забыл, кажется, что решает здесь не он. Чонгук переводит взгляд на мужчину в костюме. Блестящие стёкла очков заставляют его глаза выглядеть чернее самой глубокой бездны. — Я признаю, что совершил ошибку, и знаю, что обязан рассказать, зачем пришел сюда в самом начале. Это многое расставит по местам. Я должен, даже если хотел сохранить это в секрете. Больше нельзя молчать. — Чонгук делает медленный вдох, всеми силами игнорируя чертову боль во всем теле, из-за которой даже говорить тяжело. — Если вы уважали Гон Ю и видели рапторов, то знаете, на что я способен. Именно из-за этого Корса должна дать мне второй шанс. — Корса не обязана давать вторые шансы, если ты проебал первый, — хмыкает Сехун, высокомерно вскидывая брови, однако взгляд Донгона кажется заинтересованным. Чонгуку этого более чем достаточно, чтобы продолжить. И Чонгук вываливает всё. Заставляет себя быть настолько искренним, насколько это возможно, рассказывая абсолютно всё в мельчайших деталях, потому что знает, что иначе окажется на улице. Начиная со знакомства с Джином и работой в ночном клубе, заканчивая историей «Когтей» и пытками, которые там проводили над сонбэ. Не останавливаясь, Чонгук рассказывает, что видел катакомбы, рассказывает, что пытался сбежать вместе с сонбэ и скрывался в мотеле, пока Джин не решил вернуться и покончить с собой. Чонгук зажмуривается на мгновение, вспоминая кровавую ванну и его остывающее в воде тело, и рассказывает о нем тоже. Чонгук вытаскивает свою душу и протягивает, чтобы Донгон заметил, в какое гниющее уродство она превратилась за все это время. И решил сам, что делать с этим ошметком дальше. Чонгук рассказывает десять минут, двадцать и целую вечность, пока голос не превращается в неразборчивые низкие хрипы. Боль становится почти невыносимой, но теперь не физическая. Чонгука разрывает изнутри от мысли, через какие ненормальные вещи он прошел вместе с сонбэ и насколько сильно влюбился, раз сейчас готов пожертвовать оставшимся, что имеет, чтобы спасти его. Пожертвовать свободой, ведь ничего больше у него не осталось. — Я клянусь в своей преданности до конца, — шепчет Чонгук, не в состоянии нормально разговаривать из-за хрипящего голоса. На глаза наворачиваются гадкие слёзы, но он быстро моргает, не позволяя им вырваться. Нельзя показывать ни капли своих чувств. — Я готов быть оружием для Корса, потому что могу им стать. Каждый из вас это знает. Гуросан Па не справится с вами, если человек вроде меня будет на вашей стороне. И я один не справлюсь тоже, потому что вытащить сонбэ из этих чертовых лап нельзя в одиночку. Это будет взаимовыгодная сделка для всех нас. Черные глаза Донгона выглядят как никогда мрачными и недоверчивыми. Недоверие ощущается в воздухе, когда Чонгук делает жалкий вдох, пытаясь не делать вид, что ему все еще чертовски больно. Джин светится перед глазами, танцуя в свете цветастых огней посреди большого зала, и невероятное сияние его гладкой кожи выдирает из Чонгука огромные куски. Чонгук всегда был свободным. Время пожертвовать тем, чего никогда не было у сонбэ, чтобы подарить ему именно это. Чертовски равноценный обмен, чтобы быть правдой. — Я должен обдумать это, — мрачно отвечает Донгон в конечном итоге, затем переводит взгляд на Сехуна, который больше не кажется таким самоуверенным. — Приведи его в порядок и дай чистые вещи. Чонгук не должен сидеть в ебаном подвале. Оставь это для придурков, которые разбили окно в зале, а не для него. Сехун насмешливо закатывает глаза, но тотчас поднимает руки, демонстрируя полное повиновение. — Исправлюсь, сэр, — четко отвечает он, затем переводит внимание на Чонгука и привычно усмехается, оставляя взгляд полностью серьезным. — Идем мыться, приятель. Воняешь, как мертвая псина, если честно. Секунду Чонгук борется с желанием выхватить нож и прирезать ублюдка прямо здесь, как только тот наконец развяжет его запястья, однако мысли мгновенно испаряются, как только он снова видит Донгона и понимает, что глава принял решение. Без сомнений, не потребовалось много времени, чтобы сопоставить все для одной ясной картины. Чонгук действительно полезен для Корса, и они не могут просто избавиться от него, даже если это противоречит их железным правилам. Иногда приходится делать исключения, когда вопрос становится слишком серьезным. — Через два дня будь готов к тренировкам, — распоряжается Донгон. — Сехун отведет тебя в амбар и выдаст оружие.***
В конечном итоге что-то внутри Чонгука начинает делать вид, что все нормально, даже если остальная часть кричит выбираться отсюда. Чонгук неосознанно привыкает к новой жизни. Настолько, что вскоре начинает думать, что именно здесь его настоящее место, среди громил и оружия, даже если знает, что самолично подписал себя на то, чтобы остаться здесь. Выстрелы разносятся по всему помещению оглушающими резкими звуками. Почти не стараясь целиться, Чонгук стреляет по нескольким мишеням впереди, расположенным на расстоянии примерно десяти метров. Дыры в человеческих силуэтах становятся больше, когда пули прошибают их снова и снова, вылетая из картона с обратной стороны. Перезаряжая пистолет, Чонгук рывком поднимает руку, чтобы продолжить, пока магазин не опустошается. Сильный запах пороха чувствуется каждой клеточкой тела, сконцентрированный в амбаре несмотря на большие вентиляционные решетки. Чонгук выматывает себя, чтобы ни о чем не думать. Швырнув пустой пистолет на железный стол, он подхватывает следующее оружие, которым оказывается автомат с жирным зияющим дулом. Чонгук заряжает его и выпускает очередь в дальнюю мишень, чувствуя невероятную отдачу в плечи и спину, но старается не напрягаться, чтобы уменьшить давление на мышцы. Человеческий силуэт разрывается на горле. Картонная голова медленно планирует вниз, истерзанная двадцатью выстрелами. Дыры остывают там, где должен находиться человеческий мозг, и несколько секунд Чонгук пытается осознать, что бессознательно целится в него. — Отлично, — слышится за спиной довольный голос Сехуна, привалившегося плечом к стене. — Еще десять минут и закончим. Чонгук тяжело выдыхает, но ничего не говорит. Лучше заниматься этим, чем проводить время в одиночестве комнаты или разговаривать с этим человеком, компания которого непременно напомнит, кем теперь является Чонгук для Корса и для самого себя. Горячий пистолет едва не дымится, продолжая выплевывать пули в новые мишени. Испарина на лбу Чонгука слегка блестит, дрожащие из-за напряжения пальцы крепче сжимают глок, рывками