***
Ночёвка у Миры выдалась беспокойная. Спать в одиночестве ей было не по себе. Большой дом скрипел, трещал и кряхтел, как дряхлый старик, хотя ветра на улице не наблюдалось. Он словно бы дышал и бдел, зная, что сегодня Черешенко-младшая одна-одинёшенька, — чувствовал её страх. Не в плохом смысле, а наоборот — охранял, чтобы ни одной душе не вздумалось потревожить её сон. Однако тревожить было нечего. Девочка ворочалась, меняла положение подушки и дважды отправлялась на разведку к холодильнику, идя на поводу у неизвестно откуда взявшегося зверского аппетита. Причиной бессонницы стал отец, с которым накануне она имела честь разругаться в пух и прах, но поняла она это не сразу. Днём и ближе к десяти часам вечера ещё нахохренную Славку отсутствие Черешенко-старшего абсолютно не волновало; к одиннадцати-полуночи — начало потихоньку смущать; а когда стрелка часов перевалила за цифру четыре и на другом конце телефонной трубки слышался лишь шёпот тишины, девочка уже не на шутку заходилась в переживаниях и то и дело подбегала к окну, надеясь увидеть на снежном полотне дороги свет мерседесовских фар, плывущих среди непроглядной тьмы. Но серебристого немца видно не было. Сидеть под давкой стресса и нехороших мыслей о том, что папа мог угодить в аварию и теперь его вытаскивают с того света в старой больнице на другом конце деревни, с каждым часом становилось всё более невыносимо. Все ссоры и разногласия разом перестали иметь значение. И даже мысли о местном хулигане, который закрепился в сердце крепкими тисками, меркли и бледнели на фоне нужды в том, чтобы выяснить про отца хоть что-нибудь. Хотя, пожалуй, Ромка всё-таки всплывал в её голове: когда Мирослава совсем разнервничалась, не зная, куда деться от собственных домыслов; на подкорке сознания вдруг нарисовался гениальный план. А план заключался в том, чтобы попросить Пятифанова прокатиться с ней до колхоза, — ехать в ночь до окраины деревни в одиночку Мирослава не решалась, — в надежде, что глава семейства мог задержаться там. План быстро был списан в некондицию и благополучно забыт, ведь в такое время люди уже спят. Будить Ромку — и уж тем более перекладывать на парня проблемы — Черешенко-младшая считала недопустимым, поэтому, почти до мяса выгрызая внутреннюю сторону щеки, она стеклянными глазами пялилась в мерцающий кинескоп. Смысл фильма до Миры не доходил, а наблюдать за ухищрениями главного героя приходилось с натянутым интересом. Иногда отечественные фильмы начинали приедаться. А причина весьма проста: все нашумевшие и качественные киноленты засмотрены вплоть до точной последовательности слов в конкретных фразах персонажей. Благо после нескольких щелчков по пульту на экране образовалась ехидная физиономия Майора Пейна, только-только начавшего проводить знакомство с группой курсантов. Славка, кинув в окно очередной взгляд, полный надежды, решила, что для эмоциональной разгрузки вполне подойдёт крикливый Пейн. «Ну прямо копия папочка. Иронично, что майор», — пронеслось в её голове где-то на середине фильма. У того тоже амбиции порой зашкаливали: если не лучшую группу курсантов, то хотя бы кубок из школы украдите в доказательство того, что в ваших штанах имеется парочка шаров. Да только если у майора из фильма цель была благая — пробудить в сердцах сосунков волю и стремление к заслуженной победе, — то майор, с которым Черешенко обитала под одной крышей, благие цели ставит на десятое место. И если вдруг его полуночное отсутствие окажется какой-нибудь попыткой поучения уму-разуму, Мирка точно организует родителю жизнь, полную веселья и прочих прелестей! Просмотр американской киноленты закончился на финальном танце пейновской группы. Свернувшись калачиком, Черешенко-младшая уснула перед телевизором, поражаясь тому, насколько однообразной стала её новая жизнь. А точнее сказать, жизнь в этом доме. За его пределами Мирослава чувствовала себя по-разному: и интересной, и весёлой, и смущённой, и обиженной. Не сказать, что последний вариант приносил удовольствие, но он здорово контрастировал на фоне той статичности, что окутывала её, стоило только переступить порог. Уж лучше испытывать все мыслимые эмоции: улыбаться, плакать и кричать, — чем скитаться по комнатам в поисках занятия. И киснуть, как молоко в картонном треугольнике. Даже творчество манило уже не с былой силой. Пенал с карандашами одиноко валялся на столе, фломастеры высыхали, краски трескались, а толстый альбом, прижатый статуэткой, собирал на полке пыль. Девочка отчасти начала жалеть, что записалась в изостудию. Как она будет заниматься, если вдохновение просто-напросто отсутствовало? Проклюнулась из-под пледа Славка тогда, когда чернильное небо подёрнулось светло-оранжевыми прожилками. Несмотря на скудное качество сна и недолгую продолжительность, назад не легла: чувство стресса, перетёкшее в апатию, после пробуждения как пить дать одарило бы её голову мигренью. В живот тянущимся спрутом закралось чувство голода, и девочка, ёжась, прошествовала к холодильнику. По пути она окинула взглядом прихожую, отметив, что дублёнки и массивных ботинок до сих пор не появилось. — При наличии отсутствия… — устало протянула Мира, почему-то не закончив фразу. Поживиться, если не считать небольшой кусочек подсохшего сыра, было нечем: курицу надо размораживать и готовить, яйца тоже сами не сварятся, а скукожившаяся картошка тем более не захочет крошиться в сковородку. Поэтому, пока на плите грелся чайник, на экзекуцию пришлось идти сыру. Распотрошив желтоватое тельце по всей доске, Мирослава отделила-таки корочки от мягкой части и наваяла неаккуратные, словно бы потрёпанные жизнью, бутерброды. Чтобы заполнить желудок хватит и этого. Восседая за высокой стойкой и сосредоточенно жуя свой кулинарный шедевр, девочка щёлкала каналы на телевизоре в гостинной, которая была совмещена с кухней. Для утренних мультфильмов было рановато, поэтому почти везде крутили какие-то душные сериалы для тёток преклонного возраста и малоизвестные фильмы, на которые могли соблазниться только полуночники, желающие скоротать время до рассвета. Так ничего и не отыскав среди изобилия второсортного кинца, Славка доела остатки бутерброда и, захватив недопитый чай, щёлкнула по пульту. Только когда говорящий ящик смолк, она