Шесть цветов для Императора

Что такое прощение? Прощение — это отказ от собственной обиды и требований расплаты? Или это забвение обиды и согласие на мир, когда мира уже нет? И если это так, получается, что простить значит принять целительное унижение? Чонгук не знает ответа на этот вопрос и не уверен, что существует правильный. Всё, чего он хочет до отчаянности сильно — это получить прощение от Сокджина. Чонгук делает глубокий вдох и переносится в воспоминаниях на несколько дней назад, когда нёс Сокджину обед в Дом Кисэн. На самом деле еда была лишь предлогом увидеть, как старший омега работает: возвышается над учениками своей аурой и управляет процессом обучения юных омег. Чонгука всегда восхищал профессионализм Сокджина: то, как ровно тот держал свою спину, как был уверен в каждом взмахе своей руки, как удерживал взгляд всех вокруг и приковывал внимание, просто находясь в одном пространстве. Сокджин был непозволительно, вопиюще, несправедливо красивым. Возможно, именно из-за этой красоты его все так ненавидели. Его красота была непостижимой и вызывала много зависти от бессилия хоть немного приблизиться к ней. Поэтому не удивительно, что когда Чонгук пересёк ворота Дома и направился к центральному зданию, он снова услышал неприятный разговор нескольких омег. Они, как это обычно бывает, обсуждали Сокджина и оспаривали его пребывание в императорском гареме, обзывая отвратительными словами. — Снова накричал на меня, — возмущается один из омег. Слова неприятно режут воздух своей громкостью. — Да какое право он вообще имеет?! Всего лишь подстилка Императора, непонятно как вообще оказавшаяся рядом с его Величеством! — Да тише ты, — шипит второй омега. — Тут даже у стен есть уши. Меня и самого тошнит от надменности и самовлюблённости Хэнсу. Всякий стыд потерял. Сам ещё недавно в этом доме каждого встречного раздвинутыми ногами встречал, а сейчас вздумал говорить за благородство и целомудрие. Ещё один голос говорит что-то, что Чонгук уже не может разобрать, потому что гнев поднимается из глубины его грудины к самому горлу. Сокджин и Чимин говорили ему не обращать внимания подобные разговоры, но как он может? Даже сейчас, когда он достаточно контролирует свою омегу и больше не впадает в ярость, Чонгук не может спокойно пройти мимо. Это неправильно. Должен же быть предел чужой злобы? Разве можно так говорить о том, кого ты даже не знаешь? Разве можно вот так, не разбирая человека на части, осудить его в целом по одному обрывку из прошлого? Прошлое Сокджина — не секрет, но оно не определяет его как человека. Больше всего возмущает то, что Сокджин никогда ни словом ни делом не выказывает недовольства по этому поводу и просто позволяет всем шептаться за своей спиной, будто он действительно в чём-то виноват. Будто он несёт своё наказание как смиренный мученик. Чонгук не готов с этим мириться. Это тревожит его даже больше, чем он готов признать. Поэтому он позволяет себе сегодня побыть дерзким и просто подходит к троим шепчущимся омегам, источая гневную ауру. Чонгук выше и крупнее их, его запах достаточно сильный, он легко возвышается над ними, почти подавляя своим феромоном. — Эй вы! — привлекает он внимание омег. Те смотрят на него большими удивлёнными глазами и сжимаются от его устрашающего вида. Ни для кого в Доме не секрет, что Чонгук — будущий наложник Императора. К нему пока относятся нейтрально или даже настороженно, и никто не рвётся с ним подружиться, но, по крайней мере, о нём не говорят плохо. — Слушайте внимательно, я скажу это только раз. Вы можете думать о Хэнсу как хотите, но держите свои языки за зубами. Я даже не буду упоминать о том, как это гнусно и подло говорить гадости о человеке, который дал вам кров, образование, вкусную еду и красивую одежду, и благодаря которому вы живёте и ни в чём не нуждаетесь. Если в вас нет ни капли благодарности и уважения, то пусть. Но хотя бы имейте чувство такта и немного благородства хранить молчание в стенах Дома и держать свои отвратительные мысли при себе. «Я понимаю, что вы злитесь, потому что вам не стать такими как Сокджин ни в одной из жизней, что вам дана. Но хотя бы попробуйте с этим смириться» — вот, чем Чонгук хочет закончить свою речь. Эти слова кипят в нём, бурлят в груди словно ядовитое зелье в котле: вот-вот выльется и потечёт рекой куда-то дальше; через его рот прямо в воздух, заползёт в уши других омег, похолодит изнутри, заставит тревожно сглотнуть и опустить голову в поражении. У Чонгука горит язык от этих слов, так сильно хочется их произнести. — Достаточно, — звучит знакомый голос, строгий и холодный, до боли напоминающий тот, что он слышал в стенах Дома в первый раз, попавшись на краже. Чонгук вздрагивает и оборачивается, удивленно смотря на Сокджина. Ядовитые слова дымом шипят на кончике языка. Только сейчас Чонгук понимает, как на самом деле яростно горит его тело, и ощущает собственный тошнотворный угрожающий запах. Стыдливые пятна начинают стремительно расползаться по его лицу, потому что на самом деле Чонгук не хотел, чтобы Сокджин видел его таким. Он снова вышел из себя, снова потерял контроль. Снова из-за Сокджина. Всегда из-за него. — Хэнсу, — шепчут омеги, склоняя головы мягко и покорно. Будто не они несколькими минутами ранее разбрасывались на Сокджина возмутительными словами. — Идите внутрь и начинайте репетицию, — отдаёт распоряжение Сокджин, и омеги спешно уходят, оставляя их наедине. Чонгуку так стыдно, что он даже взгляда от земли поднять не может. Он сжимается и чувствует себя маленьким. Меньше всего он хотел, чтобы Сокджин снова увидел его таким яростно защищающим своё. А Сокджин — свой. Он родной для Чонгука. — Я разочарован, — выдыхает старший омега спустя несколько долгих минут. Его голос звучит устало и грустно. — Мне казалось, ты вынес урок из нашего прошлого разговора. — Я вынес урок, — отвечает Чонгук, обретая силу в голосе, но всё так же не поднимая глаз. — Не давать себя в обиду. Он никогда не хотел разочаровывать Сокджина, но также он не мог продолжать молчать, когда ему было, что сказать. — Они обижали не тебя. — Сокджин удручённо морщится и трёт переносицу. Чонгук всё же набирается смелости заглянуть ему в лицо. Омега выглядит уставшим и раздражённым. Чонгуку хочется его обнять, однако подходить к старшему, когда он так расстроен, кажется неправильным и самонадеянно глупым. — Они обижали тебя, и это ощущалось так, словно они меня ударили, — признаётся Чонгук. Он легко отрывает эти слова от своего сердца и даёт им дыхание на выходе из горла. — Чонгук, я не нуждаюсь в твоей защите. Не защищай того, кто этого не просит, и отделяй свою личность от других. — Сокджин раздражается больше, в его голосе появляются рычащие нотки, а запах становится более насыщенным. Вопреки всему, вместо того, чтобы успокоиться, Чонгук разгорается сильней. — Возможно и так, но это не значит, что нужно потакать чужой зависти расти и пускать корни глубоко в человеческие сердца. — Да что ты знаешь о человеческих сердцах? — Старший омега подходит ближе, и глаза его наполняются фиолетовым яростным блеском. Сокджин доминирует своим запахом, но это не может подавить пылающий защитный огонь чонгуковой омеги. — Тебя никогда не сравнивали с кем-то, на кого ты никогда не смог бы быть похожим, как бы ни старался. Не принадлежа себе, не распоряжаясь своей жизнью так, как действительно хочется, жить вечно в пределах клетки, быть свободным в границах, которые выстроил кто-то вместо тебя, быть запертым в оболочке надуманной кем-то красоты, когда ты знаешь, что никто не заглянет дальше, не увидит суть. Вдали от дома, оставленные родителями, брошенные и забытые самой жизнью. Ты думаешь в этих стенах живут счастливые омеги? Думаешь, блага, которые им предоставлены, способны заменить им дом и семью? Заменить им любовь? Ты домашний цветок, Чонгук. Тебя растили в абсолютной любви, которой почти не осталось на этой земле. Поэтому не говори, что понимаешь. Это больно слышать, даже если это правда. Возможно, Чонгук ещё не так много знает о