переводя дуло в разные стороны, чтобы зацепить все мишени, выстрелить во все жизненно важные органы, выплеснуть весь гнев до последнего грамма. Чонгук чертовски злится, понимая, какие вещи заставили его оказаться здесь, отдаться решению убивать по-настоящему, не имея больше ни малейшего шанса откатить все назад. Чонгук может чувствовать, как летит в пропасть, рассыпаясь на части, и ничего нет поблизости, чтобы ухватиться. Остается только ждать неминуемого падения. Как же его задолбало это дерьмовое чувство. Дверь внезапно открывается с негромким скрипом. Чонгук отвлекается на звук, возбужденный горячими мыслями, и рывком переводит глок на человека. Намджун замирает на пороге, держа бутылку воды, испуганно впивается взглядом в пистолет и забывает даже дышать. Чонгук тяжело выдыхает, сжимает ствол еще сильнее, замечая, как лицо парня окрашивается красным, словно весь накопленный гнев рывком застилает глаза, приказывая выстрелить. Убить козла вместе с остальными, найти его папашу и прикончить тоже. Чонгук быстро облизывается, смотря на Намджуна и тщетно пытаясь успокоиться, но видит только собственный прицел на его лбу. — Давай, застрели его к чертовой матери! — кричит Сехун, заливаясь диким смехом, прежде чем Намджун матерится и выскакивает за дверь. Чонгук слепо пялится в пустоту, где он только что стоял, и даже не понимает, как легко для него стало принимать решения, чтобы вышибить чьи-то мозги. Пальцы все еще дрожат, но теперь из-за ядовитых эмоций, расползающихся внутри медленным густым потоком, когда он опускает ствол. Сехун продолжает гадко смеяться, однако его голос слышится как сквозь бетонные стены. Чонгук не хочет думать, насколько сильно на него влияют эти люди, включая личного сумасшедшего напарника, до действий которого даже Руди было далеко. — Когда я скажу выстрелить в следующий раз, делай это без раздумий, — шепчет Сехун, вдруг оказавшись чертовски близко. — Чонгуки, не думай. Осторожно обхватив глок, Сехун медленно поднимает его выше вместе с безвольной рукой Чонгука, чтобы затем прижать горячее дуло к своей шее. Кадык дергается, словно чувствуя давление, которое тот прикладывает, придавливая пистолет к коже. Чонгук замечает это движение и неосознанно сжимает ствол, позволяя парню напротив улыбнуться еще шире. На этот раз его взгляд не серьезный, а дикий, почти жаждущий. — Выстрели, — подначивает Сехун, облизывая губы в нетерпении. — Нажми на курок, детка. Сейчас. Чонгук напряженно смотрит в бездонные глаза, понимая, что это провокация, которая для его нестабильного состояния слишком опасна. Однако Сехун как будто считает, что жизнь не закончится, если нажать на курок. Неоднозначное «я шучу или нет?» читается на его лице яркими буквами, и не понять, что он думает на самом деле. Чонгук крепче сжимает рукоять. Сердце вдруг дергается, как только в голове пролетает мысль, насколько легко будет выстрелить. Сехун добивается именно этого. Принятия правды со стороны Чонгука, осознания своей сущности до последнего сантиметра плоти. Чонгук сильнее давит на его глотку, приказывая себе оставаться в здравом уме, однако кровь в венах горячая, как чертова лава, не позволяющая адекватно мыслить. Сейчас Чонгук представляет собой нестабильный ком нервов, злости и противоречий. Сехун насмешливо закатывает глаза и медленно отстраняется. Красноватый отпечаток на шее выглядит слишком ярким, но по виду парня и не скажешь, что он волнуется. — Какой ты напряженный, — протягивает Сехун со скучающим видом. — Люди вроде нас должны уметь расслабляться, чтобы башка не взорвалась. Чонгук с раздражением рыкает, собираясь опустить пистолет и не потратить больше ни секунды времени на этого человека. Однако Сехун вдруг перехватывает ствол и подносит к своим губам: — Ты не слышал? — Сехун понижает голос до зловещего шепота, вцепившись взглядом в Чонгука почти намертво. — Я сказал расслабиться. Язык изо рта вдруг выскальзывает, слишком мокрый и розовый, чтобы затем скользнуть вдоль корпуса пистолета и зацепить дуло. Чонгук замирает, пораженно наблюдая за этой гадкой картиной. Сехун театрально закатывает глаза, изображая наслаждение, и выпускает шумный выдох из груди. Игривый и немного издевательский взгляд прячется за веками, а губы распахиваются еще шире. Обхватывая ими ствол, он резко насаживается головой и заглатывает еще глубже, начиная посасывать дуло с жадным низким рычанием. Чонгук следит за этим безобразием, как вкопанный, прежде чем наконец понимает, что он имел в виду под ебаным призывом расслабиться. Сехун рывком отстраняется с таким видом, словно на грани оргазма. Ниточка слюны тянется в сторону, но обрывается, когда он вытирает рот ладонью. — Чонгуки любит, когда парни так делают, да? — спрашивает Сехун с издевательством, поднимая полный желания взгляд. Блестящие от слюны губы растягиваются в хитрой ухмылке. — Я могу заставить тебя расслабиться, если сам не можешь. Чонгук смотрит на него, не моргая, и чувствует, какие дикие истерики закатывает сердце в груди. Дыхание срывается на хрипы, когда он делает очередной вдох, загипнотизированный этими блядскими глазами напротив, которые всю душу вытаскивают. Однако Сехун очень ошибается, если думает, что подловить Чонгука легко. Вместо ответа он рывком вытряхивает обойму на пол, швыряет мокрый от слюны пистолет на стол и вылетает из комнаты. Сверкающее месиво перед глазами не позволяет разобрать дорогу, но Чонгук по памяти врывается в комнату на втором этаже, забирается на кровать и дрочит настолько жестко, что сердце выпрыгивает наружу. Сехун не ошибся только в одном: он действительно должен сбросить напряжение, если не хочет обезуметь окончательно.***
