Жасмин

Косички отрезала, прическа — отстой Последний вагон уедет пустой Сегодня она не вернется домой Хорошая девочка стала плохой Mary Gu — Косички

      Зимы всегда приносили с собой ощущение мрака. Темноты она не боялась, но в этой было что-то могильное, холодное. А холод она не любила. Он проникал в дом через щели, вымораживал стекла на окнах, пускал изморозь по внешним стенам. В детстве от него хотя бы можно было спрятаться в родительских кроватях или под одеялом брата. Даже если оно с утра было покрыто корочкой льда, под ним, рядом с братом, все равно было тепло и спокойно.       Утра зимой она не любила отдельно. Это было мерзкое время, когда за окном продолжала клубиться холодная тьма, а электрический свет в комнате отдавал нездоровой желтизной. Вой ветра за окном напоминал, что вскоре придется выйти наружу, окунуться в ненавистную жижу жестокого мира. Зимой чаще всего приходилось скрываться и жить впроголодь, постоянно экономить на лекарства для мелкого, который в это время чаще болел и болезненно кашлял ночами. А значит, почти никогда не было возможности нормально позавтракать, и холод снаружи пробирался внутрь.       Цзысюань раскрывает глаза, привычно зажимая рот рукой и упуливаясь в разводы на потолке. Сердце колотится, как у крольчонка — это Ибо постоянно так сравнивал, когда они еще спали в одной кровати и ему приходилось успокаивать ее после очередного кошмара. Сейчас Ибо где-то в Пекине, на соседней кровати слышно здоровое сопение младшего брата, да и в комнате отчетливо пахнет теплом и будущим завтраком. На кухне слышны негромкие голоса и Ван Цзысюань, подрагивая, осторожно поднимается с кровати, вытирая мокрые глаза.       — Чуньцзе уже через неделю, — в голосе матери что-то такое, что заставляет Цзысюань замереть на выходе из гостиной.       Вообще-то, они еще должны спать. Но ей опять снилась мама. Как и всегда перед Чуньцзе, на самом деле. Она ни разу не спрашивала, как с этим справляется Ибо: было страшно. Раньше, до того, как Ибо уехал в свою Корею, они второе февраля проводили вместе. Мама Ю готовила им завтрак, обед и ужин и убегала на очередную работу, папа Цзебао тогда почти не бывал дома. Этот день не был исключением, но если обычно Ибо делал уроки или сбегал на тренировку, оставляя Цзысюань приглядывать за братом, то второго февраля он строил для них домик под столом, таким же, какой был в старой квартире. Они приносили туда фонарик и весь день смотрели журналы и книжки, шептались обо всем на свете. И никогда не говорили о родителях Цзысюань, но оплакивать их это ей не мешало. Ибо обычно крепко обнимал ее и укачивал, пока она не засыпала. Сам он никогда не плакал. Но по ночам тогда тоже просыпался с криком. Только его обычно успокоить было некому: у мамы Ю были ночные смены, а от сестры он «жалости» не терпел. Дурачок такой.       Это же он нашел маму. Если бы не он, ее бы нашла Цзысюань. Но Ибо вернулся тогда из своей школы раньше, забрал Цзысюань с площадки, привел домой. Цзысюань и тогда гордилась, что у нее есть такой сильный старший брат, который мог отпугивать чужаков и помогать строить домики своим. И рогатки он делал круче всех, и ловчее всех мог обчистить «чистеньких», которые, правда, редко бывали в их прежнем районе.       Это здесь, в городе, они забыли о воровстве, карманных кражах, разборках банд, когда стенка на стенку, до крови, до сломанных костей. А тогда… тогда Ибо был самым смелым и крутым. И это он открыл дверь в их квартирку, заставил ее раздеться и пойти на кухню кушать. Сам он в то время постоянно пропускал обеды, и Цзысюань только сейчас понимает — экономил. Отдавал ей и ее маме свои порции, перебивался, придурок, ворованными булочками при случае. Конфеты-то всегда тащил им с Хаосюанем, да и до сих пор… таким и остался. Она же, дура наивная, пошла кушать. А потом Ибо заорал. Цзысюань никогда не слышала звука страшнее и никогда больше не слышала, чтобы Ибо так кричал. И чтобы был таким белым. Белым, как лежащая в красной ванной мама. Ибо не успел закрыть дверь, и Цзысюань, выскочившая в коридор, увидела ее мертвый взгляд, прежде чем Ибо опомнился.       Она помнила только, как плакал Хаосюань, как болели от плача глаза у нее самой, но никогда не спрашивала у Ибо, как он пережил то второе февраля. Ведь это ему пришлось заходить в ванную, проверять пульс, а после успокаивать их, почти пять часов отвлекая и не давая ей пройти в ванную с мертвой матерью, это он потом успокаивал свою, помогал ей обмывать и красить мертвую тетку, которую любил не меньше своей мамы, это он отвечал на все вопросы следователей. Снова успокаивал Цзысюань под столом, рисовал для нее крестики на полу и картинки на бумаге. И он, ни слова не сказав, собрался в свои одиннадцать в детдом, когда оказалось, что либо он, либо они с Хаосюанем. И ни разу не вспомнил об этом позже, по крайней мере — при них. О двух неделях в детдоме она тоже никогда не спрашивала.       — Ибо не звонил? — имя вырывает Цзысюань из воспоминаний, и она поджимает босую ногу, настораживая уши. Полы здесь были не такие холодные, как в их старой общаге — там зимой вообще невозможно было стоять, даже в тапочках. Но и здесь тоже приятного мало.       — Нет, но пишет каждый день. И мне, и Цзысюань, — мама вздыхает, слышно негромкое позвякивание раскладываемых приборов.       — Не переживай ты так.       — Да не могу я не! — Ван Ю цокает языком, Цзысюань слышит шелест ткани, тени на стене переплетаются в объятии. — Он, вроде бы, сейчас что-то понял, но Пекин, дорогой. Огромный город…       — Сеул тоже немаленький, а Ибо был младше. Он сильнее, чем мы с тобой.       Ван Ю всхлипывает, и Цзысюань сжимает руки в кулаки, сдерживая слезы. Ван Ибо тоже не терпел их слез, особенно слез мамы. Сколько раз прятал свои синяки, даже как-то сломанный палец пытался спрятать, потому что мама никогда не ругалась. Она расстраивалась, а это было в сто, в тысячу раз хуже — видеть тревогу и боль в ее глазах.       — Ну что ты? — тени на стене покачиваются, Ван Цзебао тоже переживает, когда их мама плачет, но он и сам за них боится. Ван Цзысюань прекрасно знает, что он тоже умеет плакать — когда умерла ее мама, Ибо не проронил тогда ни слезинки, он тогда вообще даже не говорил почти, а Ван Цзебао плакал. Скрыто, конечно, но где на самом деле спрятаться, если живешь в однокомнатной тесной квартирке?       — А если узнают? Или вдруг Сяо Чжань решит его шантажировать? Он кажется хорошим мальчиком, но в жизни же всякое бывает… Это сейчас они вместе, а через пять лет? А вдруг у нашего мальчика не получится?       — Он со всем справится, чин’ай. — Строгие голоса отца и Ибо легко спутать, такой грудной и непреклонный, Ван Цзысюань невольно улыбается, отступая дальше в тень гостинной. — Мы дали ему все, что могли.       — Кроме хорошего старта, — невесело хмыкает Ван Ю, тени на стене разъединяются. — Ни с расой не повезло, ни с начальным капиталом… а что мы дадим Цзысюань, Хаосюаню?       — Все, что сможем, дорогая. Они со всем справятся, потому что у них уже есть все, что для этого нужно: мозги и внутренний стержень.       — Дело же не только в них, но и в деньгах, — Ван Ю досадливо хмыкает. Вздыхает, гремя кастрюлями, и в этом слышится легкая нервозность. — Если бы только у нас было, чем заплатить за их учебу!       — Много тебе самой родители помогали? И что, жалеешь?       Тени снова сплетаются, Ван Ю разговор совсем сходит на шепот, а Ван Цзысюань, кусая губы, на цыпочках проходит в ванную комнату. Ноги совсем замерзли, так что приходится сунуть их под горячую воду в раковину. И носом она шмыгает тоже потому что снова заморозила ноги, а вовсе не из-за удавки бедности на шее своей семьи, которая давит с самого рождения.       Когда она, умывшись, выходит из ванной, отец с матерью уже вовсю улыбаются, и Цзысюань видит только тени тревог на дне их глаз. Ван Хаосюань, лопая свою утреннюю горячую кашу, не замечает и их. А Цзысюань старше, и именно она должна уже брать на себя ответственность.       В школу собираются быстро, в свете фонарей еще три квартала до нее топать. Сегодня идут вместе, у них редкое совпадение начала уроков. Зато освободится А-Сюань куда раньше, и она не может сдержать тяжелого вздоха.       Ван Цзысюань обожала учиться, но вот школу терпеть не могла. Какому идиоту вообще могло прийти в голову называть школы храмами науки? Их школы больше напоминали смесь зоопарка с цирком для уродов, причем укротителями чаще всего были не учителя, а такие же ученики.       Сегодня, к тому же, придется еще и задержаться.       — Ты чего пыхтишь? — Ван Хаосюань перепрыгивает лужицу, отражающую свет фонарей, и заглядывает в глаза. Цзысюань невольно улыбается: в новенькой толстовке и красной повязкой на голове он выглядит таким пай-мальчиком, как с картинки. Наверное, если бы не поддержка Ибо, у них не получилось бы это купить. А так, Сюань-ди даже с наушниками. Нет, не права мама.       — Кем ты хочешь стать потом?       Ван Хаосюань, кажется, серьезно задумывается, и Цзысюань даже почти начинает жалеть, что спросила, когда он наконец озарено вскидывает вверх кулачок:       — Крутым парнем, как Бобо!       Цзысюань невольно хихикает, за что тут же платится шлепком хвостом по плечу. Отвечает таким же.       — А ты кем? — Хаосюаню быстро надоедает сражаться хвостами, так что он снова смотрит на нее своими темными глазищами. Она неуютно ежится.       Кем бы она хотела быть?       — Не знаю, — честно тянет она. — Мама всегда говорила, что гордится, как я лажу с детьми, и что я, наверное, буду хорошей учительницей. Хаосюань замирает на месте, глядя на нее непонятно сердито.       — У нас одна мама.       — Ну да?       — Мама Ю! — уточняет Хаосюань, сжимая кулачки на своих лямках, и Цзысюань виновато отводит взгляд. Что же такое. Мама Ю нечасто говорила с ними о сестре, но всегда рассказывала только что-то теплое и веселое. И Цзысюань правда считала ее второй матерью, но для Хаосюаня-то она была единственной. Скорбь по матери он разделить не мог, и от этого стало отчего-то очень горько. Но ведь Хаосюань не виноват в том, что не чувствует боль этой потери.       — Да, ты прав, — через силу соглашается она и пытается улыбнуться. Подходит ближе, поправляя ему лямки рюкзака. — Ты такой миленький!       — Я не милый, — Хаосюань, конечно, мгновенно надувается и забывает, о чем шел спор. Ну или хорошо делает вид. Цзысюань останавливается у ворот школы, глядя, как он мчится к своим друзьям, и привычно улыбается сквозь слезы.       «Смотри, мам, как он вырос. Ван Ю и Ван Цзебао — прекрасные родители. И они так переживают о нас. Я очень стараюсь быть хорошей дочерью и сестрой. Ты бы гордилась мной, мам? Ибо бы ты точно гордилась. А я очень горжусь ими. И нашими новыми родителями. Но я все равно очень скучаю, мам. Обещаю, я сделаю все, чтобы Ибо и Хаосюань могли стать, кем захотят».       Дурацкий долгий день никак не хотел заканчиваться. Ей давно было не девять, и сидеть под столом было нельзя, но иногда очень, очень хотелось. Особенно когда учитель по истории задерживался, и обсуждение празднования Чуньцзе шло такими темпами, что за гвалтом и своих мыслей не услышишь.       — А я буду праздновать на тридцатом этаже Huayang Plaza, так что сосите!       — Скорее, сосать будешь ты, — бормочет Цзысюань себе под нос, но, к несчастью, именно в это время ее тупые одноклассники решили притихнуть. Она вздыхает, но головы с парты не поднимает, только косится на правый ряд. Ву Яо — малышка Ву или, как она начала себя называть в этом году, Джесс, была еще одной причиной, по которой дни в школе были один невыносимее другого. Она была из тех фелинок, которые рано «поняли жизнь» и из-за которых их расу считали доступной дрочильней. Она была чуть младше ее самой и, насколько Цзысюань помнила, ждала своего четырнадцатилетия, чтобы выгодно продаться. А пока играла с огнем, чужими членами и кошельками.       — О, Сю-Сю, — притворно нежно тянет эта сучка, прядя аккуратными ушками и зубасто улыбаясь накрашенными губами. В форму она никогда не одевалась, а красилась лет с десяти, но замечаний в ее сторону Цзысюань еще не слышала. — А ваша семейка опять будет смотреть на чужой праздник?       