сладость или гадость?

Игорь не самым честным путём – а именно через того горе-психиатра – узнаёт, как там Серёжа. Поэтому он в курсе, что Разумовский находится под постоянным наблюдением, почти как в тюрьме, а также он всю неделю, что находился в другой палате под слежкой, не разговаривал и плакал без остановок. Почему так происходит, никто не знает. Игорь жутко скучает по Серёже. По тому, как в просторном кабинете в башне были вечно разбросаны фантики от конфет, пока Разумовский работал; по объятиям перед сном, когда парень расслабленно утыкался носом в шею Грома и закидывал одну ногу на него; по валяющимся везде вещам Серёжи в квартире Игоря и по рассказам о новых улучшениях для соцсети, в которых Гром не понимал ничего, но всегда с удовольствием слушал. Как же Игорь радуется, когда ему звонит Исаков, сообщая, что они с Разумовским могут встретиться. Правда, вслед за счастьем следует паника: а как себя вести? Ведь они не виделись уже месяц. Что можно говорить, а что нельзя? А сможет ли Серёжа вообще сказать хоть слово? В каких условиях будет проходить встреча? Гром изо всех сил старается успокоить себя, чтобы не напугать своего парня напряженным состоянием. Ему и так плохо. С этими мыслями Игорь направляется в башню, которую не посещал с того самого дня, когда Разумовского почти не стало. Бездушное стеклянно-бетонное здание встречает прохладой и темнотой. Марго всё ещё отключена, поэтому в башне непривычно пустынно, будто бы она была живой. Достав пропуск, который Серёжа ему дал давным-давно «на всякий случай», Гром проходит через турникеты, ловя дежавю с того самого дня, когда он ещё не знал, что найдет в ванной. «Так. Надо успокоиться. Спокойно», — думает Игорь, облокачиваясь на стену лифта, ведущего к верхнему этажу. Гром стоит с закрытыми глазами всё время, пока не слышит, что двери открываются. Игорь неуверенно делает шаг вперёд, раздумывая, хватит ли у него сил зайти в кабинет, или нужно возвращаться обратно. И всё же он входит, быстрым взглядом окидывая рабочий стол, покрытый тонким слоем пыли, и направляясь к повороту, ведущему к спальне. Постельное бельё на кровати всё ещё смято, и Гром делает пометку в голове, что надо бы убраться, а сам заходит в их небольшую ванную. Он не отмывал ничего в тот день, когда был здесь в последний раз, поэтому на плитке виднеются засохшие разводы крови, а лезвие так и валяется на полу. Игорь, старательно подавив все эмоции, торопливо достаёт пакеты для мусора и складывает туда окровавленные полотенца, скомканные и разбросанные по полу, все лезвия, какие только находит в многочисленных шкафчиках, и прочие испорченные, испачканные вещи. Отложив мешок, он первой попавшейся тряпкой почти судорожно оттирает сухие красные пятна до тех пор, пока ванная не принимает нормальный вид, будто ничего и не произошло. Будто всё, как обычно. Оставшись довольным, Гром отмывает руки и выдвигается в спальню, чтобы застелить кровать и привести комнату в порядок. Когда весь офис и прилежащие комнаты остаются чистыми, без пыли, крови и фантиков повсюду, Игорь падает на мягкий угловой диван, разглядывая картину на стене, которую видел уже очень много раз. Затем Гром достаёт список того, что он собирался сделать в башне, и, поставив галочку у пункта «уборка», идёт собирать некоторую одежду, чтобы передать её в больнице Серёже. Он невольно зависает, уткнувшись носом в мягкую ткань очередной худи, пропахшей терпким ароматом духов Разумовского. Игорь так давно не чувствовал этот родной запах. «Ничего, — твердит себе Гром. — Уже сегодня я увижу Серёжу». Он торопливо засовывает пару толстовок и футболок в сумку и выходит, собираясь быстро заскочить к себе домой и затем направиться в больницу. *** В собственную квартиру Игорь заскакивает меньше, чем на минуту, только закинув себе одну толстовку Разумовского. Гром не очень понимает, как именно он добирается до больницы, ведь