услышала, как у замочной скважины кто-то скребётся, словно силясь вскрыть замок отмычкой. От секундного страха она едва не выпустила из рук кружку, но за дверями приглушённо ругнулись: «Да чтоб тебя, неужто ключ в скважине оставила!» — Папа! — С радостным щелчком в голове поняла Мирослава и опрометью кинулась в коридор, скользя шерстяными носками по линолеуму. Еле как разобравшись с замком, не желавшим поддаваться трясущимся рукам, она распахнула дверь. Родитель переступил порог грузно, пошатываясь. — Где ты был? Я переживала! — срываясь на каждой гласной, провизжала Мира. Все переживания и мысли об аварии мигом отошли на второй план, стоило ей увидеть Владислава Сергеевича живым и здоровым. Она хотела было кинуться к отцу с объятиями, однако в нос шибануло что-то едкое, пробирающее, и то, что она изначально приняла за чрезмерную усталость, натянуло на себя совсем иной образ. — Пап, — сглотнула, — ты пил? — Дочка, — через икоту радостно протянул председатель колхоза, едва не упав. У него никак не получалось поднять ногу, дабы расстегнуть молнию на ботинке. — Папа всего ли… — он сжал губы, борясь с подступившей отрыжкой, — всего лишь отдыхал. — Хорошо отдохнул. — Чувствуя, как начинает закипать, участливо ввернула Славка и забрала из рук мужчины меховую шапку, которую тот не мог пристроить на крючке. Он, будто ребёнок, вновь безобидно заулыбался, уперевшись туманными глазами в дочь. — А телефон почему не брал? — Телефон? — Черешенко-старший икнул и нахмурился, казалось слыша такое слово впервые. Девочка скрестила руки на груди, ожидая ответа. Терпение, знатно истратившись ночью, подходило к концу. После очередного «ик!» Владислав Сергеевич опёрся рукой о стену и задержал дыхание, отчего икнул мучительнее и тяжелее. — А я… а я не знаю, где он! — наконец изрёк он, всплеснув свободной рукой с видом, что средство связи подлым образом украли, и зачем-то осмотрел пространство вокруг себя. — Был — и нету! — Здорово, — передёрнула она плечами. Непосредственность отца повергла Мирославу в шок. — То есть когда ты не мог до меня дозвониться, то сразу — по заднице. А когда не берёшь трубки ты, то это в порядке вещей! — От возмущения голос на последней гласной взвизгнул, как автомобильная покрышка. — Ещё мерина куда-то дел! — Да тут он… — В попытках оправдаться махнул на ворота обескураженный председатель колхоза, но договорить ему не дали: — Значит, ты ещё и под шафе разъезжаешь! — Я — взрослый! — Еле выстраивая буквы в слова, ткнул себя в грудь мужчина, опасно покачнувшись. Голос его неожиданно окреп. — Где это в-видано, чтобы яйцо курицу учило, а?! Ты… — Я не учила тебя ездить пьяным, — резко обрубила Славка, не побоявшись смены интонации в речи отца. — В чужом глазу соринку, значит, да, папочка? — Поднятые со дна злоба и желание вырваться из-под военного режима вдруг расхрабрили, и теперь она чётко знала, что именно будет использовать в качестве приземления для родителя. Черешенко-младшая давила на бывшего майора одним только взглядом — не нужно было лишних слов, чтобы понять, насколько она возмущена. Оставалось дожать совсем чуть-чуть, чтобы он только лишний раз на неё прикрикнул, а затем правильно преподнести трезвому папаше то, как отвратительно он вёл себя по отношению к перепуганной дочери, и попросить извинения в виде уменьшения контроля над ней. Большего ей и даром не упало. А потому для верности она язвительно уколола: — Бороду отрастил, а ума не нажил. Смысл мне тебя слушаться? Только вот переборщила. Густые брови Черешенко-старшего сдвинулись к переносице, и в заплывших алкоголем глазах мелькнул гнев. Интуитивно девочка почувствовала, что где-то перешла черту, задев детонатор, однако назад не пятилась, тем самым негласно сообщая, что упрямо останется на своём. В груди теплилась надежда вперемешку со словами Полины, что отец должен уметь контролировать свои эмоции. Осознание, что сейчас Владислав Сергеевич изрядно пьян и время для выяснения отношений она выбрала совсем неподходящее, пришло слишком поздно. Деревянная ключница, прогнувшись под ударом кулака, оглушительно треснула, а по плитке со звоном запрыгали связки ключей. Славка тихо охнула. Бежать нельзя — равноценно крику на всю округу о том, что оказалась неправа. А наутро окажется, что отец всё помнит — и влетит ей по двойному тарифу. Но что делать с тем, что он пьян? Вдруг алкоголь затуманил разум настолько, что после ключницы достанется и ей? — А ну марш спать! — взревел председатель колхоза. — Быстро, я сказал! — Не смей кричать на меня! — А вот тут уже можно отступать. Дала отпор — значит, не приняла требования. Мирослава торопливо ускользнула к лестнице. Жгучая ненависть к собственной ничтожности по сравнению с грузным мужчиной, который умеет наводить порядок лишь посредством силы, съедала изнутри. И чёрт с ним, что он пьян — на трезвую голову папочка тоже не особо-то дипломатичен! Но сомнение в том, что с выяснением отношений нельзя было подождать до завтра, таки закралось в душу, каким-то чудом обогнув гнев. — Зато теперь будет знать, какие финтиля может на пьяную бошку вытворять, — словно в ответ на свои мысли пробузела Черешенко-младшая, захлопывая дверь комнаты. — Вздумал он орать на меня… совсем уже… обалдел со своим колхозом!***
Если бы Ромка Пятифан, поднявшийся с постели только к обеду, проснулся среди ночи от звонка и услышал в трубке знакомый голос; или же вдруг узнал о том, что происходит в доме семьи Черешенко, пока деревня спит, окутанная зимней ночью, то он, вне всякого сомнения, не оставил бы Миру наедине с подобной ситуацией. Кабы знать Ромке Пятифану, что у него хотят попросить помощи — он бы помог. Но это всё с приставкой «бы». Еле разлепивший глаза Ромка и знать не знал, что именно в эту ночь его папаша околачивался не у друзей-синеботов, как их называл сам Пятифанов-младший, а в кабинете у председателя колхоза. А если бы узнал, то вряд ли поверил бы. Отец его — выходец из простого народа, рабочий класс, а Миркин батя — коммерс. У таких вражда заложена природой на генетическом уровне, посему и общаться-то им не о чем. Пробуждение началось с чашки крепкого чая и скомканного стыда за вчерашние выкрутасы перед телевизором. Хулиган надеялся, что чувство испачканности и позора смоется и утечёт в