Шесть цветов для Императора

Спустя четыре месяца хосокова любовь снова возвращается ему в руки. Она приятно жжётся на кончиках пальцев и ощущается вечностью. Тэхён изгибается под ним, отзывается на каждое прикосновение, каждый поцелуй — как пять, десять, пятнадцать лет назад. Как в свой самый первый раз. Обсидиановые пряди его волос липнут к мокрой спине, плечам, изгибу поясницы. Хосоку нравится захватывать их в свой кулак и притягивать ближе. Ему нравится перехватывать Тэхёна поперёк груди и прижимать спиной к своему быстро бьющемуся сердцу. И находить под подушечками пальцев отклик его сердцебиения. В золотом блеске танцующих свечей Тэхён выглядит ещё более мистическим, чем обычно. Словно видение, мираж, снизошедший на умирающего от жажды путника перед кончиной. В тэхёновых глазах оникс переливается от молочного белого до гремучего чёрного. В губах его гранатовые косточки лопаются, наполняя их цветом. И Хосок напиться ими не может, всё ещё даже спустя почти два десятилетия неспособный утолить в себе эту дикую жажду. Всевышний, он любит Тэхёна так же сильно, как в свои двенадцать, когда впервые решился заговорить о любви. И сейчас, когда Хосок медленно берёт его сзади, он может наблюдать, как свет огней оставляет на гладкой спине Тэхёна багровые следы, как омега сжимает в тонких длинных пальцах пропитанные их запахом простыни. Хосоку ночи напролёт хочется соединять тэхёновы родинки своим языком, пальцами прощупывать карту вен, сцеловывать улыбку, стоны, беззвучные мольбы — хочется тонуть в нём — и от всех этих переполняющих его чувств снова разрыдаться, словно мальчишке. Потому что это всё его, для него. Альфа наклоняется вперёд, вдавливает Тэхёна своим весом в постель и зарывается носом во влажный загривок, давя свои слёзы и выплескиваясь в омегу всеми чувствами, привычно завязав узел. Ему просто нужно пару минут, чтобы осознать, что Тэхён снова здесь, с ним, в его постели — так же реально, как и в его сердце. Потому что быть вдали от него даже спустя столько времени всё ещё дико невыносимо. Тэхён не без усилий переворачивается, размазывая сперму по простыне и своему животу, нежно захватывает альфу в свои объятия и даёт отдышаться на своей тяжело вздымающейся груди. В ночной тишине слышен треск свечей. Их причудливые тени создают узоры на стенах и потолке. Где-то за окном у кромки леса за пределами города одинокие волки ищут свою пару, воя на Луну. В такие моменты тэхёновы руки с особым желанием тянутся к кисти — запечатлеть что-то, что исходит изнутри него, из самой его сути. Но под руками только Хосок, поэтому Тэхён находит другое применение своим пальцам — нежно разминает вспотевшую кожу альфы. Своего лучшего друга, возлюбленного, своего альфы, своего человека. Своего. — Прости, я знаю, что неделя пути вымотала тебя, но я просто не могу тебя отпустить. Всё ещё не могу осознать, что ты снова здесь, со мной, — хрипит Хосок спустя время, обнимая омегу крепче, оставляя на нём свои горячие отпечатки. — Тебя никто и не просит меня отпускать. Я скучал не меньше, — отзывается Тэхён, поглаживая волосы любимого. — Моё сердце каждый день рвалось к тебе, к нам. Я больше всего люблю время, когда я рядом с тобой и стаей. — Я всегда тебя жду. — Я знаю. Я всегда возвращаюсь. Хосок находит его губы с закрытыми глазами, и Тэхён тут же их принимает. Они целуются с языком, глубоко, долго, как любят делать это всегда. Альфа задаётся вопросом, почему поцелуи с Тэхёном даются ему так же волнительно, как самый первый, много-много лет назад, среди ромашкового поля в конце августа. Возможно потому, что тридцатичетырёхлетний Хосок любит тридцатитрёхлетнего Тэхёна так же сильно, как четырнадцатилетний Хосок любил тринадцатилетнего Тэхёна. Нет, сейчас он любит его гораздо сильней. Они оба уходят в свои мысли и ещё долго лежат, разделяя одну тишину на двоих. Хосок не знает, на сколько в этот раз приехал Тэхён, и сколько дней им отведено до новой разлуки. Правда в том, что даже несмотря на то, как сильно альфа желает никогда с Тэхёном не расставаться, он знает, что отпустит его, как только тот попросит. Как делал это всегда. Потому что Хосок любит его. — Поверить не могу, что ты не понял сразу, чей Чонгук сын. Он же так сильно похож на неё. Я узнал его сразу, — прерывает тишину омега, и тянется за виноградом в хрустале на полу. — Я, наверное, просто отказывался признавать их схожесть. Потому что это значило бы, что её больше нет. Чонгук бы не оказался здесь по другой причине, — отвечает Хосок, проводя языком по своей метке на тэхёновой нежной коже и ловя его дрожь. Омега тянется к хрустальной вазе и отделяет виноградную бусину от грозди, зажимает в губах и обольстительно смотрит на старшего. Глаза Хосока сияют ярче свечей. Тэхёну хочется его нарисовать. Хосок тянется к его сладким губам, но лишь для того, чтобы откусить виноград, дразнясь и быстро отстраняясь. — Я знаю, что ты всегда смеялся над такими вещами, но тебе не кажется, что это судьба? — продолжает Тэхён, кусая подбородок Хосока, дразнясь в ответ. — Она привела к нам его, потому что хотела, чтобы мы о нём позаботились. — Когда ты говоришь такие вещи, я начинаю в это верить. В конце концов, я так и не смог разыскать Миён после того, как помог ей сбежать. Я не успел защитить её. И поэтому я так сильно благодарен высшим силам за то, что у меня есть возможность позаботиться о Чонгуке хотя бы сейчас. Хосок говорит это, и его глаза наполняются чем-то тёплым и невыразимым. — Он тебе так сильно нравится, — улыбчиво тянет Тэхён, даже не спрашивая. Он знает своего альфу слишком хорошо. В конце концов, они вместе без малого целую жизнь. Уже неотделимы друг от друга, выплавленные из одного металла в цельную фигуру. — Ты знаешь, что да, — соглашается Хосок. Потому что Тэхён всегда был прав, когда дело касалось любви. — Хочу позаботиться о нём. Хочу, чтобы у него была лёгкая беззаботная жизнь. — И мы все поспособствуем этому, поэтому тебе не о чём волноваться, наш альфа, — Тэхён целует его в лоб, продолжая всё так же широко улыбаться. И Хосоку этой улыбкой не налюбоваться и за всю жизнь. Он ради улыбок своих любимых всю землю перевернёт, любых врагов сокрушит, сделает даже больше. Только бы защитить их улыбки. Создать мир, в котором его любимые смогут искренне и ярко улыбаться, и где его будущие дети смогут жить, не страшась ничего, где они все смогут быть свободными — это то, ради чего живёт и работает Хосок. Это цветы, которые Император взращивает в себе, не позволяя им увянуть. — Я знаю это, — улыбается альфа, снова прикасаясь губами к Тэхёну, не в силах насытиться им и за несколько жизней. Кромка неба за окном уже светится красным. Осенний холодный воздух морозит стёкла, всё замирает в преддверии первых зимних дней. Бумажные фонарики у домов истлевают последней искрой, а из храма у подножия горы вовсю звенят колокольчики. — Тогда ты должен знать и ещё кое-что, — говорит Тэхён и с небывалой лёгкостью нависает над Хосоком, перекидывая ногу через бедро альфы. Он захватывает его руки в свой плен и нежно переплетает пальцы. Омега склоняется, его тёмные волосы щекочут хосоково лицо, а глаза волшебно блестят, отражая золотой мерцающий свет восковых свечей. В такие моменты Хосоку кажется, что время будто застывает вокруг них, и они куда-то проваливаются только вдвоём. У Тэхёна есть удивительная способность превращать в магию каждый момент, когда он смотрит на тебя. Хосок обожает его и поэтому тоже. А потом Тэхён наклоняется ближе и шепчет то, о чём альфа никогда даже не позволял себе думать. — Это было моё последнее