все мысли сосредоточены только на Серёже, которого он увидит меньше, чем через час. Игорь приходит в себя, когда на охране спрашивают паспорт и цель визита. Вещи, которые он принёс, старательно перерываются в попытке найти что-то запрещённое, и только потом Грома проводят в коридор, где и проходят встречи. В углу одиноко сидит какая-то женщина, печально смотрящая на проём, ведущий в отделение. Игорь проходит мимо неё и садится в другой стороне, не желая вторгаться в чужое личное пространство, и таким же взглядом гипнотизирует дверь, параллельно раздумывая, что произойдёт дальше. Долго витать в своих мыслях не получается, ведь из больничного коридора выводят тощего парня с длинными рыжими волосами и болезненно-белой кожей. Охранник грубо толкает его в бок, чтобы тот шёл быстрее, а юноша, пошатнувшись, опирается о стену, пытаясь устоять и поднимая взгляд. Серёжа тут же рванул к Игорю, а сам Гром встает, чтобы поймать его. Разумовский со всхлипом прижимается к нему, утыкаясь Игорю в шею и крепко-крепко обвивая руками, будто бы боясь упустить; он что-то лихорадочно шепчет, но Гром не может понять ни единого слова. — Эй, привет, — тихо говорит он, мягко отстраняя Серёжу от себя. — Давай сядем и продолжим обниматься, если хочешь? Разумовский так и не отлипает от Игоря, поэтому садятся на диван они странной многоножкой. Гром краем глаза видит, как по-доброму улыбается та женщина, смотря на них, и как она подскакивает, когда выходит какая-то девушка и бросается ей в объятия. Игорь опускает взгляд и пытается заглянуть Серёже в глаза, и, увидев слёзы, большим пальцем вытирает их, а Разумовский льнёт к ладони, прижимаясь ещё ближе. — Игорь, — голос парня хрупкий и дрожащий, и Гром ловит себя на мысли, что стоит только подуть – и тот сломается. — Игорь, прости меня, я пр-прошу, я умоляю, прости меня. Я т-так виноват, прошу, п-прости… — Серёж, послушай меня, — Разумовский замолкает, глядя на Грома. — Ты не виноват. И тебе не за что извиняться, ладно? Но если… — голос немного дрогнул, и Игорь сглатывает. — Если тебе так будет проще, то знай, что я простил тебя. Я не злюсь, и никогда не злился. Всё хорошо. Серёжа немного дрожит, выслушивая эти слова, а потом утыкается в плечо Грома и шепчет: — Я л-люблю тебя. — И я тебя. Пока они молчат, Игорь рассматривает Разумовского. Он очень похудел и побледнел, и теперь кажется живым мертвецом, ведь кости торчат, больно утыкаясь в руки и грудь при объятиях, а кожа приобрела зеленоватый оттенок. Одет он в белую футболку, поэтому Гром заметил ещё розовый длинный шрам на руке. Волосы немного отросли и будто потускнели; и, кажется, добрая половина выпала, ведь от былой густоты и блеска не осталось и следа. Гром крепче прижимает к себе Серёжу, его любимого Серёжу, которому сейчас так не хватает любви и поддержки. Разумовский сжимает его руками в ответ, судорожно вздыхая и, кажется, потихоньку успокаиваясь. Серёжа поднимает взгляд, и Гром может рассмотреть его лицо: под глазами темно-фиолетовые синяки, щёки сильно впали, губы побелели, а над бледно-рыжей бровью виднеется ссадина, покрытая засохшей корочкой. Игорь предполагает, что это след от тех самоповреждений, из-за которых Разумовского посадили под «охрану». Гром не может сказать, сколько они уже сидят вот так, и тут Серёжа подаёт голос: — Игорь, Игорь… — Да? Я здесь, я рядом, Серый. Разумовский улыбается уголками губ на милое, домашнее прозвище, делает глубокий вдох и продолжает: — Я д-должен тебе кое-ч-что сказать. Серёжа замолкает, потупив взгляд, а Гром осторожно и тихо произносит: — Ты не должен ничего говорить, если ты не готов. Твоё самочувствие и здоровье превыше всего, понимаешь? — Нет, я х-хочу, я… мне н-нужна твоя помощь. Я… пока я б-был, ну, после того случая, ну… меня связали, т-типа, смирительную рубашку н-надели на меня или что-то вроде того… и не в-выпускали, я был п-под постоянной охраной, там сидел