трубу в умывальнике, но ледяная вода не помогла: Ромка только окончательно пробудился ото сна и ощутил всё более остро. Оттого видеться с девчонкой не хотелось как минимум несколько дней, хотя он и понимал, что Мира не знает о его проколе абсолютно ничего и уж точно не направит на него осуждающий взгляд голубых глаз. Дополнительно утро омрачила пустая пачка из-под сигарет. Причмокнув уголком губы, что долго без курева он не протянет, а в кармане ни копья, Ромка на память пробежался по заначкам: из-под плинтуса в гостиной брал; из фарфоровой статуэтки на серванте, которая была единственным красивым элементом декора, — тоже; а приныканная за плакатом Ивана Драго потёртая бумажка давно покоилась в кассе местного ларька. До ближайшей прибыли ещё половина дня. Оставалось, разве что, вывернуть карманы штанов и курток. Выйдя с кухни, он вдруг обратил внимание на взбороненный половик в прихожей. Неужто старика январским ветром занесло домой с бухального марафона? И как сам Ромка мог не услышать — при своём-то чутком сне? В голову закралась одна мыслишка: а ведь если бухает, то, наверное, есть на что. На пустые карманы долго ли пропьёшь? Хулиган как-то криво ухмыльнулся своим мыслям — то ли с осуждением, то ли с пренебрежением. Только от своего враз намеченного плана отступать и не подумал. Приоткрыв дверь в комнату отца, парень холодным взглядом пробежался по царившему там порядку. Да, пусть папаша не из аристократов, но дом и собственную берлогу всегда держал в чистоте, хоть и имел дурную привычку, редкую в своём проявлении: не класть вещи туда, откуда взял. Ромка списывал это на то сумасшествие, что появилось после возвращения с армии. Посттравматический синдром — штука нешуточная и неутешительная. Сухопарое долговязое тело, названное его отцом, просторно, насколько позволяла односпальная кровать, возлегало под одеялом, из-под которого торчали потасканные гады — массивные ботинки для ходьбы и по грязи, и по снегу, и по местечкам, куда человек в здравом уме даже кончиком носа не сунется. Рома в злобном удивлении приподнял брови: никогда родитель не позволял себе завалиться на кровать прямо в обуви. Однако недовольство быстро сменилось равнодушием. Плевать, куда он там в ботинках заявился — главное, что не на диван в гостиной и не к нему в комнату. Колючие омуты быстро отыскали цель в виде вороха куртки, валяющегося посреди паласа. Без малейшей доли страха парень перешагнул порог и сгрёб с пола телогрейку, потрясывая ту на наличие денег. Кажись, что-то забренчало. Шебуршание над головой пробудили спящего и тот, выглянув из-под ватного одеяла, еле сфокусировал похмельный глаз на собственном сыне. Рома, опрокинув на папашу скупой и полный ненависти взгляд, не удержался от колкости: — Чё, все бабки спустил, алкóта? — Он агрессивнее и резче тряхнул верхнюю одежду, не понимая в каком из карманов отзывается мелочь. — Не удивлюсь, если у тебя ни зузы не осталось. — Сына… — сипло протянул мужчина, но голос тут же сорвался и он тяжело закашлялся. Пятифанов-младший вновь мазнул отца неприязнью. — А что, заказов-то нет у тебя? — наконец, выдавил Евгений. — Заказы есть, но мне чё, вечно тебя снабжать? — По ковру глухо стукнул пятак. — Лавэ из чайника на кухне ты взял? Ромка не лукавил, ибо из белого чайника с красной крышечкой, служившего как запасной, а потому хранившегося на самой верхней полке, действительно пропали несколько купюр. Покажется странным, что от такого папаши деньги спрятаны не в одном месте, а рассованы по всему дому, но Рома на этот счёт придерживался своей политики: во-первых, так было сделано для удобства самого Ромки, чтобы точно знать, что на всякий пожарный случай имеется маленькая подстраховка; а во-вторых, пусть вероятность того, что родитель найдёт несколько маленьких заначек, значительно выше, но зато он не доберётся разом до одной большой суммы. Большой суммой Пятифанов называл все те сбережения, что они скопили совместно с Бяшей. Раньше тайник с деньгами базировался в кровати Ромки в небольшой выпиленной области под двойным дном, но с недавнего времени друзья решили изменить место дислокации. Порой товарищ, зияя пустотами на месте двух передних резцов, посмеивался, называя такое волнение за капитал паранойей, однако после последнего подсчёта накопленного заметно разнервничался. Цифра вырисовывалась немаленькая, если учесть, что она собралась стараниями всего лишь двух подростков. На колоссальные свершения и наполеоновские планы такой, конечно, не хватит, но для определённых целей — вполне. Поэтому деньги, завёрнутые в газету, кусок полотенца и упрятанные в металлическую коробочку из-под какого-то индийского чая, теперь покоились на чердаке — туда пьянчуга-старик уж точно не залезет. А если вдруг, то его сгрохотавшие кости послужат сигнализацией. Да и без лестницы, которая тоже надёжно хранилась под завалами в кладовке, под крышу дома не забраться. С учётом всех обстоятельств Ромка всё равно в восторг не пришёл. В конце концов, последнее время деньги в дом, по большей части, приносил он сам. Отец просидел без работы около полутора лет и попёрся пристраивать свои умения лишь тогда, когда в деревне вновь зафункционировал колхоз. Понятное дело, что спонсировать алкоголь папаше и его дружкам-прихлебателям, Рома желанием не горел. — Не брал ничего, ей-богу, — зашевелился на кровати Евгений, морщась от головной боли. — Немя́м расскажешь, — брезгливо отозвался волчонок. В ладони зашелестели несколько купюр и брякнули кругляшки монет. Отбросив телогрейку на прежнее место, он ещё раз оглядел жалкий вид родителя, мучающегося от похмелья, и сквозь ненависть небрежно выплюнул: — Анальгином закинься — должно помочь. Выходил из дома Пятифанов-младший с кислой миной, ловя себя на мысли, что порядком задолбался находиться в такой атмосфере каждодневно. Даже брови, казалось, устали хмуриться, а две чёткие морщинки уже навсегда отпечатались над переносицей. Шёл он быстро, мусоля пальцами воздух, словно крутил сигаретный фильтр. Скрипящее на зубах желание покурить за несколько минут донесло его до ларька, дабы не попасть на обед или ревизию. Продавщица — низенькая, высохшая старушка, которую все по-доброму называли Фросей, — знала его давно и продавала сигареты без вопросов о