путешествие. — Почему? — также шёпотом выдыхает Хосок, не в силах сказать что-либо ещё. Разум не может осознать сказанное, но сердце так неистово вылетает из груди. — Потому что я так решил. — Я не понимаю. Объяснишь? — альфа, на самом деле, понимает, что Тэхён хочет сказать. Но поверить в это сейчас равносильно смерти. — Говорю, что больше не собираюсь никуда уезжать. Я остаюсь. Здесь, — улыбается Тэхён, наклоняясь только для того, чтобы поцеловать своего недоумевающего альфу в уголок соблазнительных губ. — Тэхён-и, не нужно этого делать, если это ради меня. Я знаю, как сильно ты любишь свободу, как сильно любишь творить и показывать это миру. И твои работы стоят того, чтобы их увидели. Хосок просто никогда бы не согласился ограничить омегу стенами Кёнбоккуна. Ведь Тэхён — это свобода, это дыхание самой жизни, свежесть дождя, солёная вода моря. Он — это птица, которую не способна удержать ни одна золотая клетка. И альфа никогда бы не стал даже пытаться. — Я знаю, Хосок. Я всё это знаю. Но я уже исполнил все свои мечты. Я рисовал то, что хотел, увидел океан и много потрясающих закатов и рассветов, я встретил множество невероятных людей, увидел почти весь мир: самые разные его стороны и уголки. Я делал то, что хотел, делился с миром своим искусством и наблюдал, как им восхищаются, как его любят и ненавидят всей душой, как его обсуждают. Я видел, как мои картины губили жизни, и видел, как они были чьей-то жизнью. И в каждой новой картине я умирал, и в каждой следующей заново рождался из пепла. Это всё я смог сделать только потому, что ты позволил мне. — И я не жалею. Я бы не поступил по-другому. — Да, я знаю. Эта жизнь всегда была ко мне благосклонна, потому что я встретил тебя, потому что ты полюбил меня, потому что всегда ждал меня. И я хочу, чтобы ты знал, что я нигде не чувствовал себя таким свободным, как рядом с тобой и нашей стаей. — Я счастлив слышать это, любовь моя, — улыбается Хосок и целует руку Тэхёна, перехватывая его благодарный взгляд. Метки на их коже приятно зудят. — Ты исполнил все свои мечты и теперь собираешься остаться? — ещё раз уточняет альфа, не в силах поверить в эту потрясающую правду. — Нет, я остаюсь потому что теперь у меня есть и другая мечта. Я думал об этой мечте уже очень давно, и сейчас я чувствую, что готов. — К чему? — заинтриговано спрашивает Хосок, готовый немедля исполнить все мечты своего омеги. — Я хочу ребёнка, Хосок-и. Хочу, чтобы у нас с тобой было дитя — воплощение нашей любви. Я буду любить его больше всего в этом мире. — Тэхён, — выдыхает Император, но дальше слова, роящиеся бабочками в грудине, отказываются покидать её. — Мне уже тридцать три, и я не знаю, получится ли у меня, но я очень этого хочу, — Тэхён шепчет еле слышно. Чудный свет свечей всё так же танцует по его влажной коже. Омега перехватывает руку Хосока и прикладывает её к нежной коже своего живота. Он медленно начинает двигать бёдрами, снова возбуждая Хосока. Так как-то до нелепого быстро, будто альфе снова пятнадцать и это их самый первый раз. — Чёрт, конечно у нас всё получится, если… — альфа перемещает свои руки на тэхёновы бёдра, сжимает их сильней. — Если моё сердце не разорвётся раньше времени, потому что ты сводишь меня с ума. Я так чертовски счастлив прямо сейчас. — Обожаю делать тебя счастливым, — улыбается Тэхён, и привстаёт, обхватывая возбуждение Хосока и направляя его в себя. — Назовёшь меня, как я люблю? — Мой цветущий каликант, я люблю тебя, — Хосок тянется за поцелуем, глубоким и чувственным, как они любят. — Я тоже, ах… люблю тебя… как в самый первый раз, — Тэхён путается в словах. Хосок снова наматывает его потрясающие волосы на кулак и притягивает ближе к себе. И позволяет пространству и времени укутать их, растворить в своём потоке, в мистическом вареве их тел, звуков, запахов и чувств. Как это было между ними много лет назад, как это есть сейчас. И как будет продолжаться до их самого последнего вздоха.

***

В огромные окна пробивается холодное солнце, а императорские омеги молча завтракают, наслаждаясь тишиной и присутствием друг друга. Чонгуку удивительно, что старшим не нужны слова для того, чтобы доносить самое важное. Все они будто общаются глазами и касаниями. Сокджин под столом поглаживает его коленку, и младший чувствует расползающуюся паутинку тепла даже через несколько слоёв плотной ткани своего ханбока. Чимин уже привычно переплетает с ним ноги под столом, а Юнги не оставляет его тарелку пустой, всё время подкладывая блюда королевского стола, внешне же оставаясь безучастным. Чонгук наслаждается заботой старших омег и чувствует себя так хорошо, умиротворённо и приятно. Он принимает всё, что они могут ему дать, даже если это продолжает дико его смущать. Даже если иногда ему приходится терпеть волны болезненного жара, захватывающие его тело. Это не имеет значения, Чонгук стерпит. Потому что такие моменты, как этот, стоят того. Это те моменты, ради которых он теперь живёт. — Давайте устроим гнездование, — предлагает Тэхён, увлечённо, но изящно поедая чонюхва. За его спиной ярко светит утреннее холодное солнце, и весь он волшебно светится будто изнутри тоже. Из его бархатных мочек водопадами текут длинные серьги из белого золота, в волосах россыпь драгоценных камней блестит звёздами. У Тэхёна удивительная способность одним своим нахождением в пространстве превращать всё в подобие сна или видения: своим низким мягким голосом, россыпью родинок, почти неестественной красотой, с которой Чонгуку всё ещё сложно смириться. — Мы не делали этого несколько лет. Сокджин и Юнги прекращают трапезу почти одновременно, с разницей в несколько секунд, напрягаясь в телах, но стараясь не выдавать своей озабоченности по этому вопросу. У Чимина звонко падает палочка прямо в тарелку с тханом. Даже суетящиеся вокруг нухи застывают на мгновение, неловко склоняя головы в пол. И Чонгук благодарен, что за столом нет Императора и Намджуна. Иначе всё ощущалось бы ещё более странным и неловким. Император два дня назад в сопровождении Намджуна и свиты отправился в Сун. И если ему удастся заручиться поддержкой правящей династии Чжао, с которыми Хосок вёл безрезультатные переговоры почти четыре года, то войну удастся отложить ещё минимум на несколько десятков лет. Благо, народ Китая потребовал отставки Фань Чжунъяня — заядлого консерватора и просто упрямого старика — и к правлению пришёл Ван Аньши — его второй сын, с которым Хосок был в дружных отношениях и не раз принимал его у себя в Кёнбоккуне. А Сокджин же так сильно покорил Аньши своей красотой, что тот чуть не лишился дара речи. И наследник в свой прошлый визит так славно отдохнул в Доме Кисэн, что, кажется, ещё век её не забудет. Так что шанс получить военную поддержку оставался делом времени и хосоковых дипломатических способностей. Об этом, конечно, Чонгук узнал из разговоров с Сокджином, когда оставался у него в покоях в те редкие ночи, когда снова не мог уснуть, а пальцы отказывались прикасаться к клавишам, превращая все его попытки в скрипучий неестественный шум; и когда мысли об умерших родителях снова вырывались наружу и кромсали его сердце. Старший омега умел заполнять тишину интересными разговорами, глупыми шутками и громким смехом. Сокджин всё так же надменно смотрел на Чонгука, снисходительно гладил по спутанным волосам и называл деткой. Деткой, которой Чонгук теперь так отчаянно хотел для него стать. И это всё вместе так сильно влияло на него: успокаивало, умиротворяло. Не потому что Сокджин был доминантным омегой и осознанно или нет, но влиял на него. А потому что Чонгук был в него