Розовые зайчики прыгают по черным стенам, налетают друг на друга и взрываются яркими вспышками света. Маленькие взрывы осыпают искрами пыльный бетон, как красивая звездная пыль или конфетти, но исчезают в полете, не добравшись до пола. Джин почти чувствует призрачный запах гари. Зайчики размываются на нечеткие розовые пятна, пока не превращаются в осколки стекла, будто бы кто-то разбивает зеркало. Блестящие кривые частицы витают в невесомости, словно в помещении отрицательная гравитация. Джин следит за ними из-под прикрытых глаз, не ощущая ничего, кроме спокойствия. Ватное тело не чувствуется, как чужое, и просто лежит рядом. Не ощущает ни скомканной грязной простыни, ни жестких веревок, сжимающих его запястья. Джин следит за блестящими пятнами, которые снова переливаются розовым, и мечтает остаться равнодушным навсегда. В секунды здравомыслия он напоминает себе, что нужно выжить любой ценой. Напоминает, пока разум снова не затуманивается, не позволяя ни о чем думать. Даже о том, насколько сильно чужое жирное тело придавливает его к кровати. Надзиратель давит сверху всем своим огромным весом, трахает жестко и бесчувственно, на дикой скорости вбиваясь в лежащего парня. Джин никак не реагирует, слыша только мерзкие шлепки голой кожи, которые слышатся будто издали. Рваные жестокие движения внутри совсем не чувствуются, словно все это происходит с кем-то другим. Джин продолжает следить за розовыми зайчиками. Один из них замирает напротив кровати и вдруг оборачивается, но вместо маленьких глаз только зияющие черные дыры. Джин бездумно смотрит в них, словно провалиться пытается, прежде чем надзиратель напирает еще сильнее, загораживая обзор на иллюзию. Вцепившись в перила кровати, мужчина загоняет член еще глубже, не заботясь ни о чем, кроме собственного наслаждения. Неприятный хлюпающий звук смазки становится еще громче, пока толчки не превращаются в рваные бешеные рывки. Мужчина рычит, брызжет слюной, трахает грубее, не встречая никакого сопротивления. Член легко скользит внутри, врываясь как можно глубже. Джин достаточно разорван, чтобы не испытывать трудностей. Приоткрыв рот, он лишь хрипло дышит, закрывая глаза, потому что вспышки света становятся слишком яркими, чтобы выдержать. Возможно, то, что он не чувствует ничего ниже пояса — еще один эффект наркотиков, а не того, что за последние месяцы его изнасиловали до парализованного состояния. Джин пытается вспомнить, когда ощущал свои ноги в последний раз, находясь на грани обморока, но в голове невероятно пусто. Как будто нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Надзиратель замирает и с приглушенным рёвом кончает внутрь, вцепившись в изголовье кровати настолько сильно, что дерево почти трещит из-за давления. Тяжелое дыхание и низкие рычащие звуки для Джина похожи на раскаты грома, что разворачивается над головой. Иногда он действительно может слышать грозовой фронт, но чаще всего принимает его за иллюзию, как и остальные вещи, которые может слышать, включая до дрожи знакомый голос, который напоминает о прошлой жизни. — Лучше любой шлюхи, — шепчет мужчина, прежде чем наклониться над парнем еще ниже. — Я не должен повторять, что случится, если ты расскажешь кому-нибудь? Не разбирая слов, Джин не двигается, когда надзиратель встает. Запястья ноют из-за жестких веревок, но разницы никакой нет. Если его не привязывают здесь, чтобы использовать ради веселья, то привязывают в ледяном подвале, расположенном глубоко под землей, чтобы снять очередное мерзкое видео, исполняя частные заказы. Кожа на запястьях покрылась еще более уродливыми шрамами, чем следы, оставшиеся из-за порезов. Джин даже не замечает, как истерически дергает руками, когда оказывается в том чертовом подвале. И ничего не может сделать с собой. Как будто тело на инстинктах пытается вырваться, повинуясь единственному желанию, которое давно стало бессознательным. Вырваться, чтобы выжить. Бороться раз за разом, даже если никогда не получается. Джин чувствует на себе чужой въедливый взгляд, который, словно лезвие, осторожно разрезает кожу на щеке. Надзиратель внимательно осматривает его со странным выражением, пока не задирает ткань его футболки, чтобы проскользнуть ладонью по коже. Джин едва ощущает прикосновение. Наркота затуманивает сознание, заставляет прекратить реагировать, и он просто выдыхает носом, из-под полуприкрытых век наблюдая за движением чужой руки. Жирные пальцы проходятся вдоль позвоночника, сползают ниже и оглаживают голые ягодицы, выставленные напоказ. Джин закрывает глаза. Приспущенные спортивные штаны сбиваются на коленях, грязные и воняющие его собственным страхом. Джин все еще боится будущего. Несмотря на то, что эмоции теперь чувствуются иначе, искаженные кислотой в его крови, он все равно боится: ощущение первобытного животного страха скользит по коже, как эти пальцы, оставляя длинные кривые полосы, как лезвие ножа. На спине виднеются кривые шрамы, зажившие порезы, синяки. Надзиратель задумчиво хмыкает, оглядывая следы избиений ремнем, оставленные на Джине несколько недель назад. Гематомы расползаются по некогда идеальной коже, истерзанной пытками, подчеркивают выпирающие кости. Нездоровая худоба становится еще более заметной. Пальцы оглаживают синяк на лопатке, затем поднимаются выше, пока не исчезают вовсе. Джин не открывает глаза, однако слышит, как мужчина шуршит чем-то у изголовья. Внезапно охват на правом запястье становится слабее. Тяжелый узел медленно отпускает его, когда развязывается веревка. Джин пытается пошевелить запястьем, которое почти онемело из-за долгого нахождения в одной позе, и вспоминает, как часто в своей жизни обещал себе не сдаваться. Прежде чем мозг вдруг заставляет вспомнить и то, что не только он не имел права делать это. «Я нашел хорошего врача. Нельзя сдаваться, ты понимаешь? Послушай. Это еще не конец, слышишь меня?» И ведь врач действительно был хорошим. Обладая необычайно низким голосом, почти бархатным, он всегда носил наручные часы на правой руке и ею же поправлял очки с периодичностью в несколько минут, как будто чтобы сосредоточиться. Записывал симптомы всегда медленно и задумчиво, рисовал какие-то линии, словно история болезни Сонхёна была картой выдуманного государства. Однако вместо городов и поселений были симптомы, вызванные раковыми клетками. Как мерзкая паутина, они расползались внутри его тела, сжирали заживо, заставляли медленно умирать. Джин не помнит, в какой момент врач перестал записывать. Однажды он просто закрыл глаза, немного покачал головой, вновь посмотрел на документы и сказал, что шансов больше нет. Озвучил то, что блестело сияющими надписями на бледном лице Сонхёна и давно было очевидным. Вот только Джин всегда был человеком, который надеялся на лучшее до самого последнего момента, даже когда все вокруг разрушалось. Даже когда разрушался живой человек. Джин приоткрывает глаза, когда жирные пальцы надзирателя проходятся вдоль линии челюсти в последний раз. Мужчина слегка усмехается, словно может чувствовать, что Джин мысленно находится не здесь. Отрешение всегда кажется ему забавным, особенно последние месяцы. Раньше любой мужчина наслаждался истеричной реакцией, которую вызывал с помощью какого угодно дерьма, которое вытворял с ним, но надзиратель оказался другим. Разглядывая равнодушие на лице Джина, он как никто искренне наслаждается им, словно мысль вытащить все живое из человека кажется ему действительно прекрасной. Розовые зайчики на стенах отвлекают, перетягивают все внимание на себя, пока не начинают меркнуть, исчезая маленькими точками. Длинная игла пронзает мягкую кожу на сгибе локтя. Джин старается не закрывать глаза, отлично зная, что очередная доза перед уходом надзирателя всегда заставляет отключаться, но ничего не может сделать. Чудовищная слабость накатывает за считанные минуты, размывая стены перед глазами, вынуждая расслабиться окончательно, не совершив ни единого движения. Надзиратель лишь усмехается, одаряя парня последним взглядом, прежде чем выйти за дверь. — Спи сладко, куколка, — шепчет он напоследок. Джин падает во мрак, в последний раз напоминая себе, что нужно выжить. Любой ценой.***