Цзысюань закатывает глаза, принимая все же вертикальное положение и недовольно поджимая уши. Вроде, и сама виновата — что стоило промолчать? А вроде и ничего же не сказала такого. Все знали, что малышка Ву — шлюха, и обидеть замечание ее точно не могло. Но нет, день, блять, будет прожит зря, если она не прицепится. Да их в классе всего три кемономими, ну чего вечно к ней приебываться-то?       — Нет, ну серьезно, — продолжает гнуть свое Ву Яо, и Сун Мао подбадривающе толкает Цзысюань под столом коленкой. Цзысюань и сама знает, что реагировать не стоит, но вот именно сегодня все кажется хуевей обычного, и слова Ву Яо бесят сильнее. — Вы — фелины, у тебя задница отличная, про твоего брата вообще молчу. Хотя ходят слухи…       Она берет паузу, во время которой обводит губы пальцами и смотрит в потолок. Сердце Цзысюань сбивается с ритма, потому что и месяца не прошло с момента, как в их дом заявился следователь за братом. Да и глаза Ибо она помнит — тот, как бы ни храбрился, все равно боялся. Но он всегда справлялся со страхом, был смелым. Смелее, чем Цзысюань. Может, поэтому он и мог помочь семье. А Цзысюань все еще — нет.       — Так что там? — один из подхалимов их шлюхи нетерпеливо ерзает за своей партой, и Цзысюань бросает на него брезгливый взгляд. Она, конечно, сомневается, что тот хорошо помнит ее брата, но доверия он у нее все равно никогда не вызывал.       — Да ее брат, говорят, мог выгодно продаться. — Она вздыхает очень выразительно, почти мечтательно. — Танцор, красавчик, с внушительным болтом…       — Заткнись.       — Ха! Он мог срубить столько, что даже мне не снилось. Но бедность — привычка, видимо, а?       — У некоторых просто есть гордость, — сквозь зубы цедит Цзысюань.       — У придурков? Ну да, дебил твой братец, — фыркает Ву Яо, ухмыляясь. — А мог бы уже на сцене выступать, а не строить из себя великую целку.       — Заткнись, — Цзысюань не выдерживает, бросаясь к ней, но Сун Мао успевает ее перехватить. — Закрой рот, ты!       Ву Яо показательно широко раскрывает рот и проводит языком по губам, после вытягивая шею и сглатывая. Получается у нее это красиво, Цзысюань сложно отрицать, но как-то настолько отвратительно пошло, что ее едва не тошнит. Зато парням вокруг нравится, они восторженно воют.       — То, что ты шлюшка, и так все знают, — Цзысюань презрительно кривит губы, отворачиваясь от этой дурынды, но следующие же слова разворачивают ее обратно.       — Зато с деньгами, — малышка Ву приподнимает руку с зажатым в ней айфоном и поигрывает худенькими пальчиками, на которых нанизаны кольца. — Что плохого в желании красиво жить?       Ван Цзысюань молчит, глядя на красивые переливы камней в кольцах. Она не знает, что сказать, потому что, несмотря на скотность, доля правды в словах Ву Яо есть: она, в отличие от нее, от Ибо, от многих других, может себе позволить многое. Расплачивается телом, да, но если это ее способ заработка — то почему нет?       Урок истории, как обычно, хуевая попытка их историка объяснить почему все так, как есть, а не иначе. От того, что он сыпет заумными фразами по типу «исторический процесс» и «закономерность развития цивилизации», реальность вне стен школы не становится более справедливой. Да и внутри школы, признаться, тоже. На одной из переменок прибегает Хаосюань, снова светя разбитым носом, и Цзысюань с трудом сдерживается, чтобы не спуститься на этаж и не поразбивать носы выскочкам из третьего района. Выделываются, будто они из Сигуна, хотя их район точно такой же Цзянси!       Для классного руководителя у нее опять готова отговорка, что в этот раз они празднуют с семьей, а потому не поедут на экскурсию. Честно говоря, каждый раз врать было бы, может легче, если бы эта женщина не кивала понятливо, делая вид, что ей не плевать.       К концу школьного дня, обнаружив, что забыла учебник в классе, Цзысюань только мысленно стонет.       — Нет, ты иди. — Цзысюань заводит руку за спину, перекрещивая пальцы, и улыбается. — Я в классе учебник забыла, сейчас схожу.       — Точно? — Сун Мао, вообще-то, отличная девчонка, даром, что не кемономими.       — Ага. Все в порядке. — Цзысюань улыбается широко и машет ей, торопливо разворачиваясь обратно. Учебник лежит на парте, а Ву Яо она находит в туалете на их же этаже. В этот раз она одна: старшие пока на уроках. Наверное, дожидается кого-то, но Цзысюань это только на руку. Малышка Ву при виде нее удивленно приподнимает выщипанные бровки, выпуская колечко дыма в приоткрытую створку окна. Тут всегда воняет, и Цзысюань с трудом сдерживает позыв к рвоте. Судя по тому, как едко ухмыляется их шлюшка, от ее взгляда это не укрывается. Но Цзысюань пришла сюда не для того, чтобы ссориться.       — Сколько ты… — она запинается на полуслове, но все же, сжав кулаки, выговаривает: — Зарабатываешь?       Ву Яо склоняет голову к плечу, разглядывая ее как-то по-новому. Этот взгляд не был противным, скорее оценивающим. Обычно подобные не сулили ничего хорошего, точно так же, как и взгляды похотливых козлов из старших классов и клубов по пути домой. Но, по крайней мере, сейчас, в школе, Цзысюань могла чувствовать себя в относительной безопасности. Да и что бы Ву Яо ей сделала? Разве что, если она позовет свою свору…       — Смотря за что. На разные услуги — разные расценки, — малышка Ву пожимает плечами, поправляя лямку топика, и затягивается снова. Цзысюань упорно молчит, и Ву Яо, после очередной затяжки, хрипло уточняет: — Ты хочешь знать, сколько зарабатываю в неделю я, или сколько можешь заработать ты?       Ван Цзысюань вспыхивает. Подобное предположение звучит ужасно, совершенно отвратно. Хочется развернуться и выбежать отсюда, из этого грязного толчка, где вонь сигарет и мочи настолько въелась, что ее не могут истребить даже каждодневные уборки с хлоркой и небо весть с чем еще. Если бы ее, разговаривающую с шлюшкой Ву, увидел Ван Ибо, он наверняка удивленно приподнял бы брови, упер бы руки в бока и одним взглядом потребовал бы объясниться.       Но брата здесь нет. Он в Пекине, где упорно пытается найти выход — для их семьи, для кемономими. И, может, когда-нибудь у него даже получится. И Цзысюань тоже уже большая, она тоже должна приносить чуть больше, чем жалкие пару десятков в месяц: все, что она могла зарабатывать, моя полы в маркетах и собирая железо и бутылки, продавая плетенные игрушки. Воровать тут было опасно.       — Я… мне… — она заставляет себя выдохнуть и решительно шагает вперед. — Мне нужны деньги.       — Да они всем нужны, — Ву Яо усмехается, но тут же примирительно вскидывает руки. Сигарета в ее руках дотлевает, пока она что-то прикидывает, рассматривая ее. — Ну, у тебя неплохая фигурка, да и мордашка тоже… Расцветка, конечно, не атас, но некоторые такое любят. Да и тебе уже четырнадцать, верно?       Цзысюань подавлено кивает.       — Ну, твой брат, честно скажем, симпатичнее. Мог бы уйти дороже… хотя, у тебя есть плюс. Есть же?       Ву Яо выжидающе приподнимает брови, ожидая от нее непонятно чего.       — Плюс?       — Ну, ты девственница?       Ван Цзысюань прикрывает глаза, печет уже не только щеки, но и шею, и через силу кивает. Нет, она не собирается этим заниматься, но просто… интересно же.       — Вот, это то, чего нет у наших конкурентов с той стороны, — торжествующе заявляет Ву Яо и азартно размазывает по подоконнику окурок. — Я тоже хочу продать себя.       — Но ты… — Цзысюань осекается, недоумевающе хмурясь.       — Что я? — Ву Яо улыбается, разглядывая свой маникюр, и чуть хмурится. — Думала, я уже ее продала? Ну, нет. Это не так-то просто. Бля, да ты хоть представляешь… — Она смотрит на отступившую к дверям Цзысюань и качает головой. Получается у нее это как-то болезненно-разочарованно, словно ей все тридцать, а не тринадцать. — Во-первых, жду четырнадцати, благо, всего пара недель. Во-вторых, с хуев ли, ты думаешь, я так жопу деру? — она ухмыляется, потом заливисто смеется, откидывая свои белокурые после красок волосы назад. — В прямом, сука, смысле. Кому бы я тут продала девственность? Папочкам из ближайшего бара, за косяк? Не-а. Там меня ебут только в задницу. Это непросто, конечно, но им очень нравится играть в благородство иногда. Да и хороший минет творит с мужиками чудеса…       — Меня сейчас стошнит. — Ван Цзысюань сама не понимает, как это срывается с ее губ, но это правда. Стены туалета, кажется, надвигаются, грозясь сдавить ее и превратить в нечто раздавленное. Она опирается на ближайшую, чуть склоняясь и стараясь дышать ровнее. — Как ты вообще к этому пришла?       Ву Яо странно смотрит на нее, а потом качает головой, спрыгивая с подоконника и проходя к замызганному зеркалу.       — Ты такая домашняя кошечка, пиздец, как ты собираешься отсасывать-то? — она наклоняется вперед, опираясь на раковину, и прогибается так, что короткая юбочка задирается, оголяя ягодицы и тонкую полоску стринг между двумя половинками. Ван Цзысюань чувствует, как из-за мучительно пылающих щек на глаза наворачиваются слезы, но все равно упрямо встречает взгляд малышки Ву из зеркала. Та хмыкает, кажется, одобрительно. — Ладно, ты мне нравишься. Не размазня, в отличие от своей подружки.       Ван Цзысюань возмущенно поджимает губы, но молчит, настороженно наблюдая за тем, как Ву Яо поправляет свой яркий макияж.       — В общем, — она чмокает воздух и криво улыбается, закидывая косметику в сумку. — Девственность можно, при хорошей игре, продать и за десятку косарей, работа на каждый день… ну, по сто юаней в день и ты насосешь. Если захочешь попробовать, приходи вечером к бару «У янки». Это в соседнем квартале. Я там работаю с пяти до восьми.       — Работаешь? — тупо повторяет Цзысюань, а когда малышка Ву показательно толкается языком в щеку, понятливо кивает. Да уж, что тут непонятного? Работает.       — Меня отец привел, — кидает Ву Яо на прощание. Машет ей кончиками пальцев и, не глядя на то, какое впечатление произвело ее признание на Ван Цзысюань, выходит за дверь. Ван Цзысюань с трудом доходит до окна, распахивает створку шире, и глубоко дышит почти свежей прохладой. Небо через решетку кажется очень далеким, окурок на грязном подоконнике кажется отвратительным плевком. Цзысюань выкидывает его, когда идет на выход.       Ван Цзысюань совсем не смелая. Ей далеко до Ибо и даже до Хаосюаня. Да она даже и не дралась почти никогда, ей не нравилось. Но скоро Чуньцзе. Она не умеет ни петь, ни танцевать, как Ибо. Она учится куда хуже, чем Хаосюань. Да, она старательная и усидчивая, но таких — большая часть Китая. А еще она фелинка, и вероятность того, что ее изнасилуют — примерно 89%. Даром, что ли, родители постоянно суют ей в сумку перцовый баллончик и примерно всегда стараются встречать после пяти. Всегда, когда есть возможность.       А еще ей уже четырнадцать. Еще немного, и она может влюбиться. И вот тогда она точно не сможет распоряжаться своим телом. Потому что когда ты любишь и любишь взаимно, твое тело уже тоже не совсем твое, как и ты сам. Ван Цзысюань наблюдала это, конечно, только с Ибо так близко, но изменения поразительные. Они словно прорастают друг в друга. И это очень круто. Но для кого-то еще между ними не место.       А у нее пока есть возможность выгадать из своего происхождения хоть сколько-то. Родители, конечно, рады этому совсем не будут. Но ведь можно и не рассказывать. Врет она из рук вон плохо, но придумывать умеет, а Ван Ибо, который на раз просекает ее ложь, в Пекине. А деньги можно будет как-нибудь иначе им преподнести. Да хоть в лотерее «выиграть»!       — Милая, ты дома? — отец, постучавшись, заглядывает в их комнату. Цзысюань вздрагивает, оборачиваясь на него. Кажется, что отец что-то понял, или вот-вот поймет, раскроет ее и тогда… честно говоря, Цзысюань сама не знает, что тогда. Ее выдерут, как таинственную козу? Посмотрят с разочарованием? Выгонят из дома? — Я сегодня заберу Хаосюаня с тренировки, можешь заниматься спокойно. Цзысюань слегка выдыхает, и тут же хмурится:       — Па, но у тебя же шабашка?       Отец натянуто улыбается.       — Мы перенесли на завтра… так что как раз успею перед ночной сменой с Конфеткой погулять, — и если они с Ибо не умеют врать, то сразу ясно, в кого. У отца завтра должна была быть другая шабашка, и это «перенесли» наверняка означает, что заказчиков не устроила раса работника. Или просто они оказались ненадежными. Но это не важно, ведь в любом случае — отец заработает меньше. С тех пор, как его уволили, с деньгами все стало сложнее, и, может, не будь они теми, кто они есть, это был бы хороший старт для бизнеса. Но нормально работать выходило только с такими же бедняками, как они, а люди даже «среднего» класса не особо охотно связывались с ними. На чистке канализации же и оформлении проводки много не заработаешь.       