влюблён. Потому что Сокджин был первым в этом мире, кто дал ему шанс. И сейчас, когда Сокджин сидит с ровной напряжённой спиной, будто её привязали к палке, и продолжает улыбаться только потому, что мышцы лица свело, Чонгук не находит ничего лучше, как погладить его руку на своей коленке в успокоительном жесте. Он переводит взгляд на Тэхёна, что с улыбкой ждёт ответа, но на самом деле напряжён не меньше. За последнюю неделю Чонгук провёл с ним достаточно времени, чтобы понять, как сильно тот заботится о своей стае, даже если большую часть своего времени находится вне поле их зрения. Чонгук с Тэхёном много говорили за последнюю неделю и могли подолгу сидеть в рисовальной мастерской. Старший омега выводил лёгкие штрихи на полотне, будто плыл по воде, превращая в искусство всё, к чему прикасался. И боже, он был таким невероятно красивым, когда брал кисточку в руки. Тэхён вытаскивал из белого полотна цвет, свет и душу. Он танцевал с красками, блестел невысохшим маслом на холстах, растворялся в собственных мирах, осыпался в них золотой пылью, а потом заново рождался, заново учился дышать, осознавать себя во времени и пространстве. И снова сгорал. И это было так красиво, что у Чонгука слезились глаза. Однажды Тэхён предложил ему присоединиться, и вместе они нарисовали что-то несуразное и дикое. И возможно, не совсем приличное. Тэхён тогда посмеялся и сказал, что у младшего есть задатки художника, и ненавязчиво предложил обучать его время от времени. И Чонгук охотно согласился, потому что хотел заниматься всем и сразу, и потому что желал быть ближе к ним через самые простые занятия. Через конные прогулки ранним утром вместе с Намджуном, ночные музицирования с Юнги, чаепития в Зимнем саду вместе с Чимином. Или через подглядывания украдкой за измученным и не спавшим несколько дней Хосоком за его рабочим столом. Или походам в Дом Кисэн с большой корзиной еды из Кёнбоккуна ради того, чтобы увидеть, как работает Сокджин. И ради того, чтобы в такие моменты влюбляться в каждого из них заново. Правда в том, что в Чонгуке было неисчерпаемое количество чувств. Тэхён же был громким, неприличным и открытым. Он никогда не придерживался манер и вечно заставлял слуг краснеть. Он любил бродить по коридорам Дворца в распахнутом бархатном халате, босиком, с открытой шеей и опоясывающими талию драгоценными цепочками. Возможно, это всё было влиянием Запада, где он часто бывал, или других культур. Тэхён будто собрал в себе всё самое интересное и экзотическое со всех земных континентов и даже немного — из других миров. И он, безусловно, располагал к себе своей какой-то удивительной простотой, несмотря на то, каким на самом деле сложным человеком он был. Однажды Чонгук зашёл к нему в мастерскую и застал его в облаке фиолетового дыма. Тёмные зрачки Тэхёна перекрывали радужку, взгляд был расфокусирован, а всё лицо и тело приятно расслаблено. Тэхён не прогонял его, даже, кажется, не сразу заметил. И Чонгук просто позволил себе бродить по залу, заново изучая каждую картину Тэхёна, даже если знал все наизусть. Даже если с закрытыми глазами мог описать каждую в самых мельчайших деталях. Тэхён подносил серебряный мундштук к своим губам, глубоко затягивался, в колбе приятно бурлила вода, а потом комната наполнялась фиолетовым дымом и запахом скошенной травы и ежевики. Чонгуку было приятно дышать этим дымом. — Хочешь? — предложил Тэхён, протягивая ему свой мундштук. — Что это? — отозвался Чонгук. — Не более, чем просто развлечение. Несколько лет назад один шейх был до глубины души очарован мной и моими картинами. Я подарил ему одну из своих работ, а он взамен угостил меня хукой. В итоге я увёз её с собой, потому что мне очень понравилось. Люблю это состояние, такая лёгкость, — выдохнул он. — Так что, хочешь? — Мне нет двадцати. Не думаю, что это законно. — Малыш, кто тебя накажет? Здесь только я, — засмеялся Тэхён. И как Чонгук вообще мог перед ним устоять? Он сделал неумелую затяжку, закашлялся и снова вызвал у старшего омеги низкий приятный смех. — Ох, я научу тебя, смотри. Тэхён захватывал губами серебро, втягивал дым, наполнял им комнату. Чонгук повторял. Ежевика была сладкой на кончике языка и горькой в горле. Вокруг них приятно плыли стены и пол. Время загустевало, они оба вязли в нём, и Чонгук видел звёзды вместо тэхёновых глаз. Это было приятно. Но когда дверь отворилась и во внутрь зашёл Намджун, с Чонгука будто вмиг слетел фиолетовый дурман, а каждую клеточку тела обуял страх. Бета смотрел на них нечитаемо. Медленный мозг Чонгука не мог его понять. Намджун собирается его отругать? Наказать? Старший всегда казался очень правильным человеком, будто не мог выносить чего-то, что шло вразрез правилам. Но Намджун только устало выдохнул и скрестил руки на груди, возвышаясь над ними. — Тэхён-и, ты учишь Чонгука плохим вещам. — О, Намджун-и, — передразнивает его омега. — Прости, что отнял твою работу. Тэхён гадко смеётся, а Намджун закатывает глаза, но сдаётся, оседая рядом с ними на пол. — Я слишком устал, чтобы спорить с тобой. — Присоединишься? — предлагает Тэхён, протягивая ему мундштук. Чонгук не может не думать о том, что на кончике трубки остались отпечатки их губ. Намджун затягивается глубоко и легко, будто делал так много раз. А потом делает неожиданное: с силой хватает Тэхёна за затылок и притягивает к себе, передавая дым из губ в губы. А потом омега сам затягивает его в поцелуй — жёсткий, даже болезненный. У Чонгука скручивает жар в животе, и омега внутри него так сильно стремится к ним, так жаждет, так неистово хочет их, что Чонгук не контролирует ни свои глаза, ни тело, ни предательский голос, что рвётся из него коротким нуждающимся стоном. Намджун отрывается от Тэхёна и смотрит на Чонгука чёрными глазами с красным вином на донышке. Тем самым взглядом, отголоски которого Чонгук ловил время от времени, которого боялся, которого желал. — Наш малыш тоже хочет поцелуйчиков, — шепчет Тэхён, опаляя намджуново ухо своим бархатным голосом. Он рукой-змеёй обвивает плечо беты, двигаясь ближе, и оставляет влажный поцелуй на его щеке. Кто они? Они вообще те люди, которых Чонгук знает? Сейчас, когда их глаза горячо светятся в фиолетовом тумане, они кажутся мистическими существами. Демонами ли? Ангелами ли? Чонгук не может разобраться. У него нет сил даже думать об этом: в его голове всё ещё фиолетовый дым, сладость на кончике языка, приятная тяжесть в теле, и даже нет стыда за свой нуждающийся стон. Омега внутри него просто хочет, чтобы её приласкали, прямо сейчас. Чонгук знает, что он не часть стаи, что он всё ещё невероятно далёк от них. Но он хочет внимания прямо сейчас, пусть даже это неправильно и грязно. Намджун тянется к его губам, выдыхает в них ежевичный дым и притягивает за плечи к себе ближе. У Чонгука чертовски тяжёлая голова. Пол под ним всё кружится и кружится, но Чонгук забывает об этом, когда влажный язык беты проникает в его рот, вылизывает нёбо и внутренние стороны щёк, разделяя с ним сладкий вкус. Это всё ещё очень нежный и осторожный поцелуй, почти как самый первый, который они разделили почти неделю назад. И это немного тушит его жар, успокаивает его. Чонгук сжимает в ладонях ткань намджунова кимоно и льнёт к нему ближе. Это так приятно. — Господи, как сильно я хочу вас нарисовать, — восхищённо выдыхает Тэхён и тянется за угольным карандашом. Чонгук урчит в поцелуй, даже не осознавая этого, а после — и в намджунову шею, когда старший его обнимает. В голове так пусто, так хорошо, так легко. Когда Намджун сжимает его талию, Чонгуку кажется, что он может всё в этом мире.