Раздражающие мужские крики напоминают вопли из ящика, по которому на повторе крутят дешевое кино ужасов, вот только кровь настоящая. Разбрызгиваясь во все стороны, как святая вода взмахом священника, она окрашивает алыми брызгами стены, темный бетон под ногами и даже лицо Чонгука, которое тот старается держать спокойным, чтобы не выглядеть жестоким или наслаждающимся насилием. Чонгук не наслаждается. Вгоняя лезвие ножа в чужое лицо, он воспринимает это как наказание, чем оно и является, но совершенно точно не актом веселья. Сехун позади, разумеется, совсем другого мнения. — Не жалей ублюдка, раптор, — приказывает он с тягучей интонацией, которая всегда появляется, когда Сехун улыбается настолько широко, словно выиграл миллион вонн в лотерею. Закатанные рукава его белой рубашки выглядят грязно-бурыми из-за впитавшейся крови. Чонгук рывком отстраняется от вопящего мужика, вытирая ладонью часть своего подбородка, но лишь сильнее размазывает рыжие пятна на коже. Пальцы сводит от раздражения, желания закончить все это, вернуться на базу Корса и принять контрастный душ, однако дел еще полно. Перед ним четыре человека, связанные по рукам и ногам, ожидают пыток и приближающейся смерти, которая коснется всех по очереди. Чонгук поднимает мрачный взгляд, мельком оглядывая силуэты. Завязанные тряпками головы болтаются во все стороны, как игрушечные, и пронзительно вопят, создавая еще больше шума. Сехун вновь смеется, закидывая автомат на плечо. Чонгуку чертовски хочется заткнуть уши, чтобы не вариться в этом хаосе, даже если в качестве музыки будет играть немецкий рэп. Внезапно перед глазами появляется Хосок, обожающий включать подобное в гараже, но исчезает слишком быстро, чтобы начать раздражать старым воспоминанием. Чонгук бесится из-за другой вещи. Приказав Хосоку выехать из города как можно дальше вместе с Тэхёном, чтобы избежать неприятностей, когда люди господина Ро начнут искать его, он в последнее время боится, что тот уехал слишком далеко, чтобы когда-нибудь вернуться. Чонгук рычит, швыряя испачканный нож на пол. Донгон должен был согласиться приютить их на какое-то время. Чонгук вспоминает, как неделями ходил за ним с желанием попросить убежище, однако любой мрачный взгляд мужчины давал понять, что многого ждать не стоит. Корса не защищает людей, которые работали на территориях Гуросан Па, и только последний раптор оказался исключением. Возможно, окажись они здесь, то превратились бы в мощный рычаг давления на Чонгука, которым Сехун или любой другой мудила захотел бы воспользоваться. Нельзя, чтобы банда знала, кем он дорожит. Это всегда влечет за собой неприятности. — Чонгук, — вдруг рявкает Сехун, резко возвращая к реальности. Чонгук швыряет на него злой взгляд. — Выглядишь так, будто молишься за его блядскую душу. Эта свинья попадет в чистилище, не сомневайся. Давай, еще полно работы сегодня. Закончи с ним. Чонгук выдыхает и медленно переводит взгляд на мужчину напротив. Мелкие крысиные глаза блестят из-за слёз. Сехун хотел, чтобы он видел все происходящее, мог еще острее чувствовать собственный липкий страх, когда кончик ножа упирается в его грудину. Изрезанная рубашка свисает вниз жалкими лохмотьями, выпачканными в крови. Чонгук опускает взгляд ниже, замечает несколько легких порезов. Внутри поразительное опустошение. Не внутри мужчины — в Чонгуке. Наказывать свиней из Гуросан Па стало его основным занятием, и теперь, когда перед ним очередной выродок, он действительно ничего не чувствует. Ни жалости, ни сострадания, присущего всем живым людям, в груди которых бьется сердце. Чонгук давно не чувствует себя человеком. Возможно, человечность способна исчезнуть, размышляет он, поднимая грязный нож. Лезвие больше не блестит, вымазанное в багровой крови, и ощущается еще тяжелее из-за стекающей жидкости. Чонгук вновь поднимает взгляд, чтобы посмотреть на мужчину, и замечает собственное уродливое отражение в его стеклянных глазах. Человечность можно оставить снаружи, в главном зале Корса или под неудобной подушкой в комнате, на которую каждый раз падает его голова с единственной мыслю — однажды вернуть прежнего себя. Как только настанет подходящий момент. Как только он вернет Джина. Чонгук не меняется в лице, оглядывая мужчину, прежде чем рывком вогнать нож в его живот. Нечеловеческий высокий вопль вырывается наружу, взметает ввысь, к прогнившей крыше заброшенного здания, выбрасывается в дыру разбитого окна. Чонгук не вздрагивает, чувствуя, как горячая жидкость заливает пальцы. Мужчина хрипит, едва шевелит губами, пока изо рта не выливается кровяная масса. Воняющее страхом и смертью тело вздрагивает, но замирает окончательно и падает, соскользнув с широкого ножа, как кусок мяса. Чонгук пытается внушить себе, что этот мужчина или любой другой был тем, кто разрушил его отряд, словно это может сделать из него меньшего убийцу, чем он является сейчас. Однако на самом деле не может знать наверняка. Чонгук просто убивает людей из конкурирующей банды, повинуясь командам своего лидера. Мысль прикрываться благими намерениями даже перед самим собой вдруг кажется неприятной и скользкой, как влажный рвотный след на бетоне. Чонгук не может оправдывать себя. Пальцы слегка дрожат из-за адреналина, разгоняющего горячую кровь по венам, когда он вновь поднимает взгляд, чтобы посмотреть на остальных. Заложники с завязанными лицами напоминают оживших мумий. Мгновение Чонгук пытается понять, как должен к ним относиться, однако опустошение в груди не позволяет ничего чувствовать, кроме холода. Может быть, это и есть ледяное равнодушие, позволяющее маньякам из страшных историй