Цзысюань улыбается, делая вид, что верит словам, а не грусти в глазах отца:       — Здорово! Сюань-ди будет очень рад, — она улыбается-улыбается, а сердце стучит загнанно: — А можно я вечером схожу к подруге? Она недалеко живет, ей ноут недавно купили. Она пригласила посмотреть новые мультфильмы!       Отец чуть хмурится, а Цзысюань старательно вспоминает лицо Сун Мао и ее счастливые глаза. Ей и правда позавчера взяли ноут. А если врать, то как можно правдивее, так ведь?       — А ты не хочешь с нами?       Цзысюань вздыхает и качает головой:       — Па, ну вот у нас с мамой есть свои дни, а Сюань-ди тоже нужно проводить время в мужском обществе!       Ее слова явно заставляют задуматься, но отец, кажется, колеблется:       — И как ты доберешься домой?       — Ну паап, — тянет Цзысюань, умоляюще складывая руки на груди: — Могу и у нее переночевать! Все равно завтра к третьему уроку, сразу в школу пойдем!       Отец тяжело вздыхает, но все же кивает, и на ее радостный писк строго качает пальцем:       — Позвони, когда будешь у нее, и если останешься — тоже.       — Конечно, па! — она подскакивает со стула, подбегая к нему, и крепко обнимает. На глаза наворачиваются слезы, в сильных руках отца она совсем маленькая, самой себе кажется слабой и жалкой. Но плакать нельзя, так отец точно что-то заподозрит, так что она отстраняется, громко чихает, и трет нос. — Паа, у тебя ничего не горит?       Отец сразу мчится на кухню, а она проскальзывает в ванную. Там, под шум воды, ее судорожных рыданий не будет слышно. Она все еще жалкая трусиха.       Перед Чуньцзе у таких, как они, всегда много работы: мыть дома, чистить улицы, клеить игрушки и украшения, помогать в магазинах и доставках. Цзысюань в такие времена тоже зарабатывает больше, в этом году она старше и приносит домой куда больше, чем раньше. Но этого все равно очень мало: счета за квартиру тоже с каждым годом все больше, газ дороже, как и вода. А еще Хаосюань старше, ему нужно больше: еды, одежды. Цзысюань перебирает накопленные за январь бумажки, задумчиво шевеля губами. Того, что она заработала, хватит как раз на оплату счета за газ на пару месяцев. Она трет покрытую чешуйками кожу рук — каждый раз зимой облазят, как у мамы, и у брата: работа на холоде не только заставляет постоянно кашлять, но и руки, и лицо обезображивает. У Ибо руки сейчас прошли, а вот кашель — нет.       Она тянется к телефону, открывая диалог с ним, но написать не решается. Последний их разговор был позавчера, они смеялись с разных приколов из Ютуба. У него, кажется, в последнее время все налаживалось. По крайней мере… он жил в Пекине со своим парнем. Цзысюань всхлипывает, отбрасывая от себя телефон, и сворачивается на кровати в калачик. Обидно и жалко себя, и Ибо — как он мог их бросить? И что, что посылает деньги! Его-то самого рядом нет. А ей что делать? Ей никогда не поступить в киноакадемию! Она даже танцевать-то не умеет!       Цзысюань вытирает слезы, решительно садясь на кровати, и задумчиво проводит руками по телу. Но она же симпатичная? Даже Ву Яо так сказала, а она… все же, наверное, знала в этом толк.       Зеркало в шкафу показывает зареванную физиономию с опухшими глазами и носом, и Цзысюань кривится презрительно. Вот у Ибо даже плакать получалось красиво! Правда, плакал он при ней только раз: в ту ночь, когда приехал первого января из Пекина. Цзысюань случайно услышала его глухие всхлипы в подушку, словно он ей задушиться пытался. Это было страшно, и Цзысюань опять ничего не спрашивала.       Зато мама подошла. Она тогда долго сидела на его диване, гладя по волосам. И сказала, что если Сяо Чжань действительно его любит, то простит. Так странно: Ибо могли арестовать или казнить, а он переживал из-за Сяо Чжаня.       Цзысюань вздыхает, задирая на себе футболку и поворачиваясь боком. Она стройная. И задница у нее нормальная. Стринг, правда, у нее нет, но это же не обязательно?       Интересно. Ее ведь тоже дома любят. Ее тоже простят?       Время подходит к пяти, и она, не давая себе задуматься, торопливо натягивает колготки и теплую юбку. Она у нее единственная зимняя. Поколебавшись, надевает простую майку и накидывает сверху плащ. Вертится перед зеркалом: обычная девчонка. Уши и хвост слегка подрагивают, как и руки, когда она завязывает волосы в высокий хвост. Ключи она оставляет дома, с собой берет только мобильник, чтобы позвонить от соседнего угла маме. Та занята — вряд ли придет раньше десяти, а может, и на ночь задержится: работы перед Чуньцзе много. От вранья сердце снова колотится в горле, но Цзысюань не собирается отступать.       Клуб найти на сложно: их много, они все однотипные, и всего-то и нужно, что читать вывески. «У янки» — пятый по счету с начала улицы, Цзысюань замирает неподалеку от входа, ежась на прохладном ветру. Может, если позволить себе как следует промерзнуть, потом чужие руки не будут чувствоваться так ужасно, как представляется?       — Я бы, конечно, с удовольствием посмотрела, как ты будешь учиться сосать, но нам же нужна максимальная выгода?       Цзысюань неуверенно кивает, чувствуя, как ее начинает слегка колотить. Ву Яо, видимо, сжалившись, прибодряюще толкает ее в плечо:       — Расслабься, это иногда даже приятно. Может, тебе и повезет, я же с тобой. Тебе уже не нужно задницей зарабатывать право подняться повыше, чтоб продаться подороже. Я знаю нужных людей. И даже кое с кем договорилась, — она тянет Цзысюань за руку,       На автобусе они проезжают всего пару остановок. В этот район Цзысюань не ходила: несмотря на то, что он находился недалеко, хорошего про него не говорили. Здесь в основном жили люди с соседних заводов, кемономими почти не было: к высокотехнологичным материалам их подпускали редко.       — Пошли, — Ву Яо снова хватает ее за руку, вытаскивая из автобуса, и тянет куда-то в проулки. Цзысюань пытается выдернуть руку, становится жутко: и от того, что на улице уже стемнело, и от чужого района, и даже от странного возбуждения малышки Ву.       — Подожди. Стой.       — Ну что такое? — Ву Яо недовольно морщится, останавливаясь и оборачиваясь к ней. Цзысюань слегка пятится.       — Ты… мы договаривались, что ты пока только покажешь. И почему мы поехали сюда? Разве не лучше показывать в баре?       Ву Яо досадливо кривится.       — Слушай, ты… домашняя кошечка. Ты серьезно думаешь, что у меня есть время на твои истерики? Хочешь заработать — идем, нет — ищи себе хуй сама!       Цзысюань сжимает кулаки. На глаза снова наворачиваются слезы, на этот раз — злые.       — Да я лучше найду кошелек, который можно спиздить! — она резко отворачивается от этой сучки. Ну неужели сложно объяснить? И вообще, с чего, блять, эта шлюха взяла, что она — домашняя? Да она в пять лет воровала лучше, чем та сейчас сосет! И нахера вообще ей продаваться? Вот он — незнакомый район! Вот она — возможность подобраться к кому-нибудь и сделать, как привыкла.       — Ну ладно тебе, — Ву Яо, кажется, тоже поняла, что погорячилась. Она осторожно коснулась ее плеча, погладила. Цзысюань дернула плечом. — Кто как может, так и выживает. Тут тоже бар недалеко, просто я подумала, что… что тебе будет легче это сделать там, где ты точно не встретишь знакомых.       Цзысюань недоверчиво поворачивает к ней голову. Сквозь полутьму и острый химический запах фиг поймешь, насколько Ву Яо с ней искренна, но и у Цзысюань сейчас тоже появился новый план. И бару в нем точно отведено главное место.       — Хорошо. Пойдем, — она даже пытается улыбнуться. Ву Яо же ничего не смущает: она встряхивает волосами и широко улыбается в ответ.       — Да мы почти пришли. Давай сюда, — она снова хватает ее за руку и бодро тащит по улице дальше. Изредка встречающиеся люди периодически кидают на них негодующие и любопытные взгляды, но Цзысюань не до того, она торопливо придумывает, как бы отвлечь внимание Ву Яо, когда они будут в баре. Или ей можно объяснить замысел и взять в долю. Раньше в барах она не работала: возраст не подходил. Как-то пару раз в них тусил Ибо. Он не очень любил об этом рассказывать, но Цзысюань запомнила, что в них самый денежный не тот, что одет лучше, а тот, что пьет дороже. И что бумажник, обчистив, желательно вернуть обратно — тогда больше вероятность, что ободранная пьянь не поднимет хай.       — Вот этот бар, — негромко объявляет Ву Яо, но почему-то одергивает ее за руку, когда Цзысюань делает шаг вперед. Бар выглядит обычно, неон полупотухший, название слащавое. — И куда ты? Мы только в задний ход.       И хихикает от этой двусмысленности. Цзысюань снова морщится, но послушно следует за одноклассницей, обходя здание. В проулке это место еще отвратнее, но, в общем-то, не хуже тех, где Цзысюань жила раньше. Это вызывает смешок, на который Ву Яо удивленно оборачивается.       — Надо же, ты еще и смеяться умудряешься. Я в первый раз… — она осекается и небрежно ведет плечом. Оглядывается как-то нервно, но Цзысюань не успевает спросить, в чем дело. Ву Яо дергает ее к себе ближе, принимаясь критически осматривать. — Мм, мордашка у тебя все же удивительно симпатичная.       Это звучит почти досадливо.       — Так чего мы ждем-то? — отворачиваясь от настойчивых рук у лица, Цзысюань хмуро смотрит в лицо Ву Яо. До нее только сейчас доходит, что они во многом похожи: и чертами лица, и ростом.       — Да уж ждем, — как-то нервозно отвечает та и выдыхает. У проулка снова проезжает машина, но Ву Яо не дает ей оглянуться, снова хватая за плечи и пристально вглядываясь в лицо.       — Да что?       — Думаю, нужно ли тебя накрасить, — невинно моргает та, и быстро тараторит, заглушая хлопок дверцы. — А еще нужно ли тебя приодеть, как у тебя с рвотным рефлексом, нужно ли…       Цзысюань чувствует, как внутри все сжимается от непонятной тревоги, но понять, отчего, пока не может. Хвост и ноги колет, словно мелкими иголками. Что-то не так. Позади раздаются приближающиеся шаги, и она дергается, пытаясь вырваться из хватки Ву Яо, но она только сжимает пальцы у нее на плечах до боли.       — Пусти! — Цзысюань дергается, а в следующее мгновение ее руки уже заламывают за спину. Она трепыхается, пытаясь пнуть назад, но затрещина заставляет позорно вскрикнуть и замереть. Ву Яо брезгливо отряхивает руки и обращается к человеку за спиной Цзысюань.       — Вот. В этот раз только одна. Целка, соседний район. У нее брат танцор, так что и она, наверное, чего-нибудь может. Сколько дадите?       — Ах ты сука! — Цзысюань пытается рвануться снова, на этот раз на эту шалаву. Гадина! — Тварь!       — О, а малышка с характером, — одобрительно смеется еще один человек, его Цзысюань уже видит. Обычный работяга с района, на такого никогда не обратишь внимания, разве что из-за роста — тот разве что чуть ниже ее брата. И явно старше. — Сколько ей?       — Четырнадцать, — Ву Яо усмехается. — В моем классе.       — Ты притащила ее из школы?       — Это проблема?       — Конечно! Потому что меня будут искать! — Цзысюань снова пытается вырваться. Ужас немного отступает, все это кажется совсем не настоящим. Это не может быть правдой. Ву Яо была, конечно, той же гадиной, но она же тоже фелинка! И девушка! Может, это какая-то проверка, или нужно для… для видео? Для достоверности? Для чего?       — Да всех ищут, — весело откликается второй мужчина, разглядывая напряженную Ву Яо.       — И никого не находят, — хохотнул первый, перехватывая Цзысюань и прижимая ее к боку. Так она получила возможность видеть и его краем глаза, но толку? Он был выше первого, да и массивнее ее самой раза в два. На глаза навернулись слезы.       — Она одна. — Мужчина, удерживающий Цзысюань, холодно хмыкнул. Рука на ее плечах сжалась почти до боли.       — Ну так платите за нее, или… или мы уходим!       — Ты смеешь ставить нам условия? — второй мужчина, кажется, искренне удивился, делая шаг вперед. Ву Яо дернулась назад, и даже до Цзысюань дошло: боится.       