***

Несмотря на тот странный и до одури смущающий вечер, который Чонгук, конечно же, повторил бы, если бы ему кто-то предложил, он также заметил, что Тэхён, на самом деле, был очень проницательным, наблюдательным и даже в какой-то степени расчётливым человеком. Возможно это было из-за возраста старшего омеги или его опыта. Но Тэхён никогда не говорил ничего просто так и всегда цепко наблюдал за реакциями окружающих. Даже сейчас, Чонгук уверен, Тэхён предлагал гнездование не просто так. Возможно ли, что он делал это для Сокджина и Юнги? Возможно ли, что Тэхён ещё не сдался? Чонгук смотрит на омегу и понимает, что нет. Тот не способен сдаваться. Тэхён произносит эти слова и берёт на себя ответственность за всю неловкость и неизвестность, что следует после них. — Я думаю, это хорошая идея, — прочищает горло Чимин, опомнившись, и на вид легко и смело подхватывает идею Тэхёна, словно уже зная, что тот задумал. Словно понимает его с полуслова. Чонгук одёргивает себя, потому что, да, им уже давно не нужны слова. Чонгук единственный, кому нужно говорить, чтобы быть услышанным. Но это неважно. Чонгук готов говорить. — Если у Хосока получится заручиться поддержкой армии Аньши, а у него, несомненно, это получится, то угрозы со стороны Объединённого Королевства в ближайшее время не будет. Никто не пойдёт против такой военной мощи. Наш альфа так много трудится для нас и нашей Империи. Мы должны его поблагодарить за это. Я же не один помню, как сильно Хосок любит гнездиться с нами? — Скоро будет зимний фестиваль, в Доме много работы в эти дни. Ещё много чего не готово, и многое требует моего внимания, — говорит Сокджин. Чонгук видит, как в болезненном жесте изгибаются брови Юнги, но секундой позже он берёт себя в руки и всё так же молчит. Ох, должно быть, это действительно ранит. — Брось, любимый, — обольстительно улыбается Тэхён, опираясь подбородком на свои руки и заискивающе заглядывая старшему в глаза. — Это всего лишь на один вечер. Ничего с твоим Домом не случится. — И я думаю, что нашему малышу не помешает познакомиться с папочками поближе. Мы так давно не были вместе, — драматично выдыхает Чимин, поглаживая свой еле проглядывающий сквозь слои одежды живот. — Обожаю тебя, когда ты пользуешься своим положением, чтобы манипулировать нами, — усмехается Юнги. Его лицо лишается чего-то мрачного, когда он смотрит на Чимина. Чонгук видит, как сильно Юнги старается. Чонгук не имеет права голоса, но очень хочет его поддержать. — Только не говори, что у меня не получается, — подхватывает усмешку Чимин, откидываясь на спинку западного стула. Солнце причудливо заигрывает с его блестящими длинными волосами. — Я этого и не говорил. — У меня много свободного времени, пока я здесь, — улыбается Тэхён, всё ещё обращаясь к Сокджину. Младший омега блестит на него своими глазами. И боже, правда, кто бы мог перед ним устоять? — Могу помочь с фестивалем. Я быстро вникаю, ты знаешь. Сокджин сводит брови к переносице и, перехватив руку Чонгука под столом, сжимает её сильнее. Почти до боли, до так и не вырвавшегося крика из его рта. — Ладно, конечно. Если ты поможешь, мы всё успеем, — с тяжёлым выдохом сдаётся Сокджин и дарит уставшую улыбку своей стае. Хватка на руке Чонгука ослабевает, и старший будто в извинении поглаживает тыльную сторону его ладони. Чонгук ловит дикие горячие мурашки под своей кожей и не понимает, как даже сейчас, когда его лицо искажено болью, Сокджину удаётся быть таким ослепительно прекрасным. Они заканчивают завтрак в приятном молчании, звоне посуды, тихих шагах прислуги и томном ожидании предстоящего гнездования. Чонгук хочет верить, что у них всё получится.

***

Чонгук немного знал о гнездовании. Его родители часто брали его в свое гнездо, состоящее из их любимых вещей: в нём были и белые лилии — любимые цветы его матери, и много книг, которые обожал читать отец. Они разрешали Чонгуку брать в гнездо своего любимого маленького кролика Куки. В камине всегда горел скромный огонь, искорки игриво плясали и пели для них. В гнезде всегда было много одеял и подушек, и каждый раз, когда он оказывался внутри, его омега чувствовала себя защищённой. Он любил проводить так длинные зимние вечера: когда отец читал в гнезде книги о разных цветах и травах, а мама напевала себе под нос неизвестные Чонгуку мелодии и плела бисерные заколки. Омега обожал всё это, так сильно любил, что даже не позволял себе возвращаться в воспоминания об этом слишком часто, чтобы его сердце не разорвалось от тягучей тоски, которую он испытывал каждый раз, когда думал о своих родителях. Но теперь все было иначе. Чонгук понятия не имел, как проходит гнездование не у семьи, а у возлюбленных. Это будет что-то сексуальное? Непристойное? Что-то, что Чонгуку будет недоступно, потому что он всё ещё не является частью стаи? В любом случае, он старался не думать об этом, хоть это и было невозможно. Горячие фантазии преследовали его постоянно, омега внутри него совсем не поддавалась контролю. Она была молодой, нуждающейся и почти отчаянной. И Чонгук мог сдерживать её только потому что знал, что не имеет права оступиться сейчас, когда он так близок к тому, чтобы обрести семью в каждом из них. Потому что это всё, чего он когда-либо желал. Поэтому Чонгук не мог показать им, какими на самом деле грязными были его мысли. Даже если бы в конце концов они приняли его таким, какой он есть. Он просто не смог бы смириться с таким позором. Но вместе с тем Чонгук был полностью бессилен перед своим любопытством о гнездовании его будущей стаи. Он хотел узнать, каково это, даже не являясь их частью. Хотя бы на словах, совсем немного. Просто чтобы почувствовать себя немного ближе к ним всем. И он не знал лучшего способа, чем просто спросить о том, что его беспокоило. Чонгуку всегда давали ответы, когда он спрашивал, поэтому это не должно было быть проблемой. Но это было. Потому что спрашивать об этом было стыдно и непристойно. Никто из тех, кто находился вне стаи, не имел права знать, как она гнездится. Расспрашивать было бы чёртовой дерзостью с его стороны. Но Чонгук всё равно спросил. Потому что, разве его уже не считают дерзким? По крайней мере, нужно быть более, чем дерзким, чтобы претендовать на место в такой стае, как эта. — Как обычно проходит ваше… гнездование? — спросил Чонгук как бы между делом, когда они с Чимином втайне от прислужников практиковались в приготовлении каких-то совершенно фантастических блюд, потому что Чимин нуждался в чём-то, о чём сам не знал. Омега хотел чего-то сладкого, острого и солёного одновременно. И вместе с тем, чтобы это оставалось немного безвкусным. Чонгук старался звучать непринуждённо и даже делал кое-какие успехи. Или просто все делали вид, что не замечают его потных ладоней. — О, ничего особенного на самом деле. — Чимин высунул кончик своего маленького розового языка, с усердием разминая тесто для будущего шедевра. — Сам посмотришь через несколько дней. Хосок написал, что встреча прошла плодотворно. Они возвращаются