жизни. Он знает, что ему предстоит долгий путь, и даже тогда он не познает жизнь целиком. И ему не вдохнуть всю их боль: он знает, что его лёгкие не выдержат. Но, боже, даже так, это не даёт им права выливать свою несчастную судьбу на того, кто пытается сделать их жизнь хотя бы чуточку легче. Чонгук не уверен, что сможет донести эту мысль до Сокджина. Старший омега прав: у него другое видение этого мира, потому что он жил по-другому. Здесь Чонгук не сможет что-либо изменить. Ему нечего противопоставить, и всё же… всё же он бы всё равно не стал молчать, как это делает Сокджин. — Я пойду, — тихо говорит Чонгук, не в силах бороться с подавляющим запахом доминантного омеги, от которого болит голова. — Я не хотел тебя обидеть, — смягчается Сокджин, рассеивая свой гневный запах. — Я знаю. Чонгук оставляет коробку с обедом на ступеньках у главного входа и возвращается в паланкин, желая оказаться от Сокджина как можно дальше прямо сейчас. Правда в том, что Чонгук почувствовал себя отвергнутым. Впервые его попытка сблизиться с Сокджином имела такой провал. Это ранило неожиданно слишком сильно. Чонгук не знал прошлого Сокджина, мог лишь из обрывков и наблюдений делать выводы, а потому, возможно, вмешался туда, куда не следовало. Возможно, он перешёл границы, сам того не зная, и благие намерения не оправдывают его. Сокджин прав: его никто не просил делать то, что он сделал. Наверное, отчаянное желание защитить старшего омегу немного ослепило Чонгука. И теперь разъедающее чувство вины вызывало тошноту, а яростные и уставшие глаза Сокджина то и дело вспыхивали в памяти. Чонгук чувствовал, что его отбросило от Сокджина на несколько сотен шагов назад, когда казалось, что вот уже он был в нескольких сантиметрах. И это чувство несколько дней не давало ему спокойно спать и есть. Именно поэтому Чонгук сейчас стоит здесь — перед сёдзи покоев Сокджина, когда холодное зимнее солнце едва задевает кромку неба. До завтрака ещё несколько часов, и сонные нухи только-только начинают утреннюю рутину. Чонгуку предстоит длинный день: у него занятия по истории и этикету, потом практика в смешивании и вываривании трав под наблюдением лекаря Вонга, потом тренировка вместе с Намджуном, и, может быть, у него останется время помузицировать одному или вместе с Юнги. Но он специально встал пораньше, чтобы застать Сокджина во дворце, потому что обычно тот ещё засветло уходит в Дом Кисэн и возвращается лишь ближе к ужину или совсем поздно ночью, когда все глубоко спят. Чонгук вдыхает побольше воздуха и готовится постучать в дверь, когда слышит звук разбивающегося фарфора и противный скрип мебели по деревянному полу. Почему-то к горлу подступает паника. — Сокджин? — осторожно зовёт он, тихо стуча. — Уходи, — раздаётся из-за двери. Голос по ту сторону звучит хрипло и устало, с тяжёлой отдышкой. И странная тревога поднимается внутри Чонгука и скручивает всё внутри в тошнотворный ком. Он почти делает шаг назад, желая скрыться от этой тревоги, но сам того не осознавая широко распахивает сёдзи. Сокджин стоит посреди комнаты в развязанном шёлковом кимоно и окровавленной рукой держит разбитую пиалу. Второй рукой он держится за край стола, где из опрокинутого кувшина льётся на пол вода. Сокджин тяжело дышит, его волосы в полном беспорядке, тёмные пряди путаются и цепляются за потную шею и плечи. Кожа омеги слишком бледная, розовые шрамы выделяются вдоль рёбер и поперёк живота противоестественно ярко. Настолько, что хочется зажмуриться. Чонгук впервые видит старшего таким разворошенным, на грани чего-то, что он не может объяснить. Сокджин выглядит как мраморная статуя, покрытая трещинами и готовая вот-вот раскрошиться в белый песок. — Не смотри на меня, — шепчет Сокджин, продолжая сжимать осколки фарфора и смотря в одну точку на столе. Сокджин, чья красота всегда кричала, выделяясь на фоне остальных — вечно собранная, яркая, лёгкая, неподвластная ни времени, ни людям, непостигаемая миром — сейчас она раскалывается на кусочки, разбивается необратимо. Она обнажённая, почти отталкивающая, и на неё ужасно больно смотреть. Чонгук промаргивается, что-то тяжёлое ложится на его грудь, затрудняя дыхание, и тело его опережает мозг, потому что он срывается с места, подхватывая вмиг ослабевшее тело Сокджина, и со всей осторожностью укладывает его на кровать. Тело старшего омеги в его руках обжигающе горячее, будто разъедающее чонгукову кожу. Это плохо, нужно позвать лекаря. Нужно что-то сделать. — Не зови никого, это просто мигрень, — устало просит Сокджин, будто прочитав его мысли. Не удивительно, Чонгук уверен, что сейчас он просто паникующее растерянное нечто, чьи глаза больше самого лица. — Такое случается иногда. Просто… просто принеси мне воды. И хотя Чонгуку хочется возразить и сказать, что Сокджину явно нужна помощь, он решает не спорить и не настаивать на этом сейчас. Омега кивает и подходит к столику, наполняя не разбившуюся пиалу оставшейся водой, также он отлучается и приносит пропитанные ромашковой настойкой компрессы и отвар для дезинфекции ран. Со всей осторожностью Чонгук обрабатывает порезы на ладони старшего омеги. Руки у Сокджина тонкие, кожа почти полупрозрачная, из-под неё светятся вены и артерии. — Уходи, — снова просит старший, когда Чонгук заканчивает дезинфекцию ран. — Прости, но я останусь. — Чонгук ложится под его бок и вдавливается в его пространство, потому что ему кажется, что Сокджин в этом остро нуждается. — Даже не проси об обратном. Время застывает вокруг них и они лежат так несколько часов, пропуская завтрак. Один раз к ним заходит Чимин и оставляет на столике свежие фрукты и некоторые блюда с завтрака. Чимин ничего не говорит, лишь обменивается понимающим взглядом с Чонгуком и уходит, оставляя их наедине. Сокджин, кажется, даже не замечает этого, продолжая смотреть в одну точку. — Уходи, пожалуйста. Мне не нравится, что ты видишь меня таким, — продолжает просить Сокджин, вжимаясь в руки Чонгука сильней, будто не готовый его отпустить. — Я никуда не пойду. Ты столько раз собирал меня на этой кровати, когда я оплакивал своих родителей. Так, как я могу оставить тебя? Это правда. После той ночи с Намджуном и Сокджином, Чонгук ещё не раз приходил в покои омеги в поисках объятий, шуток и спокойного сна. Они разговаривали обо всём на свете и очень сблизились за эти ночи. Конечно, то, что недавно произошло в Доме, откинуло их немного назад, но Чонгук твёрдо намерен преодолеть это расстояние вновь. — Ты не соберёшь меня, — шепчет Сокджин, и в этих словах слишком много болезненной правды. — Собрать можно осколки, а я — пыль. Чонгуку хочется расплакаться. Он крепче перехватывает Сокджина, случайно касаясь нежной кожи шрама поперёк живота, и старший омега вздрагивает. — Прости, — шепчет Чонгук, отдёргивая руку. — Всё ещё ноют шрамы? — Всё в порядке с телом — болит душа. В горле слишком сухо, чтобы что-то говорить, поэтому Чонгук со всей осторожностью придвигается ближе и прижимается губами к шёлку на плече старшего. Сокджин отворачивает голову, но не отталкивает его. И так они лежат, по ощущениям очень долго, потому что конечности немеют, а желудок предательски урчит, желая быть наполненным. Он пропустил утренние занятия и обучение у господина Вонга, но Чонгук не собирается обрывать свои объятия даже под страхом смерти. Он обнимает Сокджина так, будто завтра никогда не наступит. — Хочешь, расскажу сказку? — вдруг спрашивает старший омега, поглаживая чонгукову руку у себя на животе. — Она со счастливым финалом. Наверное. Чонгук знает, что Сокджин отлично рассказывает сказки, потому что много раз слышал их: они были смешными, трогательными и поучительными, и часто заставляли Чонгука если не рассмеяться, то хотя бы улыбнуться. Он знает, что талант сочинять сказки Сокджин унаследовал от своего папы, которого всегда вспоминал с теплотой и особым трепетом. — Можешь рассказать мне что угодно, — отвечает Чонгук. — Я послушаю всё. — Это история о маленьком омеге, которого природа наделила красотой, которая стала его проклятием.