нападать на людей без колебаний, отрезая им головы, будто бы это ничего не значит в итоге. В глубине души Чонгук боится этого чувства. И все же не делает абсолютно ничего, чтобы прекратить падение в бездну. Мужчина слева визжит, как настоящая свинья, когда Чонгук поднимает ствол и простреливает ему обе ноги. Из дыр в брюках мгновенно брызжет густая кровь, заливая грязный бетон большой горячей лужей. Выстанывая от боли, мужчина вопит, умоляя отпустить его, когда Чонгук рывком хватает его за грязные волосы и оттягивает назад, заставляя выгнуть шею. Кадык истерично дергается, натягивая кожу, когда тот продолжает пыхтеть что-то неразборчивое сквозь слои изоленты и тряпок. Сехун вдруг смеется позади, наблюдая за казнью, когда Чонгук вновь подносит нож к чужому животу, чтобы вспороть, как и предыдущего. Смех высокий, звонкий, почти отвратительный. Чонгук рыкает, отрекаясь от всяких эмоций, чтобы наконец закончить дело, пока не ощущает горячее дыхание на своей шее. Сехун вновь оказывается слишком близко, обожающий испытывать Чонгука на прочность любым наглым способом. — Расслабься, — шепчет Сехун, издевательски растягивая слова, которые Чонгук слышит невероятно четко только из-за того, что парень выдыхает их прямо в его ухо. — И выбери другое место на этот раз. Чонгук мрачнеет, сильнее сжимая рукоять ножа, пока длинные пальцы Сехуна не накрывают его запястье, заставляя поднять выше. Неосознанно расслабив руку, Чонгук следит за тем, как она поднимается и останавливается возле чужого горла. Бледная кожа блестит из-за пота и брызг крови. Чонгук впивается взглядом в выпирающие вены, представляя, какой бешеный под ними пульс. И слышит негромкое, нежное: — Режь здесь. Тягучие слова вползают в мозги низкой вибрацией, щекочут нервные окончания внутри Чонгука, заставляют еще сильнее стиснуть нож. Он смотрит не отрываясь и видит, как мужчина вновь сглатывает, растерянный бездействием боевиков. Завязанные глаза не позволяют ничего видеть, и именно это делает жертв гораздо более нервными, реагирующими на малейший шорох извне. Чонгук все еще не двигается, осознавая это в полной мере, и будто бы специально не производит ни звука, чтобы напугать еще сильнее. Внезапное ощущение власти и превосходства окрыляет его, возвышает над этими скотами, дарит приятное теплое чувство. Опустошение вдруг рассеивается, и Чонгук чувствует, как нарастает решительность, позволяющая закончить дело. Начать относиться ко всему иначе. Как в игре, в которой он имеет полный контроль над происходящим и может решать, кто на самом деле заслуживает смерти. — Давай, — напирает Сехун, щекоча кожу горячим дыханием. Чонгук напрягается до последней клеточки, отлично понимая, как сильно Сехун влияет на него. И что сопротивляться этому бесполезно. — Сделай это. Убей его прямо сейчас. Давай, Чонгук! И Чонгук исполняет приказ. С хладнокровием, присущим только истинным убийцам, неспособным когда-нибудь стать людьми. Без малейшей ярости, спокойно и жестоко. Мужчина пытается закричать, но разве что хрипит умирающей собакой, когда лезвие резко разрывает кожный покров, позволяя крови брызнуть во все стороны. Горячая жидкость покрывает лицо и одежду Чонгука, скапливается темной массой на щеках, стекает вдоль пальцев вниз, воняющая и черная из-за приглушенного света. Чонгук молча следит, как бездыханное тело мужчины валится на пол, и ничего не чувствует. В оглушающей тишине, в которой почти можно слышать, как булькает кровь, заливающая пол, Чонгук едва ощущает самого себя, пока не слышит пронзительный смех Сехуна. — Красиво, — усмехается он, закидывая автомат на плечо. — Следующий. Чонгук вновь повинуется, исполняя приказ, потому что держаться больше не за что. Брызги крови окрашивают оставшиеся чистые куски его одежды, как капли краски. До спазма сжимая нож, Чонгук наносит ранения одно за другим, разрывает остатки чужой рубашки, слышит приглушенные вопли других заложников, пока все звуки не превращаются в сплошной белый шум, отрезающий его от реальности. Происходящее напоминает сон или нелепое кино, снятое за один жалкий вечер. Здесь нет ни хороших декораций, ни сюжета, ни какого-либо смысла. Здесь есть только нечеловеческая жестокость и ледяное спокойствие, которое ее подпитывает, как энергетический блок, помогающий ей работать. И ничего больше. Сехун смеется еще безумнее, громко нахваливая Чонгука за старания, и выглядит так, словно отлично понимает, во что превращает этого парня. — Истинная красота, — шепчет он скорее себе, чем Чонгуку, который с равнодушием железной машины режет заложника на части. Чонгук не останавливается, пока не замечает, что мужчина давно перестал дергаться и вопить. Очередное мертвое тело валится на пол с тяжелым противным звуком. Дыша немного чаще обычного, как после утренней пробежки, Чонгук выпрямляется, залитый кровью, и наконец оборачивается. Сехун оглядывает парня цепким взглядом, не скрывая искреннего восхищения, и усмехается еще шире, довольный его стараниями. — Никогда не видел ничего лучше, — признается Сехун, прежде чем встретить ядовитый взгляд Чонгука, не похожий ни на чей больше, кроме взгляда маньяка. — Вот теперь ты выглядишь как настоящий раптор.***
Натяжение цепей в подвале зависит от прочности ремней, которые крепятся к человеку на столе, потому приходится каждый раз проверять, чтобы кожа не была слишком растянута и не позволяла цепям свисать вниз. Обхватывая железные звенья, господин Ро задумчиво разглядывает их, чувствуя стальной холод на кончиках пальцев. Здесь всегда чудовищно холодно, но не только из-за сырости внутри помещений и того, что они находятся под землей. Мужчина уверен, что холода становится больше, когда очередной мальчишка начинает кричать, рассыпаясь на части прямо на этом черном столе и почти чувствуя дыхание собственной смерти, опаляющее его затылок. Дыхание всегда отдает льдом. Смерть не может быть горячей. Это застывающий лёд и бесконечный невыносимый холод. Наигравшись со звеньями цепей, господин Ро медленно опускает их и поднимает взгляд на огромную машину напротив стола, напоминающую пыточный механизм. Черные решетки и торчащие провода, как в каком-нибудь ужасном кино, заставляют поневоле выпустить тяжелый выдох. Машина выглядит, как из другого мира, по чудовищной случайности оказавшаяся здесь. Толстые железные части конструкции выпирают наружу и закручиваются внутрь, как щупальца, создавая поистине зверский вид. Смотря на нее настолько близко, можно почти заметить, как все это