через три дня, и еще два дня на дорогу. Это будет весело. — Постой, Чимин, — Чонгук был ошарашен. — Я не могу гнездиться с вами. — Почему? — Лицо старшего омеги было искренне удивлённым. — Я не часть стаи. — И Чонгук не знал, почему эти слова, даже если произносить их несколько сотен раз в день, всё ещё причиняют ему такую боль. — Чужие не могут. — Ты не чужой, — возмущается Чимин, закусывая губы. — Не заставляй меня злиться. — Прости. Ты знаешь, что я имею в виду. — Да, ты не связан с нами, но ты не чужак. Мы приняли тебя. — Да, и я очень благодарен, правда. Но гнездование — это очень личное… интимное, — кровь будто отхлынула от его лица, делая его белее мела. — Оу, — внезапно выдохнул Чимин, осознавая. Лицо его напряглось, но после выровнялось в легкой, даже игривой улыбке. — В нашем гнездовании нет ничего интимного. Это больше похоже на то, как проводят время... друзья? — Друзья? — Да. Мы просто много говорим о нас и нашей жизни. Потому что нам действительно редко удается провести время всем вместе. Мы смеемся, кушаем любимую еду, Юнги обычно играет нам что-то из своего последнего. Мы кормим друг друга и обнимаемся. Ничего такого, что тебе запрещено было бы делать вместе с нами. Просто вот такие вот вечера. — Значит, я могу… присоединиться? — осторожно спрашивает Чонгук. Он даже не станет пытаться скрыть волнительные нотки надежды в своём голосе. — Конечно. Мы даже не обсуждали между собой твоё присутствие, потому что это и так было очевидно, — улыбается Чимин, похлопывая младшего по шёлковой ткани кимоно и оставляя белый след от муки. А через мгновение его рука перемещается на щеку, захватывая кожу между пальцев. — О, наш маленький Чонгук-и подумал о чем-то более горячем, не так ли? Чонгук отталкивает чиминову руку, полностью игнорируя игривую усмешку. Проблема в том, что ему даже не нужно говорить им о своих грязных мыслях. Они и так видят его насквозь. — Ты, кажется, хотел что-то сладкое, острое и солёное, — бормочет Чонгук, возвращаясь к готовке. — Знаешь, я передумал. Давай просто заварим чай. Чонгук смеётся, а сердце его набухает в приятных светлых чувствах.

***

Когда до возвращения Императора и Намджуна остаётся всего день, весь Кёнбоккун снова становится шумным пчелиным роем. Повара подготавливают все блюда королевского стола, нухи готовят новые цветочные композиции, главная комната тщательного подготавливается к гнездованию: зажигается огонь в западном камине, заготавливается вино и фрукты. Пол становится одним огромным одеялом с вышитыми подушками и тёплыми тканями. Из музыкальной комнаты переносят фортепиано Юнги, потому что супруг Императора не представляет гнездование без него. Тэхён несёт в главную комнату несколько своих картин, а Чимин подготавливает для всех удобную одежду на свой вкус. В основном простые хлопковые кимоно, приятные паджи и чогори светлых оттенков и лёгких тканей. И все вокруг Чонгука так воодушевлены. В Кёнбоккуне и в городе только и шепчутся, что об отступающей войне, о Хосоке и охраняющем его и приносящем удачу демоне Намджуне. Чонгуку порой хочется звонко рассмеяться, потому что настоящий Намджун совсем не такой: он нежный, добрый и благородный. Правда только, что действительно приносящий удачу. Чонгуку так точно. Ещё в городе шепчутся о Чонгуке. Все более чем заинтересованы в потенциальном наложнике Императора. Его описывают как молодого парня-омегу с потрясающей воображение красотой. И Чонгук знает, что выглядит хорошо, но, боже, его красота просто смешна по сравнению с ними всеми. Их красота зрелая, драматичная, с надломом и надрывом, сильная, буквально сшибающая с ног. Чонгук знает, о чём говорит. Его ноги дрожат каждый раз, когда он с ними. Поэтому он дико волнуется. Как он должен вести себя? Будет ли это неловко для него? Будет ли неловко им? Что он может себе позволить? Должен ли он принять всё, что они могут ему дать? Но что, если будет слишком, и он не сможет удержать свою омегу? Что, если это станет слишком сложно для него? — Ты думаешь слишком много. И не о том. — Тычет его пальцем в лоб Сокджин, смотря сверху вниз. Так, как Чонгук любит, чтобы Сокджин смотрел на него. — Я бы предпочёл, чтобы в твоей милой голове были мысли только о том, что совсем скоро ты станешь частью нашей стаи. — Я и так только об этом и думаю, — тяжело выдыхает Чонгук, легко выливая правду, почти не в силах держать себя в руках. Ему снова приходится уйти от прикосновения только из-за поднимающегося жара в животе. Но Сокджин инициирует новое прикосновение. Он перехватывает чонгукову руку и притягивает к себе, близко-близко. Так, что у Чонгука немного кружится голова. — Твоя омега на таком взводе, — шепчет он в ухо Чонгуку, горячо и влажно. И младший едва сдерживает позорный звук, что рвётся из его груди. У него даже нет сил удивиться тому, как легко старший омега читает его. — Если бы это было возможно, я бы помог тебе. О, как бы хорошо я помог тебе освободиться от этого. Я бы сделал всё таким медленным и мучительным для тебя. Но потом тебе было бы настолько сильно хорошо, — голос старшего становится более глубоким, дразнящим. И это разжигает Чонгука ещё больше: до сорванного дыхания, до дрожащих ног и красных стыдливых пятен на теле. Чонгуку хочется попросить. Господи, он мог бы попросить об этом так правильно и отчаянно. Но боже, это невозможно сейчас. Император должен быть первым, кто дотронется до него, кто сделает его своим. И Чонгук искренне и неподдельно желает этого. Однако ожидание убивает его немилосердно. Он не знает, откуда в нём находятся силы, чтобы немного оттолкнуть Сокджина, когда омега внутри него уже такая постыдно голая и жаждущая. — Зачем ты делаешь это? — выдыхает Чонгук, закусывая губу, почти не в силах смотреть старшему омеге в глаза. Его голос превращается в возбуждённый хрип, а горячий пар облаком исходит из его рта, хотя в комнате тепло. Но Чонгук чувствует, как его тело нагревается, а воздух вокруг него становится холодным и колючим. — Делаю что? — облизывается Сокджин, и, дьявол, всё он понимает. — Дразнишь меня. — О, детка, поверь, я дразню себя больше. — Однако, вопреки словам, Сокджин отступает. Прохладный воздух комнаты сразу забирается под чонгукову одежду и приятно холодит нагревшееся тело. — В любом случае, я лишь хотел сказать, чтобы ты не позволял своим инстинктам властвовать над тобой. Наша природа сильна, но мы должны помнить, кто мы в первую очередь. — Кто мы? — спрашивает Чонгук. — Люди. Поверь, мир стал бы гораздо лучше, если бы альфы и омеги помнили об этом хотя бы иногда. У Чонгука эти слова где-то глубоко внутри отпечатываются. Он впервые пытается со своей омегой поговорить. Через прикосновения к своему телу, впервые без спешки и стыда за самого себя. Он ласкает себя, свою сущность, он принимает её, но не даёт ей затуманить свой разум и одержать верх. Он трогает свои затвердевшие соски, сжимает свой член, ведёт выше по животу, к шее. Он представляет что-то хорошее: прикосновения Сокджина, ямочки Намджуна и то, каким