***

Сокджин никогда не стремился к хорошей жизни, потому, что не имел ни малейшего понятия, что это такое. Он жил со своим папой в маленьком ханоке, состоящем из одной комнаты, кухни и крошечной купальни. У них было скромное хозяйство из нескольких куриц, пары шиншилл и двух дворовых собак. Его папа зарабатывал тем, что спал с разными мужчинами. Те приходили в ханок, ставили деньги на столик в углу и раздевались. Сокджин не имел понятия, что происходило дальше. Он просто уходил гулять на улицу, если была хорошая погода. Когда наступали холода, он ходил к знакомому старичку-омеге в его пекарню и подолгу сидел в углу, поедая свежие ароматные булочки. Сокджин мечтал однажды научиться готовить что-то настолько же вкусное. Часто на его папу презренно смотрели и обзывали шлюхой. Сокджину было семь, и он не очень понимал значение этого слова, но чувствовал — это явно что-то нехорошее. Сокджин всегда отвечал и даже вступал в драки с соседскими детьми, когда те обзывались неизвестными омеге словами. Правда была в том, что у Сокджина был лучший папа в мире. Он его очень любил. В моменты, когда никто из мужчин не посещал их дом, папа сидел с ним у очага и учил Сокджина читать и писать, и сочинял самые красивые и удивительные сказки. Сокджин представлял себя в этих сказках то благородным принцем, то хитрым колдуном, то воинственным рыцарем, то огнедышащим драконом. Иногда папа плакал и целовал Сокджина в лоб, извиняясь за такую жизнь, на что мальчик обнимал его в ответ и говорил, что это его лучшая жизнь. Сокджин не знал другой, ему было комфортно и уютно здесь, в маленьком домике со своим папой. Он хотел жить так вечно. Но ничего вечного не существует. Вечность — лишь забавная выдумка, всего лишь слово из красивых сказок и легенд. Всё проходит, всё меняется — никто и ничто не остаётся прежним. Возможно, в этом самая драматичная часть этого мира. Сокджину исполняется тринадцать, он расцветает зимним цветком. Черты его лица становятся более мягкими: губы наливаются бледно-розовым цветом, ресницы чёрным бархатом обрамляют блестящие глаза, волосы водопадами омывают ещё хрупкие, но широкие плечи. Он красивый, изящный, очень привлекательный. Но Сокджин боится своей красоты, потому что мужчины, что приходят к его папе, пожирают его тёмными голодными взглядами. Сокджин ясно может представить, как они раздевают его, ласкают своими грубыми пальцами, вспарывают грудную клетку и живот своими ногтями, мажут сальными губами открытые участки кожи. Это страшно: альфы пугают. Они источают опасность. Сокджин видит в их взгляде предупреждение, их аура кричит о превосходстве, а запах стремится подавить чужую волю. Он чувствует себя в безопасности только в стенах своего маленького дома. Папа вкусно готовит, продолжает обучать его всему, что знает, смотрит на него с нежностью и говорит, что Сокджин — это больше, чем красота. Сокджин — это плод его самой большой любви, и такие дети рождаются раз в несколько тысяч лет и лишь от больших чувств. Сокджин не знает, о каких чувствах идёт речь, потому что отец бросил их, когда он едва родился. У альфы уже была своя семья и другие дети, и он никогда не собирался их оставлять. Отец переехал на другой конец земли и больше никогда не пытался вернуться, так что Сокджин правда не понимал таких чувств. Возможно, было что-то ещё. Может быть, Сокджин просто не мог охватить все эти взрослые чувства своим неокрепшим сердцем. Он искренне любил только своего папу и своих собак — другой любви он не ведал. Альфы вызывали лишь страх. Сама мысль влюбиться в одного из них вселяла дикий ужас. Быть вот так с папой, в их маленьком уютном ханоке, казалось пределом его мечтаний. Сокджин мог прожить так всю жизнь. Теперь он знал значение слова «шлюха» и других ругательств, обрушенных на его папу, и он имел представление, чем тот зарабатывает на жизнь. Он знал, что было не так много работы, где омеги могли бы получить достаточно денег для того, чтобы содержать ребёнка. Мир никогда не был устроен для омег: они почти не могли существовать сами по себе. Не потому что были слабыми, а потому что альфы стремились завладеть ими полностью: поглотить их, сжечь их в своём огне, не оставив даже пепла. Как будто омеги были созданы для того, чтобы альфы могли их приручить, подавить. Альфы создали мир, в котором омеги не могли быть одни. Его папу бросил отец, родители отказались от него, назвав позором его связь с женатым альфой. Он остался один, с ребёнком на руках. Было не так много возможностей выжить. Его папа сделал всё, чтобы у Сокджина было счастливое детство, он любил его изо всех своих сил. Сокджин восхищался своим папой, он хотел его защитить. Тогда тринадцатилетний Сокджин пообещал себе заработать достаточно денег, чтобы его папе больше не пришлось делать то, что он делал. С утра омега работал в пекарне; готовка давалась ему легко, а запах свежего хлеба и булочек всегда приятно наполнял лёгкие. Днём он разгружал товары для старика-беты на рынке; упаковывал инструменты, носил воду. Вечером — помогал с закрытием лавок и убирался на улицах. Это приносило не так много денег, но папа позволил себе не работать хотя бы два дня в неделю, и они даже смогли начать немного откладывать. Это было хорошее начало. Сокджин хотел верить, что вместе они смогут преодолеть всё. Однако всё хорошее рано или поздно заканчивается. За белой полосой обязательно следует чёрная. Сокджин знал это, но не был готов к тому, что чёрная полоса окажется слишком длинной и широкой, и не будет иметь ни конца, ни края. Сокджину исполняется пятнадцать, когда папа заболевает. Он становится бледным, лишается сил и тяжело кашляет. Сначала старший омега улыбается сыну и старательно делает вид, будто это обычная простуда, но когда с жутким кашлем начинает смешиваться кровь, а сознание периодически покидает папу, Сокджин понимает, что это что-то очень серьёзное. Паника застилает сердце и разум. Нет, Сокджин не может его потерять. Только не сейчас. Не тогда, когда хорошая жизнь кажется достижимой для них обоих. Почему? Почему плохое приходит, когда его совсем не ждёшь? Почему обретя надежду, нужно насмерть разбиться о реальность? Разве это справедливо? Разве Сокджин и его папа не заслужили немного чего-то хорошего в этой жизни? Почему мир так жесток к нему? Сокджин задаётся этими вопросами пока бежит к лекарю, отмахиваясь от липких взглядов. Мужчина лишь разводит руками и говорит, что уже слишком поздно. Сокджин не верит, рвёт на себе волосы, рыдает, падает на колени, молится и умоляет. Ничего из этого не работает — папа увядает на глазах, тускнеет, становится почти невидимым, полупрозрачным. Сокджин готовит ему целебные супы, натирает его дорогими лечебными маслами и в этот раз сам придумывает сказки, рассказывая папе. В этих сказках добро всегда побеждает зло, а тьма всегда уступает место свету. Только в этих сказках они могут быть счастливы вдвоём. В жестокой реальности папа умирает у него на глазах, у него на руках, и Сокджин ничего не может сделать. Он абсолютно бессилен. Страшно осознавать, что всё, что он может — просто смотреть. Просто цепляться за каждый момент, когда его папа в сознании, ловить его руки и губы своими руками и щеками, обнимать его и мечтать, чтобы он никогда не умирал. — Обещай мне, Сокджин-и, — шепчет папа в момент просветления сознания, лаская своими холодными руками его мокрую от слёз щеку. — Обещай, что после моей смерти сразу уедешь отсюда. Здесь тебе не будет жизни. — Я не оставлю тебя, — плачет Сокджин и целует его руки. — О, мой милый мальчик, мне так не хочется тебя покидать. Я должен был позаботиться о тебе лучше. Прости, что у тебя такой никудышный папа. — Не говори так, ты самый лучший. Ты подарил мне этот мир и научил стольким важным вещам. Я не мог желать большего. — Пообещай мне, милый, что будешь самым счастливым. Что найдёшь то, что заставит тебя улыбаться каждый день. Сокджин не знал, как пообещать что-то настолько огромное. Он был напуган и растерян, и совсем не знал, как жить дальше. Он хотел быть счастливым, но не представлял, чтобы это было возможно. — Я обещаю, — шепчет Сокджин вопреки, целуя папу в лоб. Сердце его разрывается на куски, впервые осознавая, как больно терять того, кого любишь больше всего на свете. — Лжец, — улыбается папа. — Ты никогда не умел врать. Его папа умирает одним тёплым весенним днём, когда вовсю цветёт потккот, а птицы восхваляют песнями солнце и ветер. Сокджин считает, что несправедливо умирать в такую прекрасную погоду. Дождь или снег были бы более подходящими. Они смогли бы хоть немного охладить пылающий огонь боли и отчаяния внутри. Сбережений достаточно, чтобы похоронить папу на красивом поле недалеко от главного города, сделать милую ограду из плакучей ивы, посадить цветы и заказать достойное надгробие. Сокджин выплакал все слёзы, в груди осталась пустота, но вместе с ней и уверенность в том, что он должен бежать как можно дальше отсюда. Туда, где шлейф работы его папы не коснётся его, где никто не будет смотреть на него маслянистыми глазами, где он сможет начать всё заново. Это больно, потому что он любит этот город и не хочет покидать папу. Но быть лжецом не хочется ещё больше. Он обещал быть счастливым, так что должен хотя бы попытаться. Сокджин несколько дней планирует свой уход, собирает необходимые вещи, продаёт куриц и шиншилл пожилому омеге, выручая ещё немного денег. Осталось продать ханок и можно отправляться в путь. Собак — Одена и Омука — он возьмёт с собой, не в силах от них отказаться. Будет трудно, но он справится. Всегда справлялся. Однако жизнь безжалостна. Она улучает момент, чтобы ударить, когда ты совсем не ждёшь, и когда внутри ещё тлеет боль утраты, разрывая сердце, тревожа тело и душу. К Сокджину врываются посреди ночи и говорят, что несовершеннолетним омегам нельзя находиться одним — только под покровительством взрослого альфы. Сокджин знает, что это значит, поэтому вырывается как может. Он кусается, царапается, кричит. Альфы страшные, они живут с чувством вседозволенности и превосходства, владеют деньгами, статусом, людьми, и желают властвовать всем миром. Сокджину так страшно рядом с ними. Его вытаскивают из дома, ведут по улице к большим воротам богатого альфы, заводят внутрь и бросают прямо к его ногам. — Мне жаль, что Лиёна не стало. Он был красивым человеком и обладал многими талантами, — говорит голос сверху и Сокджин поднимает голову. Он узнаёт высокого плотного альфу лет за пятьдесят. Один из щедрых клиентов его папы — Ким Чонхва. — Но тебе не о чём волноваться, я позабочусь о тебе, маленькое дитя. Я вижу в тебе большой потенциал, и ты можешь превзойти своего папу. Ты такой красивый. Красивый. Это звучало, как приговор. Голос альфы липкий, а слова — с неприятной отдушкой. Сокджин знает эту интонацию, знает эти взгляды. Они мажут по нему, делая маленьким и беспомощным. Неприятный холодок гуляет по телу, а в горле стоит непроходимый ком. — Господин, отпустите меня, пожалуйста, — умоляет Сокджин. — О, малыш, это абсолютно невозможно. Сокджину некуда бежать. Ад настигает его безжалостно и беспощадно.