возрасте. — Пачку «Самца», — гаркнул в приоткрывшееся окошечко Рома — соскобленных с карманов отцовской куртки денег хватало только на такие. В ладонь легла прямоугольная пачка, а смятые купюры утекли из монетницы в кассу. Меньше всего сейчас Роме хотелось кого-то встретить. Разве что желание увидеться с лучшим другом не имело срока годности, но тот, как пить дать, сейчас сидит со спиногрызами, потому что в выходные дни в церкви, где его блаженные мамаша и бабка работают, самый ажиотаж. И поразмышляв над тем, стоит ли заглянуть к товарищу на чай или сначала дойти до дома, волчонок почему-то выбрал второй вариант. Чего у Ертаева делать без хотя бы игральных карт? А так, либо мелких займут игрой «Тянуть душу», которой не так давно их научили, либо сами поиграют. И правильно Пятифанов-младший сделал, что изначально решил пройти через дом. Он уже собирался завернуть во двор и прикрыть калитку, как в поле зрения нарисовалась красная «девятка». Она медленно выкатилась из-за сугроба и, чуть скрипнув тормозными колодками, остановилась у ворот — приезжий явно приплёлся по их души. И Рома даже знал, кто пожаловал на огонёк. На красную короткокрылую девятку волчонок давно положил глаз. Казимирыч, хозяин данного агрегата, пригнал её в деревню прошлым летом. Если верить слухам, мотался за ней по двести километров туда и обратно. Стояла она в гараже у одного дедушки, но ездить он на ней не мог — всему виной несчастный случай, привёдший старика к практически неподвижному образу жизни. Однако потихоньку передвигаться у него таки получалось, а потому, чтобы не обезуметь от безделья, ухаживал и начищал машинку до идеального состояния. И вот однажды удача улыбнулась автолюбителю, подарив надежду на выздоровление путём сложной операции, которая, надо понимать, подразумевала материальные вложения. Пришлось прощаться с железным конём. По словам Казимирыча, дедок был даже рад продать девятку, ведь, как он отметил, машине, как и лошади, нужно движение: без движения она встретит свою судьбу на металлоприёмке. Иронично, что сам дед Казимир скупал по деревне металлолом, но девятку полюбил, как собственную дочь. Как пригнал её блестящую — так и блестит до сей поры, радует глаз. Хлопнула дверь, и на улицу из пропахшего пластмассой салона вывалился сам скупщик. Ромка, пытливо выжидая, когда тот озвучит причину визита, опёрся локтями на пожёванную калитку. Хоть и боролся с соблазном, но не мог не кидать на девятинку взглядов, полных искреннего желания. Казимир, поправившись, пожал хулигану руку и деловито кивнул на дом: — Отец-то твой тут? — Нет его, — качнул головой. — Чего хотел? — Да по электрике есть парочка проблем, — шмыгнул носом Казимирыч. — Фары моргают, приборная панель не подсвечивается. Хотел, чтоб Евгений глянул. — Так я могу, — решительно выдвинул свою кандидатуру Ромка. Всем доподлинно известно, что за любой починкой можно обратиться к скупщику — хоть мотор от и до перебрать, — но в вопросах автоэлектрики старик был дуб дубом. Как-то взялся магнитолу подключать ещё в старом «Москвиче», так чуть два соседских дома не спалил. Больше к проводам нерадивый электрик не притрагивался. — Не меньше бати шарю. — Ты можешь? — лукаво сощурился старик, затем недоверчиво оглянулся на автомобиль. — И давно ль? — С тех пор, как в розетку пальцы сунул, — осклабился Пятифанов-младший. — Капот открывай. — Может, в гараж загнать? — Перебьёшься, там делов на пять минут. Казимирыч непростым человеком уродился — прикинул в голове, что если Евгений точно знает, сколько стоит работа электрика, то этот шалопай навряд ли ориентируется в ценах настолько же хорошо, как отец. Значит, и обуть мальца будет нетрудно. Старик, ещё раз обведя собеседника взглядом, всё же дёрнул за рычажок под рулём и капот, подпрыгнув, отщёлкнулся. Пятифанов-младший не медлил. Мигом задрал железную крышку кверху, поставил упор и без использования гаечного ключа скинул клеммы с аккумулятора. Чёрта с два он не разбирался в ценах — если не сказать о том, что мог попросить за свою работу вдвое больше! А понимал и вправду достаточно для того, чтобы починить мерцающие фары и вернуть свет приборной панели. На всякий случай Рома первым делом проверил и сами лампочки, ибо не факт, что всему виной короткое замыкание, которого так боялся скупщик. Но нить накала оказалась цела — проблема где-то глубже. В машинах Рома ковырялся довольно-таки редко и в арсенале имел больше теории, нежели практики, поэтому каждый случай, когда удавалось прикоснуться к устройству автомобиля, для него был по-своему особенным. Удивительно, что при таком раскладе действия волчонка выглядели весьма отточенными, словно он занимается этим не впервые, чему подивился и Казимирыч. Старик с неохотой понимал, что ошибся в парне и грубо просчитался. — Ишь ты, — качал головой метоллоприёмщик, — как ловко-то, а. Поди, и впрямь лучше папки разбираешься. — Ага, — скупо отозвался Пятифан. Возможно, он и любил лесть, но здесь старик явно планирует скинуть цену, а уступать хулиган не планировал. — Машина ухода требует. — Не удержался он от укола зависти. — Вон, масса совсем закисла. Неудивительно, что фары у тебя мозга ебут. — Ух, какой ты на язык-то шустрый, — хмыкнул Казимир, видя непреклонность со стороны паренька. — Шустрый, не шустрый — а фары тебе починил. — Ромка распрямился, оторвался от подкапотного пространства. В его перепачканных руках оказалось старое крепление массы с зеленоватым налётом. По виду крепления можно с уверенностью заявить, что оно настолько старое, что, возможно, застало динозавров. Волчонок торжественно вручил безделушку хозяину. — Зачищать не было смысла, я напрямую навернул провод. Если купишь новое — поменяю. — А приборная панель? — не унимался тот. И со следующей напастью Ромка копошился недолго. Проблема таилась в косе — жгуте из автомобильных проводов, где собрано всё, вплоть до лампочки под потолком. Проводок, ведущий к панели, просто-напросто порвался. Неизвестно, каким боком могло такое произойти, но разбираться в причинно-следственных связях Пятифанов-младший желанием не горел, потому без лишних вопросов надёжно скрутил волоски провода и заизолировал конструкцию изолентой. Вооружившись гаечным ключом из гаража, Рома напяливал ослабшие клеммы назад и бурчал под