Мужчины, переглянувшись, рассмеялись, и от этого смеха у Цзысюань по спине пробежали мурашки. Ощущение чего-то ужасного накрыло волной. Второй сделал еще один шаг по направлению к Ву Яо, та дернулась назад, но реакция взрослого мужчины оказалась лучше. Он схватил ее за руку, подтаскивая ближе, и ухватил за лицо, изучающе его разглядывая.       — Уговор есть уговор. Мы платим только за двух. Так что… — от улыбки этого психа дрожит даже Цзысюань. Ву Яо, тупица, во что она их втравила?!       — Нет! Я… я же привела вам!       — Одну, — улыбнулся тот. — И что-то мне подсказывает, что у тебя кончаются идеи и подружки…       — Нет! Нет! Просто одна… она… у нее… она заболела и я…       — Да нам плевать, — честно признался второй, сгребая высокий хвост Яо-Яо в руку и принимаясь накручивать его на руку.       — Но я еще могу быть полезна!       — Вот уж не сомневаемся, — снова заржал первый, разглядывая то, как извивается в руках его дружка девушка, а Цзысюань с ужасом почувствовала, как в ее спину, дрогнув, упирается… уперся…       — Ну вообще, ты права, — вдруг произнес тот, что держал малышку Ву. — Еще как полезна. Девственность свою хранила, верно ведь?       — Да! Я… да! Я продам ее… если вы хотите, вы можете продать и меня, да, и я… Первый и второй задумчиво переглядываются, а у Ван Цзысюань чувствует, как к горлу подкатывает желчь. Приходится несколько раз судорожно сглотнуть, хватая воздух широко открытым ртом. Ву Яо что, не видит?       — Продашь? — задумчиво тянет второй наконец и встряхивает рукой, заставляя накрашенную фелинку громко щелкнуть зубами и сдавленно застонать от боли. — Мм, возможно.       — Видишь ли, нам тоже иногда хочется поразвлечься…       — А зачем покупать то, что можно взять?       — Что? Н-нет… это же невыгодно!       Второй снова ржет.       — Да понимаешь ли, в этот раз улов чудесный — ровненько все места забили. И на следующий месяц новенькие подрастут, так что…       — А я вообще в отпуск, — улыбается первый, оглаживая Ван Цзысюань по груди, не обращая внимания на ее протестующее мычание. — Ну что ты… такая чистенькая, домашняя кошечка, — он зарывается носом, шумно дыша ей в ухо, и она сдавленно всхлипывает, ощущая, как противно скользит по спине чужой член.       — Тем более! Вам нужны будут деньги! — Ву Яо верещит, когда второй грубо задирает на ней юбку.       — Хватит торговаться, — второй раздраженно шлепает ее по бедру и смотрит на первого. — Ты ту хочешь?       — Ага, — Цзысюань безуспешно пытается вывернуться из лапающих ее рук, не открывая полного злости взгляда от Ву Яо. Та вскрикивает отчаянно, кивает.       — Возьмите ее, ее, она точно чистая!       — Мой брат вас всех найдет, — отчаянно выкрикивает Цзысюань, пытаясь укусить этого урода за запястье.       Ответом — взрыв смеха и довольно ощутимая оплеуха по ушам.       — Мм, я бы оставил ту, — второй ухмыляется. — Что может быть вкуснее, чем ломать вот таких, уверенных в своей безнаказанности?       — Шоушилин? — Цзысюань чувствует, как держащий ее пожимает плечами, как бы показывая, что ему по большому счету похрен, кого из них сейчас ебать.       — О даа, — второй ухмыляется, выкидывая вперед руку. — Давай, я выигрываю — вот эту, ты — ту.       — Дебил, — хмыкает первый, но руку тоже вытягивает, перехватывая Цзысюань одной, а она не может оторвать потрясенного взгляда от этого действия.       Сколько раз она сама с друзьями, с Ибо, даже с отцом разыгрывала в шоушилин всякую ерунду? Кто пойдет за мороженым, чья очередь мыть посуду, чья, блин, последняя конфета в пакете! А тут — их? Живых?       Она отупело смотрит на то, как привычно поднимаются чужие кулаки, складываясь в фигуры, а в ушах нарастает противный писк. Первый выбрасывает камень, но она тупо смотрит на бумагу второго. Ву Яо — тоже, так как тут же начинает биться у того в руке, заставляя перехватывать себя крепче.       — Не-ет!       — Тебе, вообще, везет, — фыркает над ее ухом первый. — Мы тебя только попользуем чутка, и отправишься домой.       — Наверное…       — Да чтоб вас!..       Больше не разбираясь, первый тащит ее к машине. Цзысюань пытается вывернуться, рычит, когтями впиваясь в его руку. В голове от удара начинает звенеть, по телу шарят грубые руки, вытаскивают, несмотря на сопротивление, мобильник, и ее, как провинившегося котенка, закидывают в багажник джипа.       Ван Цзысюань видит только перекошенное лицо заплаканной Ву Яо, которую тоже тащат к машине, когда дверца за ней захлопывается.       Ее начинает колотить от страха. Дверь скрывает картинку, но не звуки, и не то, как вздрагивает машина. А потом Ву Яо начинает кричать. И кричит, кричит, пока второй голос не ругается грубо, машина вздрагивает особенно крупно, и наступает только булькающая тишина.       — Ты идиот? Бросай ее, и сматываемся… кретин, блять.       Цзысюань зажимает рот руками, съеживаясь в воняющей бензином темноте, и беспомощно всхлипывает.       Темнота длится долго. Сперва она плачет, потом пытается найти в этой долбанной темноте хоть что-то, скребется, сдирая ногти, а потом, кажется, отключается. В себя ее приводит громкий звук открывающейся двери, и ее за шкирку вытаскивают на свет. Держит ее все так же первый. Вечерняя серость ослепляет, Цзысюань цепляется за чужую руку, пока ее почти волоком протаскивают к какому-то подъезду.       — Сегодня одна, — бросает он в будку на входе. Цзысюань отчаянно пытается поймать взгляд вахтера, но тот смотрит куда-то сквозь. Чуть в стороне смеется группка парней, они присвистывают при их виде.       — Сладкий улов!       — Какая киса!       Цзысюань закрывает глаза, чтобы не видеть. С каждым мгновением все происходящее кажется нереальнее и страшнее.       — Ее телефон, просмотри, — Цзысюань снова распахивает глаза, падающий в руки темненького паренька гаджет словно разрывает последнюю нить с внешним миром. Темненький не смотрит на нее, отводит взгляд и только мрачно кивает. Первый тащит ее дальше, в лифте он на нее не смотрит, а Цзысюань не может отвести взгляда от темного пятна на его штанах, которое воняет кровью. Ее начинает бить дрожь.       — Новенькая? — в первом помещении их встречают несколько человек в обычных костюмах. Цзысюань сжимает руки в кулаки и отшатывается к ближайшей стене, стоит притащившему ее сюда мужчине выпустить ее воротник.       