***

Оказывается, от Сокджина требовалось не так уж много: повернуться спиной, нагнуться и опереться локтями о любую поверхность. Иногда вставать на колени, покорно открывать рот и стараться дышать носом, ожидая скорого окончания процесса. Секс не был страшным, не был и прекрасным. Это был просто момент который он должен был перетерпеть. В свободное от секса время Сокджин учился петь, танцевать и готовить. Он много читал, записывал по памяти папины сказки и предавался мечтам о побеге. В голове план всегда казался таким простым: переступить за порог двора и просто бежать, что есть силы. Реальность заключалась в том, что ему не позволили бы даже шагу ступить за пределы высоких каменных стен. Господин Ким Чонхва был на самом деле не самым ужасным вариантом. Да, ему, как и всем альфам его возраста, нравились красивые молодые омеги, но Чонхва, в отличие от других, не был груб. Он всегда поощрял и оплачивал уроки Сокджина, дарил ему дорогие наряды и украшения, открыто восхищался его красотой и целовал ноги, упиваясь запахом шестнадцатилетнего омеги рядом с собой. Альфа не был большим, он быстро кончал и почти не завязывал узлов из-за плохого здоровья. Сокджину даже было жаль альфу, потому что его сыновья только и делали, что ждали его смерти, чтобы заполучить его богатства. Чонхва был умным стариком, он часто говорил с Сокджином об искусстве и политике. Когда ему становилось хуже, он искал общества омеги только чтобы немного поговорить. — Знаешь, Джин-и, альфы могут простить многое: отсутствие ума, воспитания, даже красоты. Но не отсутствие послушания. Ты очень послушный и красивый, но пока красота лишь причиняет тебе боль, потому что все хотят заполучить тебя. Для альф ты всегда будешь куклой, а для омег — объектом зависти. Ты должен превратить послушание и красоту в своё оружие. Только так ты сможешь защитить себя, когда меня не станет. — Не говорите так, вы должны жить долго, — отвечал Сокджин, размешивая рисовую кашу и поднося ложку к губам альфы. За полтора года они действительно сблизились, и Чонхва по-своему заботился о нём. — Обещай мне, что когда я умру, ты заберёшь всё, что я тебе дарил, и уедешь из города. Мои сыновья хотят забрать себе всё моё богатство, включая тебя. И хоть я люблю своих детей, я знаю, что они воплощение всех моих отрицательных качеств, концентрация всех моих низменных пороков и грехов. Я не смог воспитать их иначе, потому что сам был незрелым, самонадеянным и жестоким. Лишь на склоне лет я понимаю, как много ошибок допустил. Исправлять их, однако, уже поздно, и каяться тоже нет смысла. — Я сделаю, как вы сказали, — пообещал Сокджин. Он знает, что альфа не нуждается ни в его утешениях, ни тем более в лести. Ему нужна лишь его компания, внимательные уши, послушание и красота, которые Сокджин в себе ненавидит.

***

Сокджину едва исполняется восемнадцать, когда Чонхва умирает от сердечного приступа одной тихой осенней ночью. Омега едва успевает вдохнуть полной грудью, как его тут же прижимает к стене один из его сыновей. Альфа тяжело дышит ему в шею и судорожно пытается пробраться под резинку его падж. Прямо в день похорон, когда процессия в самом разгаре. Омега сопротивляется, потому что ни во взгляде альфы, ни в его тяжёлых прикосновениях, ни в капающей как у животного слюне, нет ничего человеческого — лишь чистая ярость и похоть. Сокджин не чувствует ничего, кроме парализующего с ног до головы страха. — Ты должно быть счастлив, что избавился от моего отца. Теперь ты можешь быть со мной. С тем, кто может дать тебе большой хороший узел и наполнить тебя, как ты того заслуживаешь, маленькая красивая омега. Я дам тебе всё, что нужно, просто будь послушным, — рычит альфа, разрывая его одежду, полностью лишённый терпения. Он скалится и рычит, как дикий зверь. Его лицо превращается в невменяемую устрашающую гримасу. Возможно, именно это лицо вырывает Сокджина из оцепенения. Он со всей оставшейся силы ударяет альфу ногой в живот и наступает на него, удерживая на полу. Ему надоело быть красивым, его воротит быть послушным. — Какой бы большой узел у тебя ни был, ты не сравнишься со своим отцом, Минхёк. Он всегда будет лучше такого напыщенного неудачника как ты. Послушание? Ты не заслуживаешь послушного омеги. Ты не заслуживаешь никакого омеги. Спроси любого омегу в округе, кого они выберут, и все как один скажут, что твоего старого отца-извращенца, но не тебя. Это никогда не будешь ты. Сокджин больше не мог мириться со своей судьбой. Он не исполнил обещания быть счастливым своему отцу. Он даже не может исполнить обещание, данное Чонхва, и сбежать. Альфа хватает его за ногу, валит на пол и словно зверь в человеческом обличии не оставляет на его теле ни одного живого места. Альфа разрывает его своими руками, ногтями, зубами и узлом. А после бессознательного и еле живого отвозит в Дом Кисэн, бросая под ноги тогдашнему Хэнсу. — Ты просто шлюха, не знающая своего места. Здесь тебя научат, как обращаться с альфами. Не захотел быть послушным для меня, будешь послушным для других. Это то, что ты заслуживаешь, отказав мне. После этого Ад начинается по-настоящему. Маленький ханок душит омегу, а мягкие одеяла не спасают кожу от синяков. День и ночь чужие руки и губы касаются его, не оставляя в покое ни на секунду. Его тело немеет, чувство пространства и времени искажается. Сокджин периодически теряет связь с реальностью. Его тело грязное, мокрое и липкое почти всё время — это тяжело. Он рад любому времени, которое может провести без сознания. Его пугают альфы: вечно голодные, будто никогда не видевшие нагого тела. Его пугают омеги: завистливые, всегда пытающиеся причинить вред, изуродовать его волосы или лицо, отобрать еду, испоганить одежду. Сокджин живёт в страхе, боясь своей собственной тени, содрогаясь день и ночь от каждого шороха поблизости. Когда какой-то пугающий альфа-лекарь накачивает его дурманом и под наблюдением Хэнсу удаляет по ребру с каждой стороны, Сокджину кажется, что он вот-вот умрёт. Потому что он просто не представляет, как можно жить с такой болью. По крайней мере, весь этот кошмар закончится… Но он не умирает, к собственному сожалению. Ему даже не дают отлежаться, снова заставляя работать. Грудная клетка Сокджина будто стала меньше, ему постоянно трудно дышать, он задыхается даже когда набирает полную грудь воздуха. — Теперь твоя талия стала ещё у́же и прекрасней, — вздыхает Хэнсу, лично затягивая его в корсет, который почти доводит Сокджина до обморока — настолько он тугой и жёсткий. Края железных спиц торчат из корсетных пазух и острыми иголками впиваются в кожу до кровавых ран. — Ненавижу вас всех, — хрипит Сокджин, едва держась на ногах. Между ногами всё печёт и болит. Он ненавидит секс. Ему кажется, что если его тела коснутся снова, его вырвет. — О, малыш, ты должен быть благодарен мне. Я приставил к тебе охрану и лично слежу за твоим питанием, иначе другие омеги уже давно отравили бы тебя или попортили твоё прекрасное личико. Ты отнимаешь у них работу, потому что альфы хотят только тебя. Вся элита этой страны уже сходит по тебе с ума, а недавно сам Император изъявил желание посмотреть на тебя. Понимаешь, что это значит? Да, Сокджин понимает. Это означает, что Ад не закончится. Сокджин будет жить в нём вечно. Он ненавидит свою красоту. Она ядовитая, она дана ему в наказание за какие-то грехи в прошлых жизнях. Почему он просто не родился обычным? Самым простым, неприметным? Зачем ему красота, когда она не небесными силами подарена, а преподнесена самим дьяволом из преисподней?