м-медбрат и медсестра, — он замолкает, будто пытаясь заставить себя говорить дальше. А Игорь мягко поглаживает Серёжу по плечу, молча поддерживая. — Я плохо п-помню эт-то всё, мне было о-очень плохо и я не с-соображал толком. Но… н-но… эта медсестра и м-медбрат… они… — Разумовский, так и не договорив, утыкается в шею Грома, пока у того на душе скребут кошки. Что бы они не сделали с Серёжей, его это очень ранило. — Они угрожали мне, г-говорили, что обколют меня всяким дерьмом, если я б-буду сопротивляться, и мне будет ещё х-хуже. Они… боже, Игорь, мне т-так стыдно… — Они домогались тебя? — тихо озвучивает свою догадку Гром. Разумовский смотрит на него во все глаза и кивает, поджимая губы и снова кладя голову на чужое плечо. — Они т-трогали меня, а руки у меня связаны, я не мог… не мог оттолкнуть… я только м-мог кричать… а они угрожали, и продолжали, несмотря на крики. Игорь не знает, что сказать. Он нежно поглаживает парня по спине, чувствуя, что дыхание Разумовского выравнивается, а мышцы чуть расслабляются. — Игорь… — Да? — Спасибо. Гром хмурится: — За что? Я даже ничего ещё не сказал. — За то, что ты не сказал, что я виноват в этом. — Но… боже, Серёжа, ты и не можешь быть ни в чем виноват. Не можешь. Вина и ответственность только на них, понимаешь? И я разберусь. Я клянусь, я пойму, кто это и они получат по заслугам. Это не повторится. — Ты об-бещаешь? — Я обещаю. Они сидят, прижавшись друг к другу, пока охранник не говорит, что через пять минут пациенты должны разойтись по палатам. Игорь отстраняется и берёт Серёжу за руку, чтобы не разрывать контакт, и кладёт сумку перед парнем. — Я тебе принёс тёплых вещей, чтобы ты не замёрз тут, — он открывает сумку. — Тут худи без капюшонов, пара футболок и шерстяные носки. Ну, я подумал, вдруг будет холодно… на всякий случай, короче. А ещё тут печенье, твоё любимое, мне сказали, что вот в такой упаковке можно передать. И мы сможем увидеться через день. Ну… всё. — Спасибо-спасибо-спасибо, — лихорадочно шепчет Разумовский, и, с опаской оглядевшись, клюёт губами Грома в щёку. — Я р-рад, что ты пришёл. Это много з-значит для меня. — А как по-другому? — спрашивает Игорь, зная, что ответа не будет. Он обнимает парня ещё раз. — Я люблю тебя. — И я тебя. Всё будет хорошо, слышишь? И я приду сюда послезавтра. Серёжа слабо улыбается, машет рукой, и его уводят обратно в отделение. Гром разворачивается и торопливо идёт к выходу, пару раз срываясь на бег, на улице ловит первое попавшееся такси и едет домой. Игорь никак не может осознать, что именно произошло с его любимым, родным, милым Серёжей. Как только у этих людей поднялась рука на такого беззащитного и хрупкого? У Грома голова идёт кругом. Его тошнит. Выйдя из машины, Игорь понимает, что его шатает, и идёт, опираясь на стены. Увидев знакомую дверь, Гром негнущимися пальцами вставляет в дверную скважину ключ, поворачивая ровно четыре раза и затем заваливаясь в квартиру. Он плохо понимает, как снимает обувь и направляется в ванную, как падает на колени, больно ударяясь ими о ледяной кафельный пол, как его начинает рвать. Игорь, кажется, перенервничал, и только что его организм решил очистить себя от всего. Из глаз невольно начинают течь слёзы, и Гром буквально задыхается от них, рвоты и соплей. Игорь не знает, сколько точно он провёл там, и, последний раз сплёвывая, Гром умывается и чистит зубы. Взгляд невольно задерживается на собственном отражении: отекшие, красные глаза и нос, с которых стекает вода, поджатые губы. Он недовольно хмыкает и выходит в гостиную, стягивая с себя уличную одежду и на ходу влезая в домашние спортивки. Подойдя к дивану, Игорь видит до боли знакомую Серёжину толстовку, которую сам принёс сегодня днём, и, недолго думая, он натягивает её на себя. Разумовскому она великовата, а вот Грому в самый раз. «Надо будет рассказать ему об этом», — думает Игорь, проваливаясь в беспокойный сон.