двигается, словно машина действительно дышит, как настоящий живой организм. Нечто, питающееся чужими криками. Любой человек ощутит что-то подобное рядом с ней, погрузившись в неприятное состояние необъяснимого страха, какой испытывают люди, если что-нибудь оказывается вне их контроля. Машина сама начинает контролировать входящих сюда. Словно живое существо, она ментально давит, выкачивая силы, энергию, чтобы истощать человека, пока он не окажется настолько охвачен ужасом, что едва сможет дышать. Господин Ро поднимает руку и медленно оглаживает металлические части, напоминающие острые животные клыки. Находясь на уровне его подбородка, немного ниже, они выглядят так, словно в любой момент начнут двигаться. Мужчина хмыкает, разглядывая сталь, и размышляет, насколько прекрасно и ужасающе смотрится это изобретение. Сейчас их почти нигде не найти. Изготовленные на заказ для «Когтей» несколько лет назад, эти машины были визитной карточкой клуба, однако все до последней сгорели во время пожара. Видеть перед собой нечто подобное больше похоже на сон, чем на реальность, потому что никто их теперь не собирает. Однако, как оказалось, достаточно иметь знакомых в нужных отраслях, работающих с железом, чтобы воссоздать этих чудовищ из пепла и пыли, вдыхая в них новую жизнь. Усмехаясь, мужчина отходит назад и щелкает пальцами, привлекая внимание нескольких надзирателей, которые подключают разнообразные провода к розеткам в стене. Они одновременно вскидывают головы, прекратив свое занятие. — Сколько еще ждать? — возбужденно спрашивает господин Ро, не в состоянии бороться с желанием увидеть машину в действии. — И почему камеры еще не установлены? Я же сказал, что все должно быть готово к полуночи, когда начнется трансляция. Никто из вас не представляет, сколько денег принесет эта сессия. Нельзя начинать с опозданием. Надзиратели переглядываются и кивают несколько раз, возвращаясь к жирным проводам. Машина продолжает стоять без движения, но вскоре загораются небольшие красные лампочки, напоминающие мелкие злые глаза за толстой решеткой. Господин Ро швыряет на них взгляд, вспоминая самый первый прототип механизма. Заплатив огромные деньги за представление, он помнит, как сидел в кресле и не мог отвести взгляд, жадно наблюдая за сценой жутких мучений несчастного парня лет восемнадцати. Привязанный к столу, стоящему под наклоном, он извивался изо всех сил, словно действительно верил, что машина перестанет работать, разрывая его изнутри огромным силиконовым членом, и щупальца прекратят давить на плечи и спину настолько сильно, словно она держит его специально, как жертву. Зрелище было необыкновенное. Господин Ро шумно выдыхает и резко отворачивается, чтобы не потерять контроль. Извращенный секс, смешанный с пытками и страхом всегда заводил его за секунду, разогревая изнутри адским пламенем, и он никогда не мог сопротивляться своим желаниям получить больше. Из хаоса воспоминаний о машинах и посещении «Когтей» внезапно появляется Джин, заставляя рывком обернуться в поисках его надзирателя. Разматывающий оставшиеся провода, мужчина в военной униформе склоняется над ними еще ниже, оказавшись в тени огромного механизма, из-за которого его почти невозможно увидеть. — Приведите Джина, — приказывает господин Ро, заставляя надзирателя резко поднять голову. — Двадцать минут до начала. Я хочу, чтобы он был здесь заранее. Если он все еще слабо ходит, то принесите его на руках. Не стоило накачивать Джина смесью всякой дряни, мысленно хмыкает он, отворачиваясь. Надзиратель передает провода другим работникам и выпрямляется, чтобы выполнить приказ, скрывшись за железной дверью. Господин Ро внимательно следит за его силуэтом, раздумывая, насколько правильным решением окажется подготовить Джина перед сессией, чтобы тот принес как можно больше денег этой ночью. Джин всегда был священной коровой, которая приносила бабло. Печальный ребенок, которого лишили наркозависимой матери, выглядел как нельзя лучше для того, чтобы стать выгодной инвестицией. Аристократические черты лица, красивые глаза, маленький нос и полные губы. Каждая деталь казалась господину Ро божьим подарком, как если бы он совершил нечто действительно значимое в прошлой жизни, чтобы получить такое вознаграждение в этой. Господин Ро до сих пор помнит дни, когда принимал решение оформить опеку над этим ребенком. Растерянный вид испуганного мальчика вспоминался ему во снах, преследовал видениями в темных улицах, вспыхивал перед глазами в какой угодно неподходящий момент времени, заставляя снова и снова гордиться своей находкой. Господин Ро прекрасно знал, какой суперзвездой станет Джин. И когда обстоятельства в итоге сложились так, что ему пришлось покинуть «Красный гранит», он не жалеет о решении создать частную порностудию, чтобы продолжить зарабатывать на нем. Надзиратель приводит Джина, и взгляд господина Ро мгновенно впивается в него издали. Болезненный бледный вид, белые губы и заметные синяки делают парня еще более прекрасным на вид. Обреченный, но чудовищно красивый, он медленно подходит ближе на слабых ногах, ведомый надзирателем, но не поднимает головы, словно всерьез настолько равнодушен, что не испытывает никакой заинтересованности в том, что ожидает его этой ночью. Колени слегка дрожат, выпирая из прорезей на джинсах. Господин Ро сдержанно хмыкает, предвкушая отличную запись, и кивает надзирателю, чтобы тот отпустил его. Джин не двигается. Застывая посреди помещения, он смотрит вниз и слегка пошатывается: головокружение из-за наркотиков продолжает истощать его, несмотря на то, что вся дрянь должна была вывестись. Во время сессий он должен быть в сознании, думает господин Ро, потому что только настоящие вопли, не приглушенные наркотиками, способны завлечь всех зрителей до единого. — Итак, — начинает господин Ро, даже коротким словом заставляя Джина вздрогнуть. — Готов немного поработать сегодня? Ты же слышал, что это будет особенная сессия. Бледнея еще на несколько тонов, Джин медленно поднимает взгляд, боясь каждой следующей секунды. И видит огромную машину возле дальней стены. Дьявольский механизм заставляет вмиг застыть, как восковая статуя, но мужчина лишь усмехается с его реакции. — Лучшая машина осталась там, как ты знаешь, — продолжает господин Ро, — но некоторые люди умеют работать руками, создавая поистине невероятные вещи. Думаю, она достаточно похожа на предыдущие. Не настолько большая и вычурная, но выполняет свое дело как следует. И ты будешь