***

Сокджин ненавидит альф, но они для него простые и понятные. Ими руководствует похоть, желание обладать и доминировать. Омеги же намного страшней: их понять Сокджин не может. Они завистливые, коварные и хитрые. Вместо того, чтобы держаться вместе, они конкурируют друг с другом за каждый узел. Они могут подсыпать яд в еду, могут плеснуть кислотой в лицо, могут обрезать волосы или пальцы. Они могут убить. Ради чего? Чтобы считаться самыми красивыми? Желанными? Чтобы получить ещё одного никчёмного альфу? Это абсурдно и не имеет никакого смысла. За год в Доме Сокджин ни разу не видел, чтобы альфа — даже самый жестокий и сумасшедший — довёл омегу до смерти. Но как омеги умирали от рук других омег — много раз. Сокджин ни с кем не дружил, ел и спал отдельно, и ему действительно повезло, что он был ценностью Дома, иначе его уже давно бы не стало. Сокджин не знает, радоваться этому или сокрушаться. Он уже ничего не знает; дни идут за днями, а он просто гниёт, подобно цветку, которого пожирает тля и паутинные клещи. Но у судьбы своя игра. Она сокрушает нас двояким образом: то отказывая в наших желаниях, то исполняя их. Судьба неизбежнее, чем случайность. Когда Сокджин думает, что не может быть хуже, жизнь показывает ему новую, неведомую доселе, сторону боли и отчаяния.

***

Сокджин не сразу замечает изменения, в основном потому, что его и так тошнит постоянно. Спина болит всегда, как и поясница, и ноги, и грудная клетка. Его всегда мутит, а от тяжёлых заколок вечно болит голова. Он тяжело просыпается, тело ощущается больным и непослушным. Так что нет его вины в том, что он осознаёт своё положение только тогда, когда видит твёрдую небольшую выпуклость на своём животе. Он нажимает ладонью на живот, и омега внутри него беспокоится. Он давит сильней — и его омежья сущность в защитном жесте заставляет ладонь отдёрнуться от живота, словно от пламени, не желая причинить боль тому, что находится внутри. Этого не может быть! Нет! Пожалуйста! Это просто… этого не должно было случиться. Им каждый день дают отвары, которые не позволяют омегам забеременеть, поэтому он просто не может носить в своём чреве ребёнка. Это невозможно. Однако вот он, стоит и смотрит на свой живот, будто он и не его вовсе. Тревога и смятение накатывают удушливыми волнами. Если кто-то узнает об этом, всё будет кончено. Омеги, которым не посчастливилось забеременеть в стенах Дома, никогда не оставались живыми. И хотя некоторые альфы любили трахать беременных омег, те всё равно либо умирали при родах, либо от них избавлялся Хэнсу, потому что они рано или поздно становились бесполезными и приносили больше убытков, чем прибыли. Так есть ли шанс у Сокджина? Страх буквально парализует его. Он не знал, кто был отцом его ребёнка — это было невозможно узнать. Но также он с тревогой и безысходностью осознавал, что обязательно полюбит крошечное существо, уже живущее в нём, фатальной любовью. А это значило, что ему нужно бежать. Неважно куда, главное подальше от чужих глаз и рук, посягающих на него, а теперь и на то, что живёт и развивается внутри него. Он ни за что не позволит этой искорке надежды покинуть его. Альфы одаривали Сокджина драгоценностями и дорогой одеждой, но всё это непременно изымалось, как только они уходили. Хэнсу и его свита устраивали тщательные обыски после каждого визита в каждом ханоке, и омеге удалось спрятать не так уж много. Но возможно, этого хватит на первое время, чтобы осесть где-то подальше, в глуши, в маленькой деревне, где живут старики и никто даже не знает, кто такие кисэн. У него будет маленький домик, как был у его папы, небольшой огород, домашнее хозяйство в виде куриц и овец, и, возможно, даже несколько кошек и собак. Он будет жить со своим ребёнком, рассказывать ему сказки, как это делал папа, будет учить его читать и писать и вместе с ним познавать мир. Да, это была бы прекрасная жизнь. Не сказка, но что-то близкое; что-то, что он обещал папе. Ребёнок внутри него будто открывает в нём новое дыхание и дарит силы. Заставляет верить, что пока человек не сдастся, он сильнее своей судьбы. Но судьба продолжает вести ей одну понятную игру. В ней все — лишь фигурки низшего ранга под ее пальцами.

***

Одной зимней и очень тихой ночью, когда Сокджин, упаковав основные вещи и всё накопленное, стоит в дорожной одежде и готов бежать, к нему в ханок врывается Хэнсу со своими людьми, и те заламывают его руки, прижимая к полу. Сокджин плачет и вырывается. Его окружают другие омеги, разбуженные его нечеловеческими криками. На лицах многих красуется искажённая гримаса злорадства, у других — отпечаток страха и смятения. О, так вот оно что — всё дело было в зависти. Не нужно большого ума, чтобы понять, что кто-то ежедневно менял его отвары на обычный чай или что-то подобное. Кто-то заметил его положение и сообщил Хэнсу, кто-то по счастливой случайности понял, что он собирался бежать, кто-то даже будто знал точное время его побега. Все будто уже знали, что так будет и наслаждались сокджиновой болью, его унижением и полным падением. Это был спектакль ценою в жизнь. — Неблагодарный мальчишка! — шипит Хэнсу. — Хотел сбежать! Хотел вырастить своё отродье как нормальный родитель! Но ты никогда не будешь нормальным, ты всего лишь красивая шлюха! Смирись, наконец, со своей судьбой! Его дёргают за волосы, разрывают одежду, фиксируя руки и ноги. Сокджин узнаёт в пришедшем враче альфу, который вырезал ему рёбра. Холодный озноб прошибает его, когда он понимает, что с ним сделают, чего его лишат. — Нет, пожалуйста! — умоляет, рыдая, Сокджин. — Не делайте этого, я всё сделаю, я буду послушным, пожалуйста, пожалуйста. Но судьба глуха к его молитвам. Глухие люди, глухая луна, глухие боги. Его никто не слышит, он совсем один. Сокджин верил, что пока человек не сдастся, он сильнее своей судьбы. Но иногда судьба оказывается непреодолимой. Она заставляет его полностью опустить руки и сломаться под тяжестью невыносимой боли, которую она дарит своей рукой. Когда дурман окольцовывает его разум туманными тисками, Сокджин перестаёт отбиваться и сдаётся, закрывая глаза, утопая во тьме. Он мечтает больше никогда не проснуться.

***

Сокджин, конечно, просыпается. Просыпается с тошнотой, больной головой и новым шрамом поперёк живота. Он красный и свежий, а живот мягкий и пустой. Жить больше не хочется. Ничего не хочется. Это конец всего его существования. Нужно поскорее умирать, потому что Сокджин больше не может заставлять себя дышать. — Ты больше не сможешь иметь детей, Сокджин-и, — напевает зашедший к нему Хэнсу. Его улыбка грозит разорвать гладкое белое лицо. — Теперь ты идеальный. На идеальном лице Сокджина появляется неидеальный оскал. Если бы в его теле было хоть немного силы, он бы сосредоточил её в своих руках и задушил Хэнсу. Он убил бы их всех, перерезал бы им глотки, напился бы их крови и сжёг бы это чёртово место до основания. Нет, до глубокой дыры в земле — чтобы ничего не осталось. Он бы причинил им такую боль, которую они не могут вообразить. — Ненавижу вас всех, — шепчет Сокджин, потому что на самом деле это всё, что он может сделать. Нет даже сил пошевелить пальцами рук. Он чувствует пустоту в своём животе и в своём сердце, и всё рвётся внутри на части. Он больше никогда не будет счастлив, и эту боль ничем не заглушить, и жить с ней невыносимо. Так хочется умереть. — Знаешь, в чём разница между блохой и слоном, Сокджин? — спрашивает Хэнсу. — У слона могут быть блохи, но у блох никогда не будет слона. Ты всего лишь блоха, возомнившая, что может заполучить слона, но это не так. Счастье не предназначено для таких красивых людей как ты. Оно для кого-то посредственного, обычного. Красивые люди должны оставаться глубоко несчастными и одинокими, только тогда они расплатятся за эту дьявольскую красоту. Ты должен оставаться желанным и недосягаемым. Ты создан разбивать сердца, а не собирать их. Сокджину даже нечего на это ответить. Единственное сердце, которое он когда-либо разбивал, было его собственное. Он так устал, он чувствует себя беспомощным, абсолютно неспособным что-либо изменить. И даже если бы внутри него были силы, он не смог бы повернуть время вспять. «Прости, папа, но счастье стало абсолютно недосягаемым для меня. Всё, что мне остаётся — это оплакивать своё несбывшееся». У Сокджина нет сил, чтобы бороться. Сдаться всегда было единственным вариантом для него.