Потом все сливается в мелькание чужих лиц и рук. Ее раздевают, ощупывают, рассматривают, не обращая никакого внимание ни на слезы, ни на крики, ни на мольбы. Под конец она затыкается, отупело позволяя вымывать себя и брать какие-то анализы. Там запоминается только отупение. А потом — страх, когда ее выпускают из «больнички», и она попадает в следующие руки. Этот мужчина меньше, плотнее, похож на дядюшку Вонга с соседней улицы, но глаза его — как у мертвой рыбины, которые мама иногда готовит. Цзысюань думает, что никогда больше не сможет есть рыбу. А потом — что может никогда больше не увидеть маму, и слезы катятся из глаз сами. Мужчина приподнимает бровь и цокает, укоризненно качая головой:       — Ну привет, дорогуша. Кто же плачет при работодателе?       Цзысюань поджимает трясущиеся губы, упирая взгляд в противоположную стену, и покачивается. Потому что… там…       — Как думаешь, а ты бы хорошо смотрелась в рамке? — мужчина улыбается, но в глазах стынет жесткость. Та из ненасытных, такая только притупляет свой голод чужой кровью. Цзысюань вздрагивает, пытаясь отвести взгляд, но человек требовательно хватает ее за подбородок. — Или на стене? Хочешь, покажу, что бывает с теми, кто не выполняет распоряжения?       Ван Цзысюань мотает головой, пытаясь сдержать слезы. Сердце снова бьется где-то в горле, и Цзысюань почти хочет, чтобы оно, наконец, заткнулось. Она не может поверить, что такое вообще возможно, ее трясет, лицо мужчины перед ее глазами расплывается, но лучше так, чем видеть тело без ног, распятое на стене за хвост и руки.       — Пойдем, лапушка, пойдем, — конечно, этому нет никакого дела до ее согласия или несогласия, есть только его желание. Упирающуюся девушку подтаскивают к одной из дверей, откуда доносятся странные хрипы. Цзысюань хватается за его плечо, пытаясь предотвратить неизбежное, но дверь открывается, и ее впихивают внутрь.       Цзысюань оглушает запах. Крови. Желчи. Мочи. Секса. И боли. Она пятится, не отрывая широко открытых глаз от стола с бьющегося на нем под двумя крупными мужиками тела.       — Она не была послушной, — доверительно сообщает ей этот… этот. Цзысюань всхлипывает, не в силах оторвать взгляда от того, что совсем недавно, наверное, было фелинкой. Скорее всего, молодой. Сейчас это больше похоже на измочаленную куклу, которую натягивают с двух сторон. На камеры. В их сторону никто даже не поворачивается, а потом в комнате раздается короткий стук. Цзысюань задыхается.       Обрубок хвоста падает в подставленный таз с мягким шлепком.       — Хороший выйдет хвостик к анальной пробке, как думаешь? — светски обращается к ней мужчина, вежливо улыбаясь, Цзысюань же слышит крик несчастной и чувствует, как все вокруг плывет.       Ее зовет знакомый голос. Теплый и родной, он звучит слишком встревоженно, и она, еще не понимая, отчего так, торопится улыбнуться. Ибо всегда слишком сильно волнуется о ней. А она уже большая! Она…       Она распахивает глаза и захлебывается криком, резко садясь. Ибо еле успевает убрать голову, чтобы Цзысюань не разбила ему нос, и тут же крепко обнимает, прижимая ее, захлебывающуюся слезами, к себе.       — Что с тобой сделали? Сюань-мэй? — он зовет ее пару раз, поглаживает по волосам, но она может только цепляться пальцами за ткань на его плече и истерически икать. — Хвостик, давай, бери себя в руки.       — Пять минут прошли. Раз она та, кого ты ищешь, либо деньги, либо вали сюда.       — Я ее забираю.       — Не так быстро.       — Что это значит? — Ибо загораживает ее собой, скалится зло, прижимая уши к голове. Ван Цзысюань в последний раз икает, тоже заставляя себя подняться. Голова гудит, словно ватой набитая, но она все равно выпрямляется, цепляясь за худи Ибо. Их оппонент устало хмыкает и машет у них под носом кипой бумажек.       — То и значит. Двадцать четыре часа работы, — он неприятно усмехается. — Своим телом.       — Рабство запрещено, — Ибо сжимает кулаки, Ван Цзысюань цепляется за его талию дрожащими руками сильнее.       — Конечно, — легко соглашаются с ним. — Но она подписала рабочий контракт.       — Я… Я подпишу такой, если аннулируете её, — решительно заявляет Ибо, и Цзысюань протестующе вскрикивает.       — Зачем же аннулировать… — На ее брата смотрят оценивающе и хищно. — Подпиши свой. Переживаешь же за сестру? Вот и помоги ей… справиться со своей работой, — мужчина неприятно ухмыляется, так что Цзысюань передергивает воспоминанием. — Возьмёшь на себя часть клиентов.       Цзысюань чувствует, как напрягается Ван Ибо в явном желании накинуться на него, и цепляется за него сильнее. Если с Ибо… так же… она готова быть очень, очень послушной, только бы он не пострадал из-за нее.       — Хорошо, — выдавливает Ибо, и Цзысюань сдавленно стонет. — Я возьму всех, и даже станцую, если вы отпустите её. Вы же понимаете, что она даже несовершеннолетняя? На вас не обращают внимания… Но если…       — Условия ставить будешь, котенок?..       Ибо хватают за волосы, и один из амбалов пинает его под колено, заставляя рухнуть на бетонный пол. Ибо морщится, сжимая зубы: его колени танцора испытывали ещё и не такое. Пытается вскинуть гордо голову, и ему это даже позволяют, а в следующий момент его вжимают лицом в промежность мужика. Грубая ткань джинс царапает кожу лица, но он все равно чувствует полутвердый член щекой. Позади него испуганно взвизгивает Цзысюань.       — Познакомился с моим Су-эр? — кривит губы над ним это человеческое отродье, и Ибо еле сдерживает желание податься вперед, лишая того возможности когда-либо вообще знакомить кого-то со своим членом. Его останавливает упавшая рядом с ним на колени Цзысюань, плечи которой подрагивают в беззвучном плаче. Он приобнимает её освобожденными руками, поверх плеча глядя на разглядывающего их с интересом больного ученого мужика. Тот хмыкнул, отворачиваясь, и уже тогда издевательски бросает: — Не скучай, уже вечером сможешь познакомиться с ним поближе. Будешь послушным, может, твоя сестра и отделается лишь своими двадцатью четырьмя часами.       Ван Цзысюань окончательно накрывает истерика, и Ибо отворачивается от захлопнувшейся тяжелой двери, крепко обнимая ее.