нос: — Предохранитель на всякий случай смени — и проездит ещё сто лет. — Он захлопнул капот. — А вообще, следить за тачкой надо, бережнее относиться. — Умничаешь, а сам без колёс, — поддел Казимирыч. — Каков резон к тебе прислушиваться? — Потому и без колёс, что не рискую карман разорять, — отвертелся хулиган, хотя прекрасно понимал, что отмазка прозвучала неубедительно. — Потом как-нибудь. — Так покупай мою. Ничего вкладывать не надо: сел — и поехал, — вдруг предложил скупщик. У Пятифана от удивления чуть глаза на лоб не вылезли, однако шок оперативно сменился на былое безразличие. Вот же гадостный старик — ещё хохмой успевает сыпать. Волчара нахмурился и, с характерным причмокиванием втянув воздух через передние зубы, как обычно делают после еды, почти в приказном тоне рубанул: — Я оплату за ремонт не шутками принимаю, а баблом. Выворачивай карманы — или счас обратно всё отключу, да так, что полтачки перебрать придётся. — Экий ты, Романок, глупый, — усмехнулся старик, не спеша расплачиваться. — Кто ж с тобой шутит-то? Я тебе и цену скину — по знакомству чуть дешевле отдам, а деньги за этот ремонт вычту из стоимости. — Ромка рассмеялся — криво и скрипя. От такого смеха даже у изворотливого Казимира нутро колом встало. Однако предложение о продаже действительно имело серьёзный окрас, ибо старик знал, что сможет выручить сумму гораздо больше той, что он отдал за неё прошлым летом. Поэтому, выудив-таки из кармана свёрток купюр, скупщик повторно закинул удочку: — Ты подумай, хорошенечко подумай, волчоныш. Надумаешь — подъедешь ко мне, обсудим. Рома забрал протянутые деньги и с недоверием покосился на Казимирыча. Затем, чуть склонив голову, задумчиво прошёлся взглядом по гладкому крылу девятки, ласково спустился по бамперу, упёрся в серебристые штампы. Пусть это не «Бумер» и даже не Мерседес-Бенц — отечественная машина, — но соблазняла не меньше. Она неумолимо притягивала взгляд и будила желание покрутить руль с осознанием, что это твоё — и больше ничьё.***
После отъезда Казимирыча прошло около двух часов, а мысль о красной девятке не давала спокойно усидеть на месте, сбивала мысли с верного пути: только хулиган собрался ступить за ворота дома, как увидел, что двор не чищен и тут же схватился за лопату как за средство для отвлечения. Расчистил двор — прикопался к бардаку в сарае с садовыми инструментами и запчастями. И так по кругу, пока не устроил на территории жилищного участка всё так, как считал нужным. Больше заняться было нечем, поэтому Пятифан, захватив игральные карты, направился в сторону Бяшкиного дома. Однако жил товарищ недалеко — почти рядом, поэтому волчонок решил пройти через параллельную улицу, дабы навязчивые думы выветрились из головы и унеслись с январской метелью куда-то за кроны деревьев, в небосвод. Даже курить Пятифанову-младшему не хотелось, словно бы никотиновая палочка сделает только хуже. Окажись на месте старика-скупщика кто другой — он бы непременно поставил машину на кирпичи или, на худой конец, проткнул покрышки, но только не с этой девяткой. Слишком уж он её желал. Попортить именно этот автомобиль — всё равно что с размаху приложиться рукой к девичьей щеке. И на месте девушки он почему-то представлял Миру. Забавно, если учесть тот факт, что хулиган сравнил свою подругу из плоти и крови с машиной — сгустком запчастей, болтов и бензина. На такие домыслы любой бы покрутил пальцем у виска, но для пацана техника никогда не будет бездушным агрегатом, от которого можно избавиться в любой момент. Потому-то Рома и межевался с продажей квадроцикла, ведь собран он был ещё очень давно, до появления в его жизни Миры, до поглотившего отцовский мозг сумасшествия. Расставался он с ним, будто с давним другом, с коим прошли столько говна, сколько и не нюхал ни один житель деревни, однако не мог не выдохнуть с облегчением, когда узнал, кому теперь принадлежит его верный железный конь. Оттого пронырливый старикан и попал в самую точку. Ромка твёрдо решил обсудить образовавшийся вопрос с Маратом, так как знал, что дружбан и сам давненько подумывал о смене узкой мотоциклетной сидушки на удобное автомобильное кресло, укутанное шершавыми чехлами. Из-за появившейся в груди надежды руки сами потянулись за прямоугольной пачкой с нарисованным верблюдом. Правильно сделал, что не припёрся к товарищу с насупленной физиономией, а прошёлся в одиночестве, взвесил все за и против — теперь вести диалог с Бяшей будет проще. Докуренный пекус полетел в сугроб, выдав короткую ноту шипения оттуда, и на горизонте образовалась массивная фигура. На зрение сам Пятифан не жаловался, только оно всё же хромало из-за частого пренебрежения техникой безопасности во время сварки и отсутствия заботы о собственном здоровье, поэтому понять, кто вышагивает на другом конце улицы, удалось не без труда. Сёма с навёрнутой на затылок шапкой-ушанкой плыл, как свинцовое грозовое облако, а пространство вокруг него плавилось и бурлило. Рома, сжевав безмятежное выражение лица, как-то по-хищному сощурился — толстяк топал в одну харю, без дружков-прихлебателей, — и, кажется, при виде потенциального соперника чуть опустил плечи. Однако спесь не сбавил. Они поравнялись, и Пятифан без промедления атаковал, но не физически — колючими глазами и волчьим оскалом, чуть обнажающим крепкий клык. Бабурин притворно фыркнул, не протягивая руки: — Ну здорова, Волчара. — Рома молчал, раздувая ноздри. — Чё уставился-то, как на икону? — И вновь в ответ молчание. Семён почувствовал, как от тяжести взгляда, где на дне зрачка плясал опасный блеск, колени начинают подкашиваться. — Чё ты? — дёрнул подбородком он. Голос предательски дрогнул, и Рома это почуял. — Чё, без шестёрок сразу штаны обоссал? — Пятифанов крепко толкнул бывшего дружка в плечо, делая шаг вперёд. — Где твои понты корявые, а? — Шагал и толкал, словно проверяя: ответит ли. Но выдержке толстяка можно было искренне позавидовать, ибо под давлением дискомфорта и надвигающегося на него хулигана Сёма не сдавал позиции. — Может, теперь на дангл побазарим? — От неконтролируемой злости мозолистая рука сама обхватила ворот меховой бабуриновской телогрейки. — Э-э! — В возмущении приподнял руки липовый авторитет, останавливая порыв волчонка. — Стопэ! — А хули «стопэ»? — От звонкого