***

Сокджину едва удаётся отлежаться несколько недель, как его снова собирают на ночь: одевают в красивое полупрозрачное кимоно, вышитое витиеватыми узорами по краям, волосы заплетают в косы, закалывая золотым пинё с висящими драгоценными бусинами, припудривают лицо, рисуют поразительно длинные и ровные стрелки. Пухлые губы обретают розово-красный цвет. Сокджин смотрит на себя в зеркало и хочет перекроить собственное лицо. Он выглядит как безжизненная кукла. Так и есть. Он умер в тот день, когда не стало его надежды. Теперь у него душа мертвеца в живом теле. — Провести ночь с Императором — это большая честь, — говорит кто-то из омег-помощников. Сокджину хочется истерично рассмеяться. Он не хочет проводить с кем-то ни свои дни, ни тем более ночи. Он хочет, чтобы все оставили его в покое. Как жаль, что это невозможно. Сокджина приводят в ханок в отдалении — самый красивый и вычурно-богатый. Он кажется омеге душным и тесным. Не спасают ни обилие ароматических свечей, ни пахучие благовония, расставленные по всему периметру. Сокджин стоит и ждёт своей участи, как делает это всегда. Император или нет — не имеет значения. Все альфы одинаковы. Всем нужно только одно. Эта ночь будет такой же невыносимой, как и множество предыдущих. Однако Сокджин удивляется, когда Император приводит с собой своего малолетнего сына-альфу и бесконечно треплется про воспитание омег. Мальчишка выглядит бледным, напуганным и готовым вот-вот сбежать. Он смотрит на Сокджина распахнутыми в ужасе глазами, и омеге хочется истерично рассмеяться. Пока Император показывает, как нужно воспитывать омег, используя тело Сокджина, как заблагорассудится, омега ловит в воздухе кислый запах маленького напуганного альфы. А потом, когда всё заканчивается, мальчишка подходит к нему на трясущихся ногах и смотрит снизу вверх, потому что макушкой едва ли достигает подбородка омеги. Альфа даёт ему самое нелепое обещание в мире: забрать его отсюда. На этот раз Сокджин не сдерживается и громко надломлено смеётся. Это даже мило, но так глупо и нелепо. Сокджина можно забрать из этого места, но его никогда не забрать от самого себя, а это значит, что он больше нигде не будет счастлив. Сокджин отвергает обещание мальчика и забывает о нём на долгие два года. В конце концов, неважно, как милы дети, они всё равно вырастают жестокими альфами или завистливыми омегами. Это единственная абсолютная истина этого мира. Однако, через два года — после смерти Императора — на престол заходит Хосок, тот самый маленький трусишка-альфа. И он приходит после стодневного траура, своей коронации и женитьбы на омеге благородных кровей. Он приходит к Сокджину и говорит, что забирает его из этого места с решением распустить Дом Кисэн полностью. Он возвращается к Сокджину, чтобы сказать, что не забыл своё обещание и намерен выполнить его. Хосок изменился за два года: теперь он стал одного роста с Сокджином. Альфа всё ещё оставался немного худым, но в глазах его больше не было прежнего страха и растерянности. Он выглядел уверенным и надёжным. Он выглядел так, словно пережил что-то ужасное, быстро повзрослев. Теперь он обладал определённой силой и излучал соответствующую альфе ауру. Конечно, это не значило, что Сокджин пойдёт за ним. — Ты не получишь меня просто так, — говорит Сокджин. Естественно, Хосок может взять его прямо сейчас как ему угодно. Омеге интересно, поступит ли он так. Возможно, в глубине души он на это надеется. Это бы подтвердило, что Сокджин прав и все альфы одинаковые. — Что ты хочешь взамен, чтобы пойти со мной? — спрашивает Император. — Отдашь мне Дом Кисэн? — Сокджин говорит первое, что приходит ему на ум. — Что ты собираешься с ним делать? — Может, сделаю из этого места что-то получше, а может, сожгу его дотла. — Ты можешь получить это место, но не людей в нём. Никто не заслуживает находиться в неволе, — говорит Хосок. — Останутся те, кто захотят — остальные уйдут. — Идёт, — заключает омега. У него тоже нет желания держать кого-то в неволе. Он знает, что такое — не принадлежать себе и не иметь власти над собственной судьбой. В остальном омеге не важно, где он будет: останется в стенах дома или в гареме Императора, состоящего из одного человека. Он всё равно не будет свободен, так какая разница? Он просто меняет одну несвободу на другую.

***

Однако, вопреки представлению Сокджина, его жизнь меняется кардинально. В Кёнбоккуне к нему относятся уважительно, никто из прислуги не позволяет себе даже шептаться о нём. Учителя обучают его самым разным наукам, и хоть омега слушает их вполуха, всё равно погружается в удивительный мир знаний. Он не любит историю, политику или географию — слишком скучно для него, а вот ведение бизнеса и этикет вызывают неподдельный интерес. Сокджин всерьёз начинает увлекаться кулинарией и у него удивительно хорошо получается выпекать булочки и хлеб. По вечерам Сокджин возобновляет записи папиных сказок. Он всё ещё оплакивает длинными зимними ночами свою не родившуюся искорку и задаётся вопросом, почему Хосок забрал его к себе в гарем. Император за всё это время даже ни разу не прикоснулся к нему. Альфа полностью погружён в работу и всякий раз, когда они пересекаются, Хосок лишь учтиво спрашивает, как Сокджин устроился и нужно ли ему что-то ещё? Иногда они вместе сидят на веранде и пьют чай в тишине. Больше ничего, совсем. Сокджину и не хочется на самом деле. Но если не для этого он здесь, тогда почему? Почему Юнги и Тэхён тепло к нему относятся, когда должны ненавидеть потенциального соперника в борьбе за внимание Императора? Почему он живёт в этой относительной свободе и не расплачивается за неё своим телом? У всего есть цена — Сокджин уяснил это с ранних лет. Ничего не даётся просто так, а судьба — та ещё ведьма. Карма настигнет его, поэтому он сам должен подумать об оплате. Эти мысли приводят его в кабинет Императора в один из длинных мягких осенних вечеров. К тому моменту омега проводит в гареме Императора уже восемь месяцев. Омега стоит перед столом Хосока и смотрит на него сверху вниз. — Напади на меня, — призывает альфу Сокджин, скидывая с себя бледно-розовое кимоно, под которым ничего нет. По нагому телу пробегается вечерний озноб. Ему не впервой стоять обнажённым перед кем-то. Стыд неведом ему так же, как доброта и благодетель. — Разве отец не научил тебя, как нужно обращаться с омегами? На самом деле Сокджин знает, что Хосок не такой. Он видел, как тот обращается со своими омегами. Нежность переполняла альфу каждый раз, как он их видел, как смотрел на них, как прикасался к ним. Сокджин видел, как менялся взгляд Хосока, когда кто-то упоминал в разговоре имена его любимых. Его невероятное желание защитить их выходило за границы сокджинового понимания. — Никогда больше не упоминай о моём отце, — устало выдыхает Хосок, поднимаясь из-за стола. — Его больше нет. Его больше никогда не будет. — Он подходит к омеге и подхватывает его кимоно, надевая обратно и аккуратно перевязывая ленту вокруг узкой талии. — И одевайся теплее, становится холодно. Хосок другой, и это перечёркивает все представления Сокджина об альфах. Хосок — это про заботу, про любовь, про нежность. Это про силу, которая не в теле живёт, а в сердце. В Хосоке нет ни капли ярости, даже когда он зол. И Сокджин, даже если бы хотел, не нашел бы к чему придраться, чтобы продолжать ненавидеть альфу. — Для чего всё это? Почему я здесь? — спрашивает омега. Он уже знал, что альфа не коснётся его, но ему нужно было знать, почему тогда он здесь? Может… может, он был слишком грязным для хосоковых прикосновений? Может, его изуродованное тело наконец-то стало непривлекательным? Может его израненная душа не подходит для такого чистого альфы, как Хосок? Сокджин никогда не чувствовал себя грязным, потому что секс никогда не был его выбором. Но рядом с Хосоком, Юнги и Тэхёном, он чувствовал себя недостойным даже самой невинной ласки. Поэтому он оказывается абсолютно неготовым услышать следующие слова. — Ты здесь потому, что я хочу любить тебя. Потому что мне кажется, что ты хочешь любви, даже если яростно сопротивляешься, — искренне отвечает Хосок. — Я только что предложил тебе любовь, но ты отказался, — растерянно шепчет омега. — Любовь — это не про секс, Сокджин, — машет головой альфа. — Я хочу прикоснуться к тебе там, где никто тебя не касался. Я хочу обнять твоё сердце, хочу приласкать его, хочу согреть твою замёрзшую душу. Тебя так много обижали, так сильно ранили. Я знаю это, даже если ты молчишь. И я не целитель и далеко не всесильный. Я не умею менять прошлое или стирать память, но я верю, что могу влиять на будущее хотя бы немного. Поэтому я хочу попытаться сделать тебя счастливым, если ты мне позволишь. — Даже если я никогда больше не захочу, чтобы ко мне прикасались? — удивлённо выдыхает Сокджин. Разве не все альфы мечтают завладеть телом омеги? Разве это не цель всего их существования? — Это неважно. Секс не имеет значения. Но если когда-нибудь ты решишься снова попробовать, я буду здесь и поймаю тебя в свои объятия, и покажу наслаждение, которое ты не ведал, что существует. Если же ты никогда не захочешь этого — всё в порядке. Есть много других способов почувствовать себя любимым. Я покажу тебе и их все, если позволишь. Что-то в тот момент трещит по швам внутри Сокджина, что-то оголяется внутри него и выходит наружу через слёзы и надрывные всхлипы. Чувства волнами обрушиваются на него: всё, что он сдерживал до сих пор глубоко в себе, наконец-то находит выход. Вся боль, всё чёртово разочарование, вся необратимость этой жизни, все сожаления — в итоге не остаётся ничего. Хосок укутывает его в своих объятиях, раскачивая из стороны в сторону, словно маленького ребёнка, и Сокджин разваливается в его руках и собирается тем вечером во что-то новое. И конечно, всё не меняется сразу, но Сокджин даёт себе шанс на изменения. Он принимает ухаживания Хосока и его стаи — его прекрасных двух омег: открытого и светлого Тэхёна, полного жизни; и тихого спокойного Юнги, страстного до музыки и своих любимых. Он сближается с ними на ином уровне, — духовном — на котором никогда ни с кем не был близок, за исключением папы. И эта связь, что формируется между ними, — именно то, что день за днём спасает Сокджина от самого себя. И конечно, раны затянутся, а шрамы от них останутся до конца дней, время от времени напоминая своей фантомной болью. Но Сокджин хочет попробовать снова поверить в этот мир и в людей. Потому что Хосок дал ему нечто большее, чем любовь. Надежду, которую Сокджин когда-то давно потерял. Семью, которую омега так хотел обрести. Родственные души, что знают его лучше, чем он сам. Так что Сокджин позволяет себе ещё одну попытку на счастье. Последнюю.