горячим он может быть, делясь с ним ежевичным дымом из губ в губы. Он вспоминает поцелуй Императора в саду под полной луной, и это лучше, чем всё, что у него было. И ему хорошо сейчас, наедине с собой, со своей омегой. Впервые. Поэтому, когда прибывает Хосок с Намджуном в сопровождении свиты, Чонгук чувствует себя более спокойным, собранным, способным просто провести с ними время без бесконечного напряжения. Он больше не чувствует себя полным беспорядком рядом с ними. — О, Намджун-и, смотри, что подготовили для нас наши прекрасные омеги. — Хосок выглядит уставшим, но чертовски довольным. Он сбрасывает своё дорожное меховое топхо и движется в сторону гнезда, но потом останавливается и разочарованно мычит. — Мне нужно искупаться. Чувствую себя таким грязным для такого прекрасного гнезда. — Ванна уже готова, альфа, — смеётся Тэхён. — С лавандой и ромашкой, как ты любишь. — Позволь нам сегодня позаботиться о тебе с Намджун-и, — мурлычет Чимин, ластясь к плечу Хосока. — Вы так хорошо постарались, так много сделали для нас. И вам нужно отдохнуть, — подхватывает Сокджин, когда подходит к Намджуну, помогая сбросить верхнюю накидку с его широких плеч. Юнги медленно подходит к Хосоку, встаёт на носочки и целомудренно целует супруга в губы. Лёгкие светлые ткани тихо струятся за ним. Чимин хорошо постарался с выбором одежды. Они все выглядят легко и красиво в простых серых и бежевых нарядах без камней и кисточек. Лишь с белыми вышитыми узорами цветов. — Идите в ванну, а мы с Чонгуком подготовим всё к вашему возвращению, — говорит Юнги и с чувством смотрит на мужа. Чонгук, кажется, впервые видит, чтобы Юнги смотрел так на кого-то или что-то кроме музыки. Он смотрит с особой нежностью на Чимина и Намджуна. С притворным раздражением глядит на Тэхёна, скрывая за этим тонну нежности и привязанности, а когда он смотрит на Сокджина — это всегда полные боли и вины глаза. На Чонгука Юнги смотрит почти по-отечески, как-то по-родному назидательно. Но с подобной любовью Юнги смотрит только на Хосока и музыку. Чонгук почему-то находит это прекрасным. Просто осознавать, что Юнги может быть таким цветуще-красивым для кого-то. — Конечно, любовь моя, — Хосок целует Юнги в щеку и идёт в сторону дверей. Альфа притягивает Чимина ближе к себе, пока шепчет что-то Тэхёну на ухо, а Сокджин перехватывает руку Намджуна, пока они тихо переговариваются. Когда за ними закрывается дверь, Чонгук с Юнги начинают зажигать множество ароматических свечей. Цветочные запахи смешиваются в нечто прекрасное: сирень замечательно сочетается со спиреей, игривый запах клематисов переплетается с едва уловимым запахом каликанта. Чонгук сам выбирал запахи, прекрасно разбираясь в природе цветов. Он рад, что ему позволили привнести что-то своё в сегодняшнее гнездование. У него не было вещей, к которым он был привязан, чтобы принести в гнездо. Всё, что он любил, уже было здесь и ограничивалось шестью людьми, которые ему были нужны. Остальное не имело значения. Юнги заново взбивал подушки, проверял готовность блюд и напитков, разливал рисовое вино в позолоченные чаши. — Можно спросить, почему ты не пошёл со всеми? — осмеливается нарушить приятную тишину Чонгук. — О, потому что это было ужасно, поверь мне. В прошлый раз, когда мы помогали принять Хосоку ванну, всё в итоге превратилось в настоящий хаос, они все были слишком шумными и ребячливыми, и нам всем пришлось менять одежду, потому что мы все были мокрыми, и нухам прибавилось работы, потому что мы чуть не затопили королевскую купальню. Так что нет, я больше в таком не участвую. Чонгук похихикал себе под нос, и Юнги нежно посмотрел на него, улыбнувшись тоже. В груди Чонгука распустились цветы. На удивление младшего, все вернулись достаточно быстро. Хосок был немного красным, распаренным, разнеженным поцелуями и вниманием своих любимых. Намджун выглядел расслабленным и воодушевлённым. И Чонгук не мог не взбодриться сам, когда смотрел на них, таких близких к нему — только руку протяни. Но потом он снова взволновался, когда все начали размещаться на одеялах. Куда ему стоило приткнуться? Было ли нормальным выбрать самому или лучше подождать приглашения? Чонгук решает остаться на своём месте и дождаться, пока ему позволят присоединиться. Пусть это и сложно, но он должен довольствоваться малым. — Чонгук-и, это твоё первое гнездование с нами, — выдохнул Хосок, расположившись в центре гнезда, источая свой приятный успокаивающий аромат. — Где бы тебе хотелось быть? Везде. Это было в голове Чонгука. Он хотел быть везде и с каждым. Но это была эгоистичная мысль, и ему нужно было научиться делиться. — Просто… рядом, — выдохнул он, не в силах сказать что-либо ещё. Омега был рад, что ни Хосок, ни Намджун не посчитали его пребывание лишним в своём гнезде. Этого уже было достаточно. — Тогда… ты бы хотел лечь рядом со мной? Возможно, Чонгуку только показалось, но в голосе альфы звучал отголосок мольбы. Чонгук несмело кивнул и подполз к Хосоку, устраиваясь у него под боком и чувствуя тёплое прикосновение его руки к своему плечу. По другую сторону от Императора разместился Чимин, а потом между ними втиснулся Тэхён, сползая к самому животу альфы. Намджун умостил голову на коленях Юнги и тот без промедления вплёл свои пальцы в его волосы, естественно и будто уже привычно. Чонгук мог поклясться, что бета начал мурчать. С правой стороны от Чонгука лёг Сокджин, прикасаясь пальцами к его животу, притягивая чуть ближе к себе. Его прикосновения уже были знакомыми и привычными после долгих ночей в комнате старшего омеги. И всё это ощущалось так чертовски хорошо. Чонгук почему-то не чувствовал себя в ловушке, как это было раньше. Возможно, из-за успокаивающего запаха Хосока или мягких, но настойчивых поглаживаний Сокджина. Или, может, из-за атмосферы в целом: лунный свет струился через окно, огонь свечей танцевал по стенам, полосовал кожу, мягко обрамлял лица и отражался светом в глазах. Искорки огня в камине плясали и резвились, трещали, пели, убаюкивали. Старшие тихо переговаривались между собой, и Чонгук в большинстве своём даже не мог понять, о чём они говорили. Это было что-то об их походах или прошлых гнездованиях: простые, самые обычные истории, которые Чонгуку хотелось слушать. И они все казались людьми вне возраста. Хосок лениво перебирал его волосы, и Чонгук несмело положил ладонь на его грудь, и ему казалось, что он вот-вот уснёт. Всё ощущалось таким волшебным. Чимин был прав: не происходило ничего особенного. Они просто разговаривали, шутили, смеялись. Тэхён много и увлечённо рассказывал про свои путешествия, про страны, в которых он побывал, про людей, которых встречал. Это было так интересно, и Чонгук мог слушать его часами. Сокджин подал всем рисового вина, Чонгуку предусмотрительно налили в чашу виноградного сока, а потом смеялись над разочарованным выражением его лица. Тэхён кормил всех с рук сладкими фруктами и ягодами, а Чимин так звонко и заразительно смеялся, держась за живот, что Хосоку приходилось