леща шапка-ушанка с вихрастой рыжей головы полетела в ближайший сугроб. Ромка, пряча под нахмуренными бровями глаза-щёлочки, ощетинился, словно вылезший из чащи волк, и уже занёс было кулак для удара, как вдруг из-за забора дома высунулся щуплый старик: — Оу, ну-ка разошлись! — по-военному отчеканил дед и угрожающе потряс над головой небольшим поленом. — Распетушились тут посередь бела дня! Если девку не поделили, то вопросы не кулаками решаются. — Он опустил деревянное орудие и, шмыгнув бородавчатым носом, добавил: — Э, только ус над губой прорезался — а они уже скачуть-скачуть друг на дружку. Тьфу! Развернулись и пошли друг от друга в разные стороны, пока Тихонову не сообщил! Обещание вызвать участкового уже давно не пугало, однако сидеть в душной комнатушке с обшарпанными стенами и маяться от скребущей нутро мысли Ромка не хотел. Да и с его нелюбовью марать бумагу, писать очередную объяснительную тоже не было пределом мечтаний. Конечно, у Тихонова его — в силу частоты визитов — принимают без лишних разбирательств и, отпуская, лишь тяжко вздыхают, тем не менее планы на день у Пятифанова вырисовывались другие. Отпихнув от себя Бабурина, он так, чтобы не услышал сварливый дед, что упрямо не сводил с них глаз, отчеканил: — Через три дня, за деревней, когда станет темно. В пояснении фраза не нуждалась, да и Семён не спорил. Парни разошлись как в море корабли, словно и не встречали друг друга. Словно их столкновение на одной из тысячи дорог в деревушке было организовано судьбой только для этого — забить стрелу и расставить, наконец, все точки над «и». Рома, сжимая кулаки до того, что крепкие ногти начинали впиваться в тыльную сторону ладони, с трудом подавлял желание развернуться, догнать и отвесить самодовольному засранцу хотя бы пендаль. Однако всклокотавшее внутри чувство предвкушения победы упрямо двигало ноги вперёд. Пятифан буквально искрил, как бенгальский огонь, что появилась долгожданная возможность свести со свиньёй счёты и официально спустить его с небес на землю. До Ертаева он долетел быстро и перед самым входом во двор отчего-то застопорился. За воротами, хоть Рома был довольно-таки частым гостем, во всю глотку надрывалась кудлатая псина по кличке Вальтер, точно силясь сбить парня с мысли, но тот вдруг вспомнил слова старикашки, не давшего размазать бабуриновскую физиономию по заснеженной дороге. В воображении будто бы образовалась тонкая ниточка, которую Пятифанов никак не мог ухватить. «Если девку не поделили, — отдалённо зазвучал в голове хрипловатый голос, — то вопросы не кулаками решаются!» Тогда изречение, брошенное с явной попыткой пристыдить, не привлекло его внимания. Казалось бы, у этого противостояния свои причины, не вмешивающие в себя прекрасный пол, только вот дед, судя по всему, в прошлой жизни был долбаным пророком — имелась во всех этих обстоятельствах одна особа. Особа, что спряталась за накалом вражды, будто бы за морщинистыми стволами чёрных деревьев. У Ромки от озарения вечно нахмуренные дуги бровей покорно разошлись от переносицы по своим местам. Ох уж эти чёртовы бабы — везде-то для них место найдётся! — Ты чё тут встал, на, как проститутка на дороге? — Послышался насмешливый голос, прерывая снующие по черепной коробке думы. Рома поднял глаза: из-за скрипучей воротины выглядывал Бяша в одном лишь свитере и домашнем трико. — Загребайся, на! Цена входа — одна сигарета. — Не, ну точно еврей, — хмыкнул Ромка и, оттолкнув товарища, зашёл во двор. Чёрный, как ночь, Вальтер обвёл Пятифанова злобным взглядом, волчонок поприветствовал и его: — У-у, морда, на кого пасть-то разеваешь — свои же! — Ты ему такой же свой, как я — нашей историчке, — отмочил бурят, закрывая ворота на длинный, толстый кусок бруса. — Надеюсь, он тебе отхерачит полжопы, чтобы вечером его не кормить, на. — Лучше ты свистулькой вперёд — всё равно не понадобится. Марат расплылся в беззубой улыбке и жестом пригласил лучшего друга в дом. Как ни крути, а с Бяшей и любимыми препираниями, коими друзья забавлялись лишь наедине, — при иных условиях уж точно засмеют, называя детсадовцами, — Ромка чувствовал перманентное спокойствие. Из года в год их дружба не менялась, а только крепчала, как у двух прикрученных друг к другу гаек, которые не сорвёшь ни одним ключом. А потому и напряжение, тащившееся всю дорогу по пятам, товарищи самозабвенно оставили за воротами, как бездомную дворнягу, и волчонок поймал волну умиротворения. На пороге встретили три торчащие из прохода головы: сестрёнка, Аюр, и два брата, Начин и Яндан. Все погодки, на порядок младше самого Марата. Имена Бяшкиных маленьких родственничков никогда не вертелись у Ромки на языке, несмотря на то, что за столь долгое общение волчонок знал даже о том, где товарищ ныкал приспособы для личной гигиены и приведения себя в порядок — это в холостяцком логове Пятифановых всё стояло рядком у зеркала в умывальнике, а в семье Ертаева такое было не принято. Поэтому, в очередной раз позабыв кого и как величали, Рома, похлопывая в ладоши, затараторил: — Ну-ка, малышня, бегом телик зырить. Обидно было только за самого Бяшку. Возможно, многие и не обращали на этот факт внимания, но имя Марат бурятским не считалось — бурятское наследие носили только его братья и сестра. Он думал об этом каждый раз, когда переступал порог, однако эту тему поднимать не разрешалось — Ертаев, лишь однажды поведав другу всю правду, когда тот в порыве глупой шутки по неосторожности спросил, ясно дал понять, что впредь об этом говорить не желает и не хочет, чтобы кто-либо знал. Рома, хоть и творил иногда околесицу, дураком всё же не был и пообещал больше не возвращаться к данному вопросу. В знак приободрения он хлопнул товарища по плечу и выдал: «Насчёт моего имени ваще не парились — назвали в честь деда». Марат слабо улыбнулся, однако волчонок видел, что облегчения не испытал. — Ну чё, — проходя в гостиную, говорил через плечо Бяша задумавшемуся другу, — чё будешь-то? Молока, может, утреннего? — Да чё я, обжирать тебя пришёл? — скупо хмыкнул Пятифанов-младший. — Пошли лучше на кухню сядем, перетереть надо кое-что. Детям Бяша организовал досуг быстро — не зря же Ромка прихватил с собой колоду. Разрисованные бумажки ребятне нравились, и до того, как их научили играть в