***

Проходит время — много времени — зима сменяется летом несколько раз прежде, чем Сокджин решается на что-то большее. Он не просто хочет, чтобы к нему прикоснулись. Он впервые хочет прикоснуться к кому-то сам. Сам разобрать кого-то на части: нежностью ли, страстью ли. — Покажи мне, что такое любовь, — шепчет Сокджин, когда стоит на пороге покоев Императора. Хосок смотрит на него с всепоглощающей нежностью и зовёт в свои объятия. И Сокджин бросается в эти объятия, впервые не чувствуя страха и отвращения. Омеге больше не нужно бояться. Потому что Хосок прикасается к нему, как ни один альфа никогда не касался. Он руками своими стирает отпечатки чужих рук, перекрывает следы чужих губ и зубов своими губами и зубами, будто они — целебная мазь. Хосок лелеет его шрамы и шепчет в кожу тихие признания в любви самым красивым голосом, который Сокджин когда-либо слышал. Он впервые пробует на вкус любовь, и она ощущается сладостью на кончике его языка. Она пахнет весенней свежестью и запахом морской соли. Она выглядит как солнце после дождя, как первый опавший лепесток бледно-розовой сакуры в конце весны. Она ощущается теплом, растекающимся по коже, иногда она ощущается огнём, но тем, от которого нельзя сгореть — только согреться. Иногда любовь — это глаза, что смотрят на него, иногда это слова, сказанные ему. Иногда любовь — это молчание, а иногда пронзительный крик. Любовь является к Сокджину в самых разных воплощениях, и её становится лишь больше, когда он разделяет её с любимыми. Сокджин знает, что боль не уйдёт навсегда, а шрамы не исчезнут. Иногда боль будет возвращаться ноющими костями или головной болью, иногда она будет забирать у него воздух, а порой напомнит о себе знакомым запахом из прошлого. В его жизни будут случаться плохие дни, но Сокджин впервые верит, что хороших впереди будет намного больше. «Папа, прости, что мне понадобилось так много времени, чтобы выполнить своё обещание. Видишь, я не лжец. Именно поэтому позволь мне дать тебе ещё одно обещание. Я обещаю, что не только сам буду счастливым, но и сделаю счастливым кого-то ещё». И когда много лет спустя Сокджин смотрит в большие глаза Чонгука на площади у Дома Кисэн, он уже знает, что заберёт младшего омегу в свои объятия. Во взгляде чонгуковых глаз есть что-то похожее на безысходность и, боже, Сокджин просто хочет согреть его. Он познал несчастье, познал счастье, получил достаточно ненависти и достаточно любви. Поделиться этой любовью с Чонгуком кажется чем-то правильным, поэтому Сокджин не сомневается.