постоянно держать его за плечи, чтобы тот не упал от смеха. Чонгук чувствовал, как его сердце плавилось. Он чувствовал себя тепло и уютно, чувствовал себя нужным. И Чонгук никогда бы не хотел это всё потерять. Он украдкой следил за Сокджином и Юнги, и даже несмотря на то, что они мало контактировали друг с другом, атмосфера всё равно сделала их мягче. Возможно, они слишком старались для всех, чтобы никто не чувствовал себя обременённым их запутанными отношениями. Потому что даже несмотря на то, что произошло между ними два года назад, их всё ещё объединяло множество вещей: они любили одних и тех же людей и были готовы ради них на всё. За окном уже зиждется рассвет, когда Юнги садится за фортепиано и играет свою новую мелодию. У Чонгука перехватывает дыхание, как это бывает обычно, когда он слушает музыку Юнги. Старший омега расцветает в своих мелодиях, в них же увядает, а после прорастает заново. И за этим так удивительно и прекрасно наблюдать. Пальцы Юнги сливаются с клавишами — он весь сливается с инструментом в какую-то неведомую сложную фигуру. И все блестят на него своими глазами, и Юнги купается в немом восторге на лицах своих любимых, не боясь дарить улыбку в ответ. — Может и ты сыграешь что-то для нас? — спрашивает Хосок, нежно поглаживая чонгукову руку. — Люблю слушать тебя. Для Чонгука это сродни маленькому признанию в любви, и его сердце становится горячим и сладко-липким, поэтому он кивает ещё до того, как успевает всё обдумать. Его пальцы потеют, и он почему-то чувствует волнение в груди при мысли, что ему нужно сыграть перед всеми ними. Одновременно. Чонгук всегда был счастлив, когда кто-то приходил к нему в комнату послушать его игру. Это было приятно. Но сейчас, когда шесть пар глаз, которые он не мог разочаровать, были устремлены на него с ожиданием, волнение не отпускало его маленького сердца. И всё же он сыграл. Несколько раз промахивался мимо нот, выскальзывал из потока и сосредоточения. Но мелодия всё равно обнимала его и снова падала к нему в руки — ручьями, тёплой водой, нежным ветром. И он не чувствовал разочарования в себе, когда последний импульс покинул его пальцы и инструмент затих под его руками, издав предсмертный дивный звук. Он не чувствовал себя плохо, потому что обернулся и увидел блестящие глаза людей, которых он неосязаемо и необъятно любил, как умел. И он хотел учиться любить их ещё больше. — Это было прекрасно, — сказал альфа и снова призвал его в свои объятия, распахивая руки. И Чонгук бы никогда не смог этому сопротивляться. Никогда и не хотел. Он нырнул в объятия и снова слушал их разговоры. И чувствовал небывалую эйфорию внутри себя. Давно потерянное чувство защищённости снова вернулось к нему, будто ему снова было едва больше восьми. Они менялись объятиями, пока рассвет полностью не поглотил их. Чонгук заснул безмятежным сном. Ему снилось что-то прекрасное, что-то светлое: образы, которые он не мог запомнить, лёгкие окрыляющие чувства, которые он хотел поймать. Он чувствовал себя настолько хорошо, что пронзительный и напряжённый голос Намджуна пошатнул его даже сквозь сон. — Хосок, просыпайся. Нужно поговорить, — его голос был мрачным, тёмным, и если бы Чонгук не знал его достаточно хорошо, то испугался бы такого тона беты. Он почувствовал копошения за спиной и то, как рука альфы покидает его плечо, перекладывая со своей груди на мягкую подушку. Чонгук нечеловеческими усилиями остановил себя, чтобы не попросить остаться в его объятиях дольше. Он всё ещё делал вид, что спит, потому что ему казалось, что он должен так сделать. Однако глаза его сами открылись, когда сёдзи тихо захлопнулись за мужчинами, оставляя тишину. Он не знал, который час, но зимнее солнце было уже высоко в небе — значит не раньше полудня. Чонгук протёр глаза и оглянулся. Тэхён и Чимин сплелись в клубок из тканей и волос и тихо посапывали друг другу в шеи. Юнги, полностью завёрнутый в одеяло, спал немного дальше, не перенося объятий во сне, стараясь уйти от них. Сокджина уже не было в разворошённом гнезде. Чонгук предположил, что он в своей комнате или уже отбыл в Дом Кисэн. Потому что, правда, Сокджин жить не мог без своего детища, все это знали. Чонгук тихо поднялся, чтобы никого не побеспокоить. Дым сгоревших свечей наполнял лёгкие приятным запахом. Он на носочках пробрался в коридор и дальше — к кабинету Императора. Он знал, что это неправильно, что ему нельзя подслушивать. И он никогда не замечал за собой тягу вмешиваться во что-либо, что ему не принадлежит. Но голос Намджуна был таким чужим, и Чонгука тянуло к кабинету невидимыми нитями, а холодный комок в горле не давал дышать. Было ли это что-то, что ему предназначено было услышать? Он не знал ответа, но уже пожалел о своём решении, когда услышал через приоткрытую дверь кабинета родные голоса, которые сейчас казались совсем чужими. — Ты не можешь говорить «нет», когда мои люди, наконец, нашли их! — рычит Намджун. У Чонгука сердце где-то в пятках стучит, по спине холодок бежит. Что вообще происходит? — Я не говорю «нет», — отвечает Хосок, добавляя в свой голос тяжелые металлические ноты. И это впервые, когда он проявляет свою силу альфы. И это звучит… полностью подавляюще. Чонгук не может объяснить свой иррациональный страх, когда слышит этот голос. Он позволяет себе прислониться к двери и через щель разглядеть их обращенные друг к другу лица. В их фигурах застряло напряжение, и они будто ведут безмолвную кровавую битву одними лишь глазами. — Я больше месяца выслеживал убийц Чон Миён, чтобы получить отказ?! — скалится Намджун, нависая над Хосоком коршуном. Нет, чёрным крылатым существом без имени. Чонгук впервые слышит имя своей матери спустя столько времени. Даже в своём разуме он не произносил её имя, ведь оно слишком много значило для него… и слишком ранило. А Намджун произнёс его так просто, будто оно было ничем. Будто в этом имени не хранилась вся чонгукова жизнь. Боль прострелила его тело. Он снова вспомнил всё, будто это случилось вчера: красная трава, вой соседской собаки, подвал, глаза его матери, бездыханное тело отца, костлявая рука, обтянутая тонким слоем кожи, держащая нож у их горла. Это всё снова навалилось на него, почти сбило с ног, заставило задыхаться. Будто его сердце и не заживало вовсе, будто оно всё ещё являлось одной огромной открытой раной размером в целую вселенную. И Чонгук совсем не был сильным, чтобы справиться с этим. Чонгук не знает, как заставил себя не издать ни звука и всё ещё оставаться на ногах, не шелохнувшись. Его тело потяжелело, словно он был застывшей фигурой, сделанной изо льда — треснутой, почти разваленной на куски. — Это слишком рискованно, Намджун. — Хосок проявляет ещё больше своей силы, вкладывает холодящую железную мощь в каждый звук, что исходит из его уст. — Ты уже давно не моя тень. И к тебе приковано слишком много внимания. Я не могу и не хочу рисковать тобой. — Я сделаю всё тихо, как всегда. Разве я хоть раз действовал неосторожно? Ты же помнишь, как тихо я убрал