простецкое вытягивание души, они просто забавлялись с ними, как с куклами, преимущественно используя вальтов, дам и королей. Из обычных же карт строились заборы и домики, где обитали карточные жители и собиралась армия. А так как азартных игр в доме семьи Ертаевых отродясь не водилось, то мусолить в руках колоду приходилось лишь во время визитов Пятифана. Без чая Бяша друга таки не оставил. Плита, выпустив из конфорки голубоватые языки пламени, приняла на себя эмалированный чайник, до краёв наполненный водой, ибо стоит только зашебуршать заваркой — здесь тут же образуется малышня, что извечно всё повторяет за взрослыми. Взрослые начнут есть сорняки — и эти за щеки напихают. Благо хоть у них нет привычки совать свой нос туда, куда не просят. Марат расположился за столом напротив Ромки, пододвинул тому вазочку с мятными пряниками и вопросительно дёрнул головой. — Не, — насупил нос, — чая дождусь. — Чё случилось-то, на? С Миркой, поди, накосяпорил, а дядя Марат снова должен вытащить твой зад из говна. — Слышь, олух царя небесного, — насмешливо скосил глаза в сторону товарища Ромка, — дохера-то на себя не бери. — Он сделал паузу. — Нет, с Миркой всё путём вроде… — Замялся на брызнувших в мозг воспоминаниях вчерашнего вечера напротив телевизора и чуть тряхнул головой, прогоняя наваждение. — Так что я не за этим — новость у меня. — Если ты и дальше будешь кота за яйца тянуть, то некому будет её рассказывать. — Волчонок нахмурил брови, не выкупив иронии. — От старости сдохну, на, — пояснил бурят, подмечая, что шуточный окрас у фразы испарился. Прозвучало, скорее, как упрёк. Но на товарища подействовало отрезвляюще, и он, наконец, выложил свою животрепещущую новость: — Я тут Казимирычу девятку чинил — с проводкой у него там жопа. Ну ты же знаешь, что в этом он не волокёт. Сначала этот хрен старый хотел меня на бабки швырнуть, но быстро смекнул, что не на того напал. — Бяша философски сморщил лоб и задрал глаза к потолку. Эту иронию Пятифанов распознал, и ответ не заставил себя долго ждать: — Чё ты тащишься-то, а? — Легонько пнул того под столом. — Тебя бы он живо обул. — Ага, прям как тебя прошлым летом на полтос. — Вот ты шайтаново отродье, — качнул головой Рома, обнажив крепкий клык. Заткнул его за пояс Ертаев. История с полтосом каждый раз сыпалась ему солью на рану, и не потому, что волчонок трясся за эту несчастную сумму — уж больно глупо нагрели его тогда. Скупщик, как говорилось, дед непростой. Притараканили они с Бяшей ему металла на несколько сотен. Взвесили, всё чин по чину. Достаёт этот престарелый пёс деньги и начинает парить, что пятидесятки у него не хватает. Живёхонько, пока Ромка не успел опомниться, сослался, что отдаст любыми способами: хоть скидкой на ремонт, хоть добавит к следующей партии металла. Тот поверил. И когда наступил момент расплатиться, Казимир вдруг белы рученьки поднял и запричитал, что не знает ни о каком полтосе — что, мол, приснилось волчонышу. Потому-то и рассмеялся Ромка, когда тот деньги за починку зажилил, знал, что не отдаст, и второй раз на граблях танцевать не собирался. На маратовские шутки он не обижался, однако из раза в раз замечал этот пресловутый осадок, оставшийся с прошлого лета. — И короче, — наступил на горло собственным тараканам в голове Пятифан, — девятку он свою предложил. — Да ну, на, — раскосые глаза с рассеченной контуром века радужкой округлились, сделав Ертаева непохожим на бурята. Он несколько секунд молчал, постепенно раскрывая рот, но затем словно бы отрезвился: — Брешешь ты, Ромыч, как сивый мерин. — Да я бля буду! — чуть повысил голос Волчара и тут же прикусил язык, увидев прижатый к пухлым губам палец. Не хватало ещё, чтоб по приходу двух полоумных после службы, детишки встретили их с весёлыми криками «бля буду, мамочка!» и «бля буду, бабушка!». — Отвечаю, собакой буду. Так и сказал, что, мол, покупай. С минуту Ертаев не включался в разговор. Прикусывая щёки с внутренней стороны, он переводил взгляд то на сервант, то на старые громоздкие часы, где ещё не сложила свою деревянную голову пыльная кукушка. В тёмных глазах скакали искорки от появившейся на горизонте надежды на исполнение одного из самых заветных желаний — собственной тачки. Наплевать, что наполовину она будет принадлежать и другу, ведь деньги-то откладывали вместе. Ромка заёрзал на стуле. Минута тянулась необычайно долго, превращаясь в вечность, и волчонок не вытерпел. — Так чё думаешь? Бяша смерил его взглядом, блеск в глазах затерялся на дне чёрного зрачка. И вставая из-за стола, дабы выключить закипевший чайник, Марат наконец выдал свой вердикт: — Не, братан. — Последовал предсказуемый вопрос в пятифановском стиле. — Да ничё. Мутный тип этот Казимирыч и ничего просто так не делает, на. Жизнь тебя нихера ничему не научила, что дел с ним иметь не надо. — Ковровца-то твоего у него покупали, — напомнил Ромка, разламывая ладонью мятный пряник. Ему не понравилось, что их мнения в, казалось бы, таком очевидном вопросе разошлись. — И ничего — ездит себе, колёса крутит. — Да, только мы движок ему капиталили три сраных раза, пока не довели до нормального состояния. — Перед Пятифаном выросла кружка, полная ароматного чая на листьях чёрной смородины. Предусмотрительно разлив чай ещё на три небольшие пиалки, Бяша водрузился на табурет. — Хочешь просто так бабло спустить — валяй. — Я чё, на урода какого похож? — Брови медленно сползли к переносице, закрывая серые глаза. — Счас я взял такой наши общие бабки, за которые мы вместе жопу рвали, и пошёл, купил себе, чё захотел. А так хотелось. Рома знал, что сумма там приличная, и на такую красную девятку хватит с лихвой — ещё на крутые колёса останется. Да только нечасто просыпавшаяся совесть вдруг заголосила в нём, не позволяя даже в мыслях держать подобного рода решения. Деньгами дружбу не меряют, но здесь иной случай, когда всё совсем наоборот: забрать общие деньги было равноценно посылу нахер лучшего друга. — Тогда послушай меня, Ромк, — покачал головой бурят. — Знаю я, что тачку охота, на, но сам посуди: он её наглаживает, полирует, и я не удивлюсь, если ещё и долбит в глушак, а тут вдруг решил продать нам — лоботрясам из одиннадцатого «вэ». — Пятифанов-младший без тени веселья усмехнулся — так их на протяжении