***

— Конец сказки, — завершает Сокджин полушёпотом. К тому времени ему становится трудно дышать, потому что Чонгук вжимается в него слишком сильно: всем своим телом. Старший омега чувствует, что ткань его ночного кимоно полностью промокла на плече. — Ну чего ты ревёшь? Я же говорил, что у сказки будет счастливый конец. — Просто это счастье далось главному герою такой большой ценой, — шмыгает носом Чонгук, отлипая от плеча Сокджина и нежно смотря на него, касаясь рукой щеки. — Я знал твою жизнь лишь отрывками и даже не представлял, как много ужасного выпало на твою судьбу. Когда я впервые увидел тебя на ярмарке, купающимся в солнечных лучах, ты был так прекрасен, будто ни время, ни трудности не коснулись твоего лица. Я рад, что узнал тебя лучше. Сокджин накрывает его руку своей и смотрит в глаза. В нём нет привычной надменности и холодности, нет забавной смешинки, нет даже тени усталости. Он светится искренностью, уязвимостью и благодарностью. — Спасибо, что был рядом сегодня. Я даже не думал, что мне так сильно был кто-то нужен. — Это я должен благодарить тебя за то, что ты открылся мне. Я буду здесь для тебя, потому что ты нашёл меня, ты принял меня, ты дал мне надежду на счастье. И я думаю, ты знаешь это и так, но я всё равно скажу. Я люблю тебя. Признания с недавнего времени так легко даются Чонгуку. Он больше не стыдится и не боится своих чувств и желаний, больше не чувствует себя лишним. И на самом деле ему уже всё равно, есть на его шее императорская метка или нет — он уже чувствует себя частью стаи. То, как близко они подпустили его к себе за это короткое время, не даёт Чонгуку усомниться во взаимности своих чувств. — О, детка, иди сюда, я люблю тебя больше, — воркует Сокджин, прижимая его ближе к себе. Детка. Чонгук никогда не признает вслух, как сильно это обращение из уст старшего омеги волнует его тело и сердце, как откликается в нём предвкушающими мурашками… в самом хорошем смысле. — Это невозможно. Я думаю, что полюбил тебя раньше. Ты — моя первая любовь, так что я победил. — Самодовольная улыбка расплывается по чонгуковому лицу, несмотря на ещё невысохшие слёзы. — Я уступлю тебе только в этот раз, малыш, потому что ты слишком милый. Объятия Сокджина немного болезненные и удушающие, вместе с тем они жаркие и вызывают много трепета внутри. Чонгук вспоминает пошлую шутку Чимина о том, что из сокджиновой постели нельзя выбраться сухим. Он даже не подозревал, что это совсем не шутка, потому что, несмотря на ситуацию, Чонгук чувствует, как влажно становится между его бёдер. Сокджин всегда вызывает в нём дикие приступы возбуждения. Не то, чтобы Чонгук не мог к этому привыкнуть. — Я голоден, — откашливается младший, когда понимает, как сильно накаляется атмосфера между ними. Они так близко: сплелись конечностями, телами и душами. Но переходить границу сейчас кажется неуместным и глупым. — Ты читаешь мои мысли, — озвучивает Сокджин и поднимается на ноги. Старший омега чувствует возбуждение Чонгука, но впервые игнорирует его, а не шутит об этом. Чонгук очень за это благодарен. Они вместе завтракают за столиком в комнате омеги; за окном уже расстилается белый день. Снег падает с неба драгоценными камнями. Фрукты во рту приятно кислят, а Сокджин поглаживает его ноги своими под столом, будто не может насытиться прикосновениями. Чонгук думает, что это прекрасный день, несмотря ни на что. Он сохранит этот день в своей памяти сокджиновыми глазами, его тихими, даже робкими речами, его слезами, его шутками, его признаниями в любви. Чонгук запомнит этот день, как запомнил их самый первый: рассыпанные яблоки, странные вопросы, царапины на шее от шершавого веера, сокджиново топхо, накинутое на его плечи. Эти воспоминания ничем не вычеркнуть, и Чонгуку кажется, что они не поблекнут даже спустя тысячелетия. — Знаешь, чем хороши сказки? — тихо спрашивает Сокджин, не требуя ответа. — В них есть чёткое разделение на добро и зло. Хотя у героев и злодеев одна предыстория: им обоим причинили боль. И вот злодей говорит: «Мир причинил мне боль, и я ему отвечу тем же», а герой говорит: «Мир причинил мне боль, и я не позволю почувствовать эту боль кому-то ещё». Герои используют боль, в то время как боль использует злодеев. В жизни совсем не так. Мы сами себе и злодеи, и герои, сами себе спасители и палачи. Грань между хорошим и плохим давно стёрта, а жизнь не делится на чёрное и белое. Я люблю сказки, но не верю в них. А ты веришь в сказки, Чонгук? — вдруг спрашивает омега. — Мне иногда кажется, что я живу в ней, — полушёпотом отвечает Чонгук. — Эта сказка не идеальная, в ней есть много зла, разочарования, чувства вины и скорби. Но в ней также есть много любви, нежности и надежды. И я читаю эту сказку взахлёб в предвкушении финала. Так что да, я верю в сказки. Мне иногда кажется, что я пишу одну такую. — Стеснение от такого детского признания вдруг охватывает щёки омеги нежно-розовым цветом. — Как я и говорил. Ты действительно отличаешься от нас, — нежно улыбается Сокджин, продолжая смотреть на него. — Мне впервые настолько интересно наблюдать за кем-то. Я с удовольствием понаблюдаю за твоей сказкой, Чонгук-и. — Я был бы счастлив, если бы ты стал одним из главных героев в моей сказке, — закусывает губу Чонгук, пытаясь подавить глупую улыбку. — Это ты так флиртуешь со мной? — скрипуче смеётся Сокджин. Зимнее солнце целует его кожу через окно. Чонгук думает, что это очень красиво. — Эй, я тебя не так учил! Чонгук всё же не может сдержать игривую улыбку и показывает старшему омеге язык. Он рад, что смог развеселить его, сумел снова поднять его буйную эксцентричную натуру из глубины. Может… может, не только Чонгук всё это время нуждался в них. Может быть, он нужен был им так же сильно. От этой мысли в груди расплывается уже знакомое тепло. — А что случилось с Хэнсу, который сделал с тобой все те ужасы? — несмело спрашивает Чонгук, ведомый безудержным любопытством. На лице Сокджина, однако, не отражается никакой неприязни и он легко отвечает на вопрос. — Его казнили. Хосок тогда отменил массовые казни как способ единения людей для зрелищ. Заменил их на фестивали и другие праздники. Казни же проводились и проводятся почти без зрителей, потому что нельзя оставлять преступника без наказания. Я тогда сказал, что буду присутствовать на казни и Хосоку пришлось согласиться. Я думал, что буду ликовать в тот день, когда человека, отнявшего у меня всё, не станет. На самом же деле я увидел всего лишь омегу, который вынужден был подстраиваться под стандарты общества, которым правили жестокие альфы. — Сокджин отклоняется на спинку стула, и зимнее солнце ласково ложится на его плечо. — Сейчас общество продолжает меняться в лучшую сторону. Жить стало намного легче. Это, конечно, не значит, что плохих людей поубавилось, больше то, что сейчас не страшно защищать себя. — Всё благодаря Хосоку? — Я утверждаюсь во мнении, что да. Я думаю, он был рождён для того, чтобы править. Такие люди рождаются, наверное, раз в тысячу лет. Уверен, он станет частью истории. Думаю, все мы когда-то станем лишь историей. Чонгук кивает, соглашаясь. Он думает так же. Хосок — потрясающий альфа и невероятный человек. Наверное, поэтому он притягивает к себе таких же удивительных людей. Чонгук испытывает гордость и предвкушение стать одним из них. Он тоже хочет стать удивительным... рано или поздно. Возможно, это слишком самонадеянно, но Чонгук не будет лгать самому себе в своих желаниях. Больше нет. — Я могу спросить, как звали твоего папу? — осторожно интересуется младший. — Его звали Лиён. Ким Лиён, — нежная улыбка касается кончиков пышных губ Сокджина, когда имя дорогого ему человека произносится вслух. — Мою маму звали Миён. Такие похожие имена. — Думаю, они и сами были чем-то похожи. У обоих была трудная жизнь, они очень любили нас и пытались обеспечить нам лучшее будущее. И они оба ушли слишком рано, чтобы убедиться в нашей безопасности и нашем счастье. — Но я уверен, что они оба сейчас присматривают за нами. Возможно, являются нам бабочками в Зимнем саду и нежно касаются наших щёк, или приходят весенним ветром и колышут наши волосы, или, возможно, доносятся до нас запахом цветов или трав. И им больше не о чём волноваться, правда? Потому что мы очень стараемся быть счастливыми. Потому что есть люди, которых мы любим и которые любят нас. — Не хочу это признавать, но ты чертовски прав, детка, — улыбается Сокджин. Чонгук улыбается в ответ. В комнате становится очень светло, а остывший завтрак кажется самым вкусным из всего, что он когда-либо пробовал. Сокджин напротив купается в зимних лучах, а сердце Чонгука тает от еле сдерживаемых чувств.

***

Лишь много позже Чонгук узнаёт причину плохих дней Сокджина. — Мы стараемся обычно не беспокоить его своим присутствием в такие дни. Он всегда твердил, что хочет побыть один и до утра следующего дня не выходил из своих покоев, — говорит Тэхён, сосредоточенно выводя острые линии углём на большом полотне. Его волосы собраны в небрежный пучок, а лицо и руки измазаны сажей. Чонгуку сложно отвести от него взгляд, хотя пустой холст напротив него требует внимания. — Почему? — Потому что это день, когда его лишили ребёнка. Каждый год на протяжении шестнадцати лет он посвящает этот день скорби. Никто никогда не решался потревожить его в такой день. По чонгуковому телу пробегает дрожь. Он так нагло ворвался в пространство Сокджина, когда тот был так уязвим и разбит. Чонгук должен был знать своё место. — Если бы я знал, я бы… — Не пошёл к нему, да? — усмехается Тэхён, не отрывая глаз от холста. — Но ты не знал и пришёл. И не позволил Сокджину себя выгнать и закрыться от всех, не дал ему возвести стену на один день от всего мира. Никто из нас так не мог на протяжении многих лет. Мы правда пытались. У тебя же это получилось с первого раза. Правду Хосок-и говорит: у тебя получается всё, за что бы ты ни брался. Намджун сказал, что ты золотой мальчик. — Я вовсе не золотой, — смущается Чонгук, всё же утыкаясь взглядом в своё всё ещё не тронутое полотно. — Ты ещё не знаешь всего своего потенциала. Я верю, что тебя ждёт великое будущее рядом с нами. Чонгуку нечего ответить, хоть его сердце и переполнено благодарностью. Он наносит на канву белую краску, уже представляя, как запечатлеет рассвет, который встретил с Сокджином несколько дней назад. В тэхёновой мастерской пахнет краской и гранатовым дымом. Пыль мерцает в воздухе маленькими звёздами, а Тэхён выглядит божеством в антураже, списанном с его сюрреалистических картин. — Я просто хотел сказать, что рад, что ты появился здесь, — продолжает старший омега. — Мы в силу возраста и жизненного опыта порой боимся перейти границы, слишком ценим личное пространство и время, осторожничаем и выверяем каждый шаг, боясь ранить другого. Ты же смело следуешь за своими чувствами. Я думаю, ты идеально дополняешь нас. Тэхён улыбается и продолжает рисовать. За окном крупными хлопьями падает снег, а Чонгук чувствует, как в его сердце вовсю цветёт бесконечное жаркое лето.

А если это так, то что есть красота? И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?