тех, кто навредил Чимину. — Глаза Намджуна наливаются кровью и плохо скрываемым гневом. Такого Намджуна Чонгук не знает. И не уверен, что когда-либо хотел узнавать. Может, люди не лгали? Может Намджун действительно был демоном из самой преисподней? — Ты был слишком жесток с ними. Я до сих пор жалею, что пошёл у тебя на поводу. Мы просто должны были прилюдно и официально казнить их за злодеяния. То, что мы сделали, то, как мы заставили их мучиться… хоть они и заслужили такой смерти, я всё ещё не могу это принять, — голос Хосока смягчается, он пытается взять бету за руку, но получает отказ. И всё равно продолжает говорить, стараясь смягчить свой голос. — И я не хочу, чтобы ты снова в это ввязывался, Намджун-и. Я не хочу, чтобы ты снова рисковал всем, что у тебя есть, ради справедливости, которой невозможно достигнуть. Мы найдём другой способ, обещаю. Намджун вскипает, вспыхивает таким ярким гневом, что у Чонгука болят глаза смотреть на него такого. — О, не нужно разговаривать со мной так, словно я какой-то монстр, — кривится Намджун. — Я вовсе не это имел в виду, милый, — пытается Хосок. Он делает шаг навстречу бете, но Намджун снова отшатывается от него. — Нет. Кто угодно, только не ты. Не говори, что всё это была моя идея. Ты был тем, кто хотел выследить обидчиков Чимина, ты был там, ты видел всё. Ты не остановил меня. Ты был тем, кто закрыл глаза на то, что сделал Сокджин с прошлым хэнсу, ты позволил ему это. Ты был тем… — грудь Намджуна тяжело вздымается, когда ярость разом покидает его тело, весь он сдувается и виновато сутулится. Красный цвет исчезает из радужки его глаз, и всё его лицо искажается чувством вины. — Договори. Я был тем, кто убил своего отца. Давай, скажи это. Я всё это знаю, — рычит Хосок, не в силах выдержать напряжения. Он выдыхает спустя минуту тишины, снова берёт себя в руки. — Я — единственный здесь монстр, я знаю. И я не хотел тебя обидеть, ты знаешь. — Прости, — Намджун склоняет голову в знак покорности, и неожиданно скулит раненым щенком. — Я не хотел этого говорить. Я не думаю так, на самом деле не думаю. Ты не монстр. Никто из нас не. Мы совершали ошибки, но я не жалею ни об одной. Они все расплатились за то, что сделали. — Я знаю, любимый, — Хосок делает шаг ему навстречу, желая обнять, но они оба вдруг замирают, оборачиваясь, и смотрят прямо Чонгуку в глаза. Омега и сам не понял, как пугающий тонкий писк вырвался из его рта. По его щекам бежит обжигающая влага. Что-то в сердце так сильно болит. Он закрывает свой рот рукой, чтобы ещё больше уродливых звуков не вырвалось из его грудины. Намджун сказал, что подвоха не будет. Намджун солгал ему. Лица Хосока и Намджуна наполняются растерянностью, паникой и чем-то ещё, что Чонгук не в силах понять. Альфа делает шаг к нему, желая сказать что-то. Его рот точно произносит какие-то слова, но Чонгук отшатывается к стене, а потом просто срывается на бег. Он не знает, куда бежит и зачем. Его маленькое напуганное сердце просто подсказывает ему, что он должен это сделать. Ему нужно немного воздуха, потому что он задыхается. Потому что он знает, что не сможет сбежать от самого себя. Потому что он всегда знал ту уродливую правду, что жила в нём. Он желал мести. Возможно, она ему даже снилась. Он не представлял, но мог представить, как его руки сжимают горло подонка, как он зубами разрывает его кожу, словно кусок тряпки. Он никогда не позволял этим мыслям захватить себя, потому что вероятность того, что он сможет найти тех людей, когда запомнил лишь карту ладони одной единственной руки, была равна нулю. Но сейчас, когда это действительно стало возможным, Чонгук боялся одолевающих его мыслей. — Чонгук, пожалуйста, постой! — Хосок догнал его и крепко сжал запястье, тяжело дыша. Его длинные волосы были спутаны, а холодный морозный воздух легко забирался под тонкую одежду. Чонгук закусил губу, вдруг неистово желая укрыть альфу от холодного ветра, хоть и сам был одет не лучше. Лёгкое белое кимоно едва ли спасало от холода, но у Чонгука всё горело внутри, так что он не замечал этого. — Отпустите меня, — выдохнул он, и Хосок сразу же ослабил хватку на его руке. Лицо его горело невыразимыми чувствами, которые Чонгук не мог прочитать. — Прости, пожалуйста. Мне жаль, что ты всё это услышал. Ты не должен был. — Но я слышал, — прошептал Чонгук, стараясь не разрывать зрительного контакта, хоть это и было сложно для него, когда горячие слёзы застилали глаза. — Я не хотел, чтобы ты нёс на себе ту ношу, что приходится нести нам. Прости, — говорит Хосок. Он выглядит немного… растерянным? Чонгуку хочется сказать, что всё в порядке, что альфе не о чем волноваться. Но это не так. Потому что внутри Чонгука идёт война. — Не извиняйтесь, пожалуйста, — только и выдыхает омега. — Ладно. Тогда послушай, пожалуйста, что я скажу. А потом я дам тебе убежать, если это правда то, чего ты хочешь. — Мне некуда бежать, — отвечает Чонгук. Даже если бы он хотел, ему всё равно некуда пойти. Но правда в том, что он не хочет. Правда в том, что, окажись они все хоть всемирными преступниками, Чонгук бы не ушёл от них. Потому что он обрёл в них свой дом. И он не собирался уходить. Он, по правде говоря, вообще не знал, что собирался делать. — Я дам тебе место, куда ты сможешь пойти, и ты никогда ни в чём не будешь нуждаться. И волен будешь делать всё, что захочешь. Будь на моём месте любой из моих омег, они бы никогда не отпустили тебя. Но я сделаю всё, что ты попросишь, просто, пожалуйста, прежде выслушай меня. Чонгук не хотел, чтобы его отпускали. Он больше, чем что-либо в этом мире, хотел остаться рядом с ними. Но также он знал, что являлся плохим человеком, потому что, когда Намджун сказал, что нашёл их, что готов убить их, — часть чонгуковой души так сильно обрадовалась, так сильно вспыхнула и загорелась в желании отомстить, закончить всё раз и навсегда. Чонгук был немного слепым, потому что был влюблён. Он должен был знать, что быть Императором не значит быть честным и добрым. И мама говорила ему об этом. О том, что порой приходится принимать решения, игнорируя свои желания, ради блага других. Теперь ему жаль, что он слушал её вполуха. Но сейчас он готов слушать. Готов слышать и ловить каждое хосоково слово. Он поверит во что угодно, правда, потому что он сам этого хочет. — Да, хорошо, — кивает Чонгук. Он только сейчас замечает, что они посреди площади перед Тронным залом. — Давайте зайдём в Зимний сад. Здесь холодно. — Конечно, только… боже, просто позволь мне утереть твои слёзы сначала, — Хосок не выдерживает и не ждёт позволения. Просто со всей нежностью, что есть в нём, горячими ладонями утирает его лицо и успокаивающе смотрит в глаза. И держит за руку весь путь, что они идут в сад. А потом альфа начинает говорить, и что-то внутри Чонгука ломается, лопается как большой мыльный пузырь. Император открывается ему в первый день зимы, и Чонгуку хочется любить его ещё больше.

Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровал мне зрячесть. Так оставляют след.