шести лет называет Лилия Павловна, после каждого первого сентября изменяя лишь класс обучения. — Кинет он нас, как лохов. Помянешь потом моё слово, на. — Кинет — я ему все стёкла на ней вышибу. — Не хватало ещё, — скрестил руки на груди бурят. — Такую херню Тихонов с рук не спустит. — А он и не узнает, — продолжал упрямо стоять на своём. — Конечно, он же тупой, — вновь осклабился Бяша. — Вечно ты всего ссышь, — рыкнул в ответ Рома. Злоба накрыла, точно лавовое одеяло, поднимая на затылке коротко стриженные волосы. — Всего и всегда. — Он вдруг поднялся из-за стола, едва не пролив горячий чай. — Мамки своей ссышь, бабки ссышь, даже технику купить — и то зассал! Разговор закончился на нехорошей ноте — вернее, остался на ней. Марат ответить не успел, — да и не собирался, — ибо не терпел, когда в разборках задевают семью. Пятифанов высвистнул из дома Ертаевых шальной пулей, словно бы залетевшей не туда. Голова кипела и разбухала под мягкой тканью шапки, а кожа саднила, будя желание голышом кинуться в снег. Он готов был докопаться до первого встречного, чтобы тот ответил ему, какого хрена всё в жизни Ромки пошло через жопу и куда деться от этого пиздеца. Весь оставшийся день у Пятифанова прошёл так, будто он проглотил ежа. Колючий засранец крутился внутри царапающим шаром, прыгая то к сердцу, то к мозгу, то обратно к грудине. Хулигану сводило челюсть от слишком сильного сжатия, его трясло и шатало из стороны в сторону, ломая, как законченного наркомана. Он понимал, что Бяша прав и что сорвался он на лучшего друга зря, но упрямость и нежелание отказываться от собственных заветных хотелок пережимали доступ кислорода. Как он мог отказаться от того, что так желал? Марат и сам, облизывая сухие губы, на момент растворился в мечтах о машине — Ромка это отчётливо увидел и даже решил, что друг почти согласен на авантюру. Но тот вдруг резко пошёл в отказ, включив правильного мальчика. Ещё и от денег отказался, позволив Роме вытворять то, что он захочет! А если под другим углом посмотреть, то выходит, что Ертаев просто-напросто переложил ответственность за выбор и последствия на него! А как он мог решать за двоих?! Разрывающий диссонанс мучил Пятифанова-младшего до самой ночи и измотал настолько, что аппетит пропал до единой крупинки. Единственное, что хулиган бы употребил с превеликим удовольствием, — это пару пачек крысиного яда, хранившегося на антресоли, чтобы подохнуть и освободиться наконец от этих вырывающих душу мыслей. Однако смерть вряд ли чем поможет — только больно сделает другу да подруге. Засыпая, он надеялся, что хотя бы грядущая стрела с Семёном принесёт вагон облегчения, где в комплекте идёт дополнительная репутация и уважение в глазах бабуриновской шайки. Наконец-то можно будет размять кулаки и показать себя во всей красе, молотя прыщавую физиономию в мелкую крошку. Чёртов Бабурин сразу вспомнит о нормах морали и так называемой субординации. Проще говоря, желание разевать пасть отпадёт так же резко, как и появилось. Но Ромка ошибался.***
Спустя три дня.
— Давай-давай, ногами перебирай, братан! — вполголоса причитал бурят, срываясь на каждой гласной. Он сам еле стоял на ногах, периодически соскальзывая в наметённую за день колею. — Зашибли бы тебя, мудака, — чё б я делал без тебя? — По подбородку тянулась густая струйка крови, свисающая на воротник куртки, а прикушенный язык совершенно не слушался хозяина. По ощущениям, остатки и без того кривых зубов ему напрочь выбили. — Ай, сука! — взвыл на всю округу Ромка, держась за ушибленный бок. Его мученический крик разнёсся по освещённой фонарями дороге и улетел на противоположный конец проулка. — Больно, падла! — Хулиган стиснул зубы, чувствуя, как один с отголосками боли шатается в раскуроченной десне. Он пытался не повышать голос, дабы любопытные людишки не прилипли к окнам и не заметили его в таком состоянии. Это будет позор не перед ними — перед собой! — Тихо, братан, тихо, — всё тараторил и тараторил Марат, иногда пропуская в речь что-то на своём родном языке. — Держись. Он волоком тащил друга на себе по знакомой улице, с прискорбием выжидая момента, когда тот, заметив где они, начнёт рваться назад. Кричащие от боли колени, которыми Ертаев вписался в промёрзшую землю, не позволят устоять на ногах, а уж тем более оказать сопротивление Ромке, который был в полтора раза крупнее, нежели он. Тем более в самочувствии, граничащем с обмороком, куда не дают чебурахнуться резкие вспышки боли, друг вполне может не справиться с идущей кругом головой и распластаться бесчувственной звездой по дороге. — Мы где ваще? — Тон тяжёлый, явно осознающий гибельность положения. — Ты куда меня притащил? — В руках товарища, безвольной тушей висящем на плечах, почувствовалось сопротивление. Ну вот и началось, стоило только подумать. — Бяша, бля, — еле-еле выговаривая слова, попытался возмутиться хулиган. — Так надо, брат, — коротко ответил Марат, приближаясь к двухэтажному срубу. — Я не пойду! Пятифан резко дёрнулся влево. В обычном состоянии и без побоев план Ромки, может быть, и принёс бы плоды, но вскрик, возвещавший об острой боли где-то в районе ребёр, подкосил хулигана, как колосок пшеницы в поле. Ертаев, и сам получивший сполна, не удержал равновесие и полетел вместе с товарищем в раскатанную колею. От безвыходности волчонок предпринял попытку уползти, но болезненное кряхтение давало понять, что даже на передвижение ползком он не способен. Марат собрал всю волю в кулак и сквозь боль поднял друга с земли. — Бяша, я не пойду к ней, — говорил Рома, будто пьяный, морщась от рассечённой надвое нижней губы. Прилетело здорово, но рана уже успела запечататься за слоем бордовой корки. — Бяша, это стрём. — Ромыч, заткнись. Трясущиеся пальцы ударили в звонок, пока Ромке в голову не взбрело по-новой дать дёру. Марат, едва фокусируя зрение на воротах, увидел яркую полоску света от приоткрывшейся двери. Уши заложило, а кожу под носом стянуло от запёкшейся крови. Рома попытался ещё что-то выговорить, как вдруг железная створа резко распахнулась. Перед ними стояла заспанная Мира, укутанная в отцовскую телогрейку. Вмиг голубые глаза едва не выпали из глазниц. Перепуганная до побеления кожи Черешенко, прижав ладони ко рту, осоловело пискнула: — Господи, мальчики!