первым, кто испробует ее в действии. Джин не слышит ни слова. Парализованный необъятным ужасом, он во все глаза смотрит на ожившее чудовище, настоящий кошмар из прошлого, и едва может дышать. Взгляд сам собой выхватывает малейшую деталь. Крючковатые железные щупальца. Бесчисленные провода, которые вытягиваются назад, как змеи, подключенные к множеству переходников и розеток. Жирные прутья решетки посередине, скрывающие главную камеру, записывающую все самое интересное с наилучшего ракурса. Джин прекращает дышать окончательно, чувствуя, как глазные яблоки болят из-за напряжения, но ничего не может сделать. Ужас ползет вверх по гортани, как мерзкий слизняк, и через секунду наверняка сдавит поперек шеи, чтобы задушить окончательно. Господин Ро раскрывает челюсти, собираясь приказать раздеться, однако парень ничего больше не видит, когда рывком разворачивается и кидается к двери, вдруг осознавая, что не выдержит этого. Мужчина кричит остановиться, привычно угрожая расправой, и его властный голос действует на него еще сильнее. Джин выскакивает в коридор, испуганный до малейшей клеточки, и даже не понимает, что делает, кидаясь направо. Черные стены угрожающе смотрят на него отовсюду, лампочки под потолком жутко мигают, усиливая липкий ужас, однако он бежит как никогда быстро, лишь чудом передвигая ноги из-за ужасающей слабости, но впервые за долгое время ощущает их целиком и полностью. Или же это животный страх заставляет их двигаться. Израненное тело вспыхивает болью при каждом шаге, приказывая остановиться, одуматься, но в мыслях только одно: «Я не выдержу я не выдержу я не выдержу». Захлебываясь ужасом, Джин несется вперед на всей скорости, не разбирая дороги, и слышит, как из подвала выскакивает надзиратель, кидаясь вслед за ним с мерзкими воплями. Страх подкашивает колени и вместе с тем подталкивает вперед, заставляя двигаться еще быстрее, спотыкаться, но бежать дальше. Истерично дыша, он распахивает рот, чувствуя, что воздуха недостаточно, и через несколько поворотов и закрученных лестниц врывается во мрак собственной комнаты. Привычные пыльные стены и старая железная кровать впиваются в него ответным взглядом, как живые, и молчаливо спрашивают, какого черта он делает. Джин не может придумать ответ. Он просто знает, что оставаться здесь нельзя. Сердце вырывается вон из груди, кричит на всей своей громкости, разрывая мозги на части. Не выдерживая, Джин крепко обхватывает голову ладонями и рывком оборачивается несколько раз, дрожа посреди комнаты, как будто пытаясь провалиться под землю, однако продолжая оставаться в ней. — ДжейКей, — хрипло шепчет Джин, истекая чудовищным страхом и виной, которая накидывается на него следующей, словно ждала именно этого момента. Наконец произнося его имя, впервые за долгие месяцы, Джин не может сдержаться, до боли прикусывая губы, потому что вспоминает, как Чонгук стоял посреди этой чертовой комнаты и смотрел на него. Пугающе настоящий. — ДжейКей! Ты же был здесь, ДжейКей! Горло разрывается от хрипов, которых становится только больше, когда он продолжает кричать, заставляя голосовые связки работать. Он вновь рывком оглядывается в жалкой надежде, что Чонгук снова материализуется здесь, но приглушенный шум из коридора заставляет вдруг замереть. Нельзя, совершенно точно нельзя здесь оставаться. Иначе все закончится. Навсегда на этот раз. Джин истерично вдыхает и кидается вон, выскакивая обратно в коридор. «Выжить любой ценой». Джин ракетой несется по черным коридорам, проскальзывая в самые узкие из них в попытках затеряться среди этого лабиринта. Надежда найти выход изнывает под сердцем, давит, вырывает хриплые жалкие выдохи из груди. Джин продолжает бежать, не веря, что действительно делает это, зная, что отсюда никак не спастись, но не позволяет себе остановиться. Чувствуя, как разваливается, теряя по дороге ржавые гнилые части собственной личности, оставляя их здесь навсегда, он позволяет этому случиться. Ничто не может длиться вечно. Никакая сила не позволит ему остаться живым, даже невероятная выдержка, которая заставляла возвращаться из мертвых раз за разом до этой ночи. Джин всем своим телом чувствует, что она больше не сработает, и продолжает нестись вперед, пролетая мимо множества закрытых дверей, пока не выбегает в просторный зал, освещаемый лунным сиянием из задернутых жалюзей на больших окнах. Охрана мгновенно кидается на него со всех сторон, едва заметив парня, который совершенно точно не должен быть здесь. Джин отскакивает с воплем, чудом избежав огромной ладони, которая пыталась ухватить его за грязный подол рубашки. Мужчины угрожающе рычат, шипят, как демоны, но Джин бежит еще быстрее, на всей скорости пролетая зал и очередной коридор, не замечая совершенно ничего вокруг, кроме бликов лунного света. Двигаясь на чистом отчаянии, он передвигает ногами на бешеной скорости и вопит от боли, с которой работают оставшиеся мышцы, толкая его тело вперед. Слёзы застилают глаза: терпеть боль почти невыносимо, кажется, что каждая клеточка разрывается, выжигая его изнутри диким пламенем, однако даже это не останавливает его. Красная табличка «выход» появляется из-за очередного поворота, прикованная к железной двери, как издевательская галлюцинация. Джин кидается к ней, чувствуя взмахи чужих ладоней и свист застоявшегося воздуха. И сердце выбрасывается вон, как только он влетает в дверь и выскакивает на улицу через черный выход. Свежий воздух настолько резкий, что Джин заходится чудовищным кашлем, зажмуривая глаза. Как же давно он не был на улице. Замерев всего на секунду, чтобы прогнать прочь головокружение, вызванное чистейшим кислородом, он видит темный двор, охраняемый несколькими мужчинами. Рывком обернувшись на звуки, они одновременно срываются с места, крича, чтобы Джин не двигался. Однако ничто не заставит его остаться здесь. Никакая чертова сила, способная остановить любого другого человека, не остановит Джина сейчас. Выстрелы разносятся оглушающими резкими звуками, когда Джин кидается через весь двор, молясь всем богам на свете, как вдруг прекращаются. Охранник громко кричит другому, что парень должен остаться живым, иначе господин Ро прикончит их обоих. Джин слышит обрывки фраз, угрозы, брошенные злобным голосом, и несется еще быстрее к дальней стене территории, превозмогая боль и тошноту, пока вдруг не замечает, как распахиваются ворота. Въезжающая во двор машина освещает мрак большими фарами, похожими на два здоровенных глаза. Джин не думает, когда кидается прямо к ней, не разбирая ни единой мысли, кричащей в голове в этот самый момент. Машина резко останавливается, заметив выбегающего из темноты парня с широко распахнутыми глазами, почти дикими, но водитель не успевает ничего сделать, когда тот пулей проносится мимо, оставляя все кошмары позади. Кислород действительно разрывает лёгкие, однако еще сильнее на Джина действует внезапная, невероятная, недостижимая прежде свобода. Дрожа каждой клеточкой от восторга и ужаса, он не замечает, как раздирает босые ноги в кровь, когда бежит по сухим веткам деревьев и камням, продираясь сквозь черные заросли леса. Поглубже во тьму, как можно дальше от бесконечной боли. Дальше от приближающейся смерти, которая чертовски готова наконец принять его — он чувствует это каждым сантиметром своей души. Ледяной ночной воздух отрезвляет и будто бы придает сил, даже когда он уверен, что сейчас упадет на землю. Истощенное тело продолжает работать на чистом желании выжить. Дом с каждым шагом оказывается все дальше, но он ни разу не оборачивается, не позволяя себе ни секунды отдыха, пока не замечает полосу света впереди. Пригородное шоссе. Джин движется вперед, раздирает кожу на руках и лице торчащими ветками, спотыкается о жирные корни, кашляет, но все еще бежит — туда, на свет, на спасение, к настоящей жизни, которой у него никогда не было. К Чонгуку. Выбрасываясь прямо на дорогу, Джин кричит, раздирая горло, в последний момент заметив машину, которая выскакивает из-за поворота. Ослепленный ее огромными фарами, он зажмуривается и на инстинктах закрывает голову ладонями, ожидая, что она размажет его по асфальту к чертям, но сразу же слышит пронзительный визг тормозных дисков. — Господи! — звучит испуганный мужской голос, прежде чем Джин слышит звук открывшейся двери. — Как ты выпрыгнул сюда, ты… господи. Джин чертовски дрожит, скрючившись на ледяном асфальте, но рывком вскидывает голову, как только понимает, что перед ним мужчина. Высокий силуэт искажается перед глазами, ведь проклятые слёзы продолжают обжигать щеки, но Джин больше не моргает, впившись взглядом в незнакомца. И осознаёт чудовищно простую истину, которая все это время преследовала его по пятам, пока он бежал не пойми куда, ничего не соображая. Сейчас он понимает ее настолько четко, что ужасается еще сильнее, чем когда стоял перед господином Ро и смотрел на проклятую машину смерти. Истину, которая состоит в том, что любой мужчина — это чудовище. Застывший в нечеловеческом страхе, он чувствует, как эта мысль заполняет всю голову до последнего сантиметра, когда незнакомец приближается. И именно она заставляет его рывком вскочить на ноги. Мужчина, стоящий перед ним, тоже наверняка опасен, как и любой другой в подвале, заламывающий его руки за спиной, накачивающий наркотиками, трахая дико и бесчеловечно, наслаждаясь его громкими криками, воплями, его страхом. Этот мужчина сделает что-нибудь подобное или даже хуже. Обязательно. Джин пятится назад, смотря на него, и не слышит ни единого успокаивающего слова, обещания вызвать скорую помощь, обещания безопасности. Абсолютно ничего. Ни звука, кроме собственного визжащего сердца, которое в безумии приказывает бежать, потому что любой мужчина хочет сделать только одно. Вырвать его душу. Незнакомец протягивает руки с желанием дотронуться до парня, истекающего кровью, плачущего, но Джин рывком уворачивается и кидается прочь. Черный лес затягивает с головой, обхватывает со всех сторон, погружает в себя его истерзанное тело со всеми мыслями, чувствами, с каждым колючим страхом. Ледяной ветер ныряет под ткань грязной рубашки, разодранной на правом плече, ласкает прикосновениями лицо, искаженное гримасой боли и отчаяния. Джин движется вперед, словно в тумане, и не знает, как давно начал рыдать во весь голос. Захлебываясь невыносимой правдой о том, что никогда не сможет верить людям, не сможет надеяться на спасение, не сможет вытащить себя из этой бездны, он кричит, ненавидя свою жизнь каждой клеточкой, каждым нервным окончанием, каждым лоскутом своего тела. Надежды не существует. Настоящей жизни не существует. Спасения, встречи с Чонгуком, нежности которого Джин едва заслуживает. Рыдая, он зажмуривает глаза, слыша отдаленные крики за спиной, прежде чем спотыкается и падает на землю. Сырость и холод обволакивают все тело, как наилучшие объятия, которых он никогда не чувствовал. Закрыв глаза с безумием, он не видит ничего, кроме черноты, даже когда изо всех сил пытается представить, что случится, если он снова встанет и побежит дальше. Ничего не случится. Джин не может даже представить жизнь, которая могла бы начаться после единственного решения подняться на ноги. Ничего, кроме глубочайшей черноты. Именно так выглядит пугающая для него неизвестность, отсутствие веры в лучшее. Джин поджимает губы, скрючивается на сырой земле еще больше и просто плачет, обхватив себя ладонями. Забытый образ Чонгука искрится где-то вдали, на краю сознания, вспыхивая неясной картинкой, но исчезает слишком быстро. Через столько времени нет никаких сил надеяться, что когда-нибудь он снова увидит его. Что сможет дотронуться, почувствует знакомый запах, заметит привычно нахмуренные брови и невероятное тепло в его взгляде, с которым никто никогда на него не смотрел. Джин воет, приглушенно стонет, мечтая вырвать жалкое сердце из груди, которое все еще зовет Чонгука, неизвестно как находя на это силы. Джин ненавидит его, как ненавидит и то, что не встанет, потому что в этом нет никакого смысла. Это действительно конец его жалкой жизни. Ничего нет впереди, да и не может быть. Чужие голоса становятся громче, прежде чем Джин отчетливо слышит собственное имя, заставляющее сжаться еще сильнее на земле. Тысячи секунд проносятся всего за несколько, нещадно приближая его наказание, и остается лишь жалко дрожать в его ожидании, запрещая себе любые движения. Все бессмысленны. Из этой жизни никуда не сбежать. Мир вновь чернеет перед глазами, едва он распахивает их, когда мужчины с криками кидаются на него, заламывая руки и выворачивая суставы до острой боли в мышцах. — ДжейКей! — вопит Джин изо всех сил, рыдая, когда на него обрушиваются жестокие удары. Кричит скорее на инстинктах, чем осознанно. Имя вырывается само собой, настолько же бессмысленное, насколько и вера, что в какой-нибудь из вселенных Чонгук услышит этот крик.***
Чонгук рывком подскакивает на кровати, распахивая глаза